Смеркается. Преподобный Лестрейд неуклюже тащится на своих снегоходах в сторону леса. Между тем в конюшне остальные путешественники прилаживают полозья к «Мэми Сильви». Делом этим они занимались почти целый день — расчистили сугробы, в которых увяз экипаж, сняли задние колеса и прикрепили два полоза, хотя пришлось изрядно построгать и постучать молотком. Без сквернословия тоже не обошлось, в чем, к стыду своему, его преподобие весьма преуспел.

Теперь, ища уединения, он вышел насладиться прелестью вечера. За лесом садится белесое солнце, кругом лежит сине-серый снег, свет пронизывает воздух, и небо похоже на огромный стеклянный колокол, в котором редкие звуки природы наполняют печальную тишину. Мир и час, созданные для уединения. Пастор вкушает разлитое вокруг очарование и с каждым шуршащим шагом все более и более ощущает у себя внутри живую душу, заполонившую все его естество. В такую погоду нужно сочинять гимны во славу Господа.

От монастыря до черной кромки леса всего лишь полмили, а быть может, и того меньше, но приближается она медленно, точно береговая линия к стоящему на палубе мореходу. И, подобно берегу, лес вырастает перед ним внезапно, и он вдруг начинает ясно различать его очертания — каждое дерево по отдельности: они уже не черные, а зеленые и лиловые. У опушки он останавливается и глядит назад. Кто-то стоит у монастырской стены. Не разобрать. Пастор машет рукой, но человек не отвечает. Возможно, в лесной тени тот его не видит. Лестрейд поворачивается и заходит в лес. Дальше идти ни к чему. Разве что еще несколько ярдов. Но каков соблазн! Такой лес бывает только в сказках. Он углубляется в чащу, будто пробираясь к логову великана-людоеда или дракона, а быть может, к прекрасной принцессе.

Потом, в грядущие лета, постаревший, с негнущимися членами, когда его уже не будут более ждать никакие путешествия, кроме самого последнего, он задумается о том, как бы все обернулось, если бы, достигши опушки, он решил пойти назад. Поступил ли он именно так, как того желал человек у монастырской стены? Или все они были лишь ничего не ведающими исполнителями всемогущей воли, которая давно уже предназначила ему не останавливаться, а идти глубже и глубже в чащу, пока он не увидит огни, собак и женщину, со всех ног бегущую от погони…

Она бежит совершенно бесшумно по снеговой наледи, так тихо, что он вполне мог бы подумать, что перед ним дух, привидение. Лишь по сероватому пару, вырывающемуся у нее изо рта, он понимает, что она живая. За несколько футов перед тем местом, где притаился пастор, женщина останавливается и смотрит прямо на него. Огни преследователей надвигаются на них в сумерках. Прелюбодейка? Ведьма? Он протягивает к ней руку. Его жест непроизволен, и на мгновение кажется, что она вот-вот подойдет ближе. Но она отскакивает, легкая и быстрая, как косуля, и уже бежит между деревьями, а факелы преследователей разворачиваются по лесу мерцающей сетью. Пастор думает: «Ее поймают и убьют на месте. А что будет со мной? Какой закон убережет меня в этой глуши?» Здравый смысл подсказывает, что надо уходить, что не след ему вмешиваться не в свое дело. Но он ждет и даже прокрадывается немного вперед. Слышен смешанный шум собачьего лая и человеческих голосов. Огни собираются в одной точке. Неужели догнали? У пастора дрожат колени. Он медленно продвигается ближе, скользя по снегу и почти не дыша. В свете факелов он видит танцующие на снегу тени. Это преследователи. Неужели все-таки догнали? Он ждет крика, какого-нибудь звука, свидетельствующего об убийстве. Но огни рассеиваются, удаляясь в глубь леса, и очень скоро ни голосов, ни лая собак уже нельзя более различить.

Да, они были здесь. Здесь, где снег весь перерыт. Он чувствует оставленный ими запах, запах жира от факелов. Оглядывается и замечает на земле тело женщины. Он идет к нему, ожидая увидеть нечто ужасное — утративший первозданную белизну снег, зияющую рану на горле. Но вот он наклоняется, дотрагивается до платья — пусто. Платье, ботинки, чулки, шарф. Вся ее одежда. Он потрясен даже больше, чем если бы увидел мертвое тело. Поистине, это, должно быть, ведьма — нагая, она взмыла в воздух. А может, они раздели ее и увели, чтобы вдоволь поиздеваться, прежде чем убить? Он собирает вещи. Ткань все еще хранит остатки человеческого тепла, и вот тут-то, засовывая под мышку куль одежды, он отчетливо ощущает, что она где-то здесь, совсем рядом с ним. «Я друг, — говорит он, — я друг, друг».

