3
Кучер держит на коленях короткоствольное ружье с раструбом. Лишь глаза у него не замотаны и с живостью смотрят вокруг