16
Дубравка
Попросил он: «Станцуй для меня».
И сказал: «Красива ты слишком,
Чтобы ветер тебя унес иль
Чтоб солнце сожгло».
А потом прошептал:
«Мне ли, жалкому оборванцу,
Говорить злые слова балерине печальной,
Что и мертвой танцует».
С. Киз. Четыре лика смерти.
Перевод Вл. Иванова
— Отлично, — сказал Орех, когда Одуванчик замолчал.
— Очень хороший рассказчик, — заметил Серебряный. — Повезло нам, что он тоже с нами пошел. Послушаешь его, и на душе веселей.
— Вот так утер он им нос, — прошептал Шишак. — Пусть поищут рассказчика лучше.
Никто не сомневался, что теперь-то к новичкам отнесутся с настоящим уважением. С самого начала почти всем им было все же не по себе среди сытых, величественных чужаков с их изысканными манерами, «Очертаниями» на стенках, с их элегантной ловкостью, с какой они ускользали почти от любого вопроса, и совсем не с кроличьей грустью. А теперь наконец Одуванчик доказал, что и новички не просто кучка бродяг. И конечно, ни один здравомыслящий кролик даже не попытается скрыть восхищения. Приятели подождали, пока им выскажут все положенные восторги, но немного погодя с удивлением поняли, что хозяева отнеслись к рассказу Одуванчика куда прохладней.
— Очень мило, — произнес Барабанчик. Кажется, он старался подыскать еще какие-нибудь слова, но потом повторил: — Да, очень мило. Необычный рассказ.
— Он же наверняка его знает, — шепнул Ореху Черничка.
— Я всегда считал, что в таком традиционном изложении есть своя прелесть, — сказал еще один кролик, — особенно когда его подают в по-настоящему архаичном стиле.
— Да, — подхватил Земляничка. — Вера — самое главное. Просто так и хочется поверить в Эль-Ахрайраха и принца Радугу, не правда ли? А все остальное — следствие.
— Помолчи, Шишак, — зашептал Орех, потому что Шишак негодующе подобрался. — Силой мил не будешь. Подождем, посмотрим, что они сами-то могут. — И сказал вслух: — Как вы понимаете, наши рассказы передаются из поколения в поколение. И мы живем так, как жили наши деды и деды наших дедов. У вас все по-другому. Мы это поняли, и нам кажется, что ваши новые взгляды и мысли очень интересны. Но теперь нам хочется послушать, какие истории рассказывают у вас.
— Мы не часто рассказываем старинные истории, — произнес Барабанчик. — Наши рассказы и стихи обычно о нас самих. Даже уже известное вам «Очертание» Ракитника теперь считается старомодным. Мы не слишком увлекаемся Эль-Ахрайрахом. Это не значит, что ваш приятель рассказывал плохо. История очаровательна, — торопливо добавил он.
— Эль-Ахрайрах — мастер на выдумки, — вмешался Алтейка, — а выдумка кроликам нужна всегда.
— Нет, — произнес новый голос, раздавшийся в дальнем конце пещеры, за спиной Барабанчика. — Кроликам нужно чувство собственного достоинства и — что самое главное — готовность примириться с судьбой.
— Мы считаем, что такого поэта, как Дубравка, у нас не было много-много месяцев, — сказал Барабанчик — Очень многообещающий. Хотите послушать?
— Да, да, — послышалось со всех сторон — Дубравка!
— Орех, — неожиданно проговорил Пятик, — мне нужно точно понять, что такое этот Дубравка, но один я боюсь подходить ближе. Давай вместе?
— Чего ты хочешь, Пятик? Чего ты опять испугался?
— О Фрит небесный! — дрожа, шепнул Пятик. — Мне же слышно отсюда его запах. Его-то я и боюсь.
— Пятик, не говори глупости! Он пахнет так же, как все остальные.
— Он пахнет как сбитое дождем ячменное зерно, гниющее в поле. Он пахнет, как раненый крот, который не смог уползти в свою нору.
— А по мне, так он пахнет как толстый, большой кролик, в животе у которого полно морковки. Но я подойду с тобой вместе.
Когда, протиснувшись сквозь толпу, они подобрались к другому концу пещеры, Орех с удивлением увидел, что Дубравка — простой недомерок. В Сэндлфорде такого никто никогда не попросил бы что-нибудь рассказать, разве что в кругу нескольких приятелей. Вид у Дубравки был лихой и отчаянный, уши так и ходили ходуном. Начав говорить, он, казалось, постепенно забыл о слушателях и все время поворачивал голову в сторону тоннеля, который темнел у него за спиной, будто прислушиваясь к какому-то неведомому, слышному только ему одному звуку. Голос его завораживал, как движение света и ветра над лугом, и вскоре, почувствовав ритм стиха, в пещере замолкли все.
Гуляет ветер, ветер над травою,
Сережки ив серебряных качает.
Куда ты, ветер, мчишься так? — Далёко,
За горы и холмы, за край земли. —
Возьми меня с собою прямо ввысь,
И я помчусь, я стану Кролик Ветра
Там, в небе перистом, где небеса и кролик.
Река бежит, бежит себе над галькой,
Меж синих вероник и желтых лилий.