Он берет ее шарф, привязывает к ветке, что пониже, и изо всех сил спешит, делая большие шаги, по скользкой наледи, по сверкающему снежному полю прямо к монастырю. Его компаньоны уселись полукругом у огня. Они оборачиваются, пораженные выражением пасторского лица, а также свертком, судя по всему, женской одежды, зажатым у него под мышкой.

Лестрейд без всяких объяснений говорит, что они должны идти вместе с ним, причем говорит так настойчиво, так уверенно, что месье Абу сразу же застегивает пальто. Следом поднимается Федерстон, хотя жена и пытается дернуть его за локоть. И совсем уж удивительно ведет себя Дайер, что, правда, в тот момент никому не приходит в голову. Он идет вместе с Абу, надевает у двери снегоходы и спешит следом за ринувшимся вперед пастором.

Никто не произносит ни слова, пока они не достигли опушки. Наконец пастор объясняет:

— Там нужна наша помощь. Одной женщине. За ней гнались…

— Вы знаете, где она? — спрашивает Абу.

— Я знаю, где ее искать.

Дайер молчит, пытаясь разобраться в каких-то своих мыслях, подгоняемый вперед тем же непреодолимым влечением, которым охвачен и пастор.

Тяжело дыша, они ступают в лес. Пятна лунного света лежат точно кости под разорванным покровом листьев. Преподобный Лестрейд думает, а найдет ли он то место, но, думая так, он все равно знает, что непременно найдет, и ничуть не удивляется, когда в темноте замечает висящий на дереве шарф.

Начинаются поиски. Он тычет палкой в мохнатые еловые лапы, укрытые снегом с дрожащими на нем тенями. Двое других, следуя его примеру, делают то же самое. Полчаса они бродят кругами, возвращаясь наконец на прежнее место. Пастор чувствует, что замерзает. Неужели он привел их сюда понапрасну? Отчего он решил, что женщина должна быть здесь? Бессмыслица. И все же, убегая из леса, он был уверен, что, когда вернется, она будет тут, что она спряталась и ждет его. Он замечает блеск в глазах Дайера и подбирает подходящие слова, чтобы извиниться. Но Дайер говорит:

— У вас была ее одежда?

— Да.

— Долго на таком морозе она не протянет, — говорит Абу.

— Ей надо было, чтоб собаки потеряли след.

Дайер смотрит через плечо пастора. Бросается мимо него к сугробу у подножия огромного дерева. Из снега торчит что-то темное. Дайер опускается на корточки. Неуверенно тянется вперед. Это рука.

Они копают, согнувшись над снежным холмиком, как кладбищенские воры, отбрасывая в стороны снег. Роют по линии руки до еще чуть теплой подмышечной впадины. Откапывают плечо, грудь, шею. Потом лицо — сначала подбородок, затем рот и глаза.

— Она жива? Дышит?

Дайер прикладывает руку к шее женщины, чтобы прощупать пульс, их лица совсем рядом, щекой он почти касается ее рта.

— Она жива, доктор?

— Едва.

— Сдается мне, у нее нет никаких ран, благодарение Господу.

— Сама себя закопала, обманщица.

Пастор снимает пальто и говорит:

— Нужно вытащить ее и отнести в монастырь.

Женщину поднимают.

— Какая маленькая, — говорит Абу.

Ее заворачивают в пальто Лестрейда. Сам он принимается тереть ей руки и чувствует, как они оживают под его прикосновением. Женщина открывает глаза, и у нее в белках отражается лунный свет. Его преподобие говорит:

— Мадам, мы хотим вам помочь. Не бойтесь. Скажите ей, месье, чтобы она не боялась.

— Она не боится, — говорит Дайер.

— Придется ее нести, — говорит Абу. — Надо уходить отсюда. Не мешкая. Вы из нас самый молодой, господин Дайер. Полагаю, и самый сильный. Вам и нести первому. А потом мы тоже понесем, по очереди. Allez!

Дайер берет женщину на руки. Ее голова спокойно ложится к нему на плечо. Они все вместе выходят из леса. Временами откуда-то издалека слышится вой собаки, а быть может, и волка. Пастор дрожит и думает о том, как бы хорошо ему было сейчас в пальто. Вдруг на него наваливается усталость. А луна все плывет низко по краю неба. Он не знает, что именно произошло, но что произошло — в этом нет никакого сомнения. Он не понимает, что именно изменилось, но точно знает, что изменилось. И он рад, что Джеймсу Дайеру не требуется помощь, чтобы донести женщину до монастыря.