Куда ты мчишься так, река? — Далёко,
Всю ночь скольжу за вересковый склон —
Возьми меня, река, в сиянье звездном,
И я помчусь, я стану Кролик Рек
За гладью вод, где зелень вод и кролик.
Летит по осени дождь листьев желтых, бурых.
Шуршат в канаве листья, виснут на ограде.
Куда вы мчитесь? — Мы уйдем далёко,
Куда дожди и ягоды уходят. —
Возьмите и меня в глубь темных странствий.
Помчусь за вами, стану Кролик Листьев
В глубинах недр, где лишь земля и кролик.
Под вечер Фрит лежит на красных тучах.
Я здесь, милорд, бегу в траве высокой.
Возьми меня с собой за лес и горы,
Туда, где сердце тишины и света.
Я рад отдать тебе дыханье жизни,
О солнца круг, слепящий круг и кролик!
На мордочке заслушавшегося Пятика отражались одновременно глубочайшее внимание и невероятный ужас. Казалось, он впитывает каждое слово и в то же время умирает от страха. Один раз он затаил дыхание, словно испугавшись собственных, недодуманных даже мыслей, а к концу просто совсем потерял над собой контроль. Он скалил зубы и облизывался, как Черничка на дороге возле мертвого ежика.
Иногда, увидев врага, кролик цепенеет — то ли от страха, то ли в своей простодушной надежде остаться незамеченным. Но потом, если оцепенение не переходит в паралич, он, словно сбросив чары, срывается с места невероятным броском. С Пятиком произошло сейчас нечто подобное. Он вдруг подпрыгнул и отчаянно заработал лапами, пробиваясь сквозь толпу к выходу. Получив сильный пинок, какой-нибудь кролик сердито провожал его глазами, но Пятик не обращал на это внимания. Потом он застрял между двумя толстяками и не смог двинуться с места. Тут он забился, закричал, зацарапал пол, и Ореху, заторопившемуся следом, стоило немалых трудов предотвратить драку.
— Видите ли, мой брат тоже немного поэт, — сказал он рассерженным хозяевам. — Иногда он так вот разволнуется, хотя и сам не всегда понимает почему.
Одному из обиженных объяснений Ореха, похоже, хватило, но второй сказал:
— Ах вот так, еще один поэт? Что ж, давайте послушаем и его. Это будет мне вроде награды за попорченное плечо. Он выдрал у меня целый клок.
Но Пятик был уже далеко, в противоположном конце пещеры, и, протискиваясь к выходу, Орех думал только о том, что нельзя оставлять его одного. Правда, оправдываясь за поведение Пятика, Орех и сам сердился на брата, который никак не желал подружиться с новыми знакомыми, а потому, проходя мимо Шишака, сказал:
— Пошли, поможешь мне привести его в чувство. Драка сейчас нужна нам меньше всего на свете.
Он решил, что Пятик заслужил небольшую трепку.
Вдвоем они побежали за Пятаком и догнали у самого выхода. Прежде чем кто-нибудь из них успел сказать хоть слово, Пятик обернулся и заговорил, словно отвечая на вопрос:
— Почувствовали? А теперь хотите спросить, знал ли я это раньше? Конечно знал. Это-то и плохо. Он ничего не придумал. Он говорил правду. А раз это правда, значит, он не сумасшедший — вы ведь это хотели сказать? Я не виню тебя, Орех. Когда мы подошли к нему, мне показалось, будто я облако и меня вот-вот захватит большая туча. А потом в какой-то момент я вдруг почувствовал, что больше ему не подчиняюсь. Не знаю почему. Не по своей воле — случайно. Какой-то маленький уголок сознания помог мне выбраться. Говорил я тебе, крыша в этой пещере держится на костях! Но нет! Туман безумия закрыл настоящее небо, и мы никогда больше не увидели бы свет Фрита. Что теперь с нами будет? Правда не живет там, где туман сумасшествия, Орех.
— О чем это он, боже мой? — спросил у Шишака ошарашенный Орех.
— О болване-поэте, — ответил Шишак. — Это- то я понимаю. Но похоже, твой братец решил, будто мы приняли всерьез вислоухого олуха с его болтовней, а вот это уже выше моего понимания. Отдыхай, Пятик. Нас волнует только переполох, который ты учинил. Что же касается этого Дубравки, этого Дубравного Корешка, могу сказать одно: Дубравку мы вырвем, останется один Корешок.
Пятик так вытаращил глаза, что они стали просто как у мухи — больше головы.
— Ты думаешь? — сказал он. — Ты в это веришь? Но тогда все вы, каждый на свой лад, тоже бродите в этом тумане. Где?..
Орех перебил его, и Пятик вздрогнул.
— Пятик, я не стану притворяться. Я догнал тебя, потому что рассердился и хотел вправить тебе мозги. Ты нам испортил прекрасное начало…
— Испортил?! — воскликнул Пятик. — Я испортил?! Да все это племя…
— Успокойся. Я хотел выбранить тебя, но ты так расстроен, что без толку это. Сейчас ты отправишься с нами вниз и ляжешь спать. Пошли! И помолчи немного.
Кроликам порой проще, чем людям, потому что они не стыдятся применить силу. И Пятик, у которого не было выбора, спустился вслед за своими провожатыми в нору, где Орех провел предыдущую ночь. Теперь там никого не было, и они легли и уснули.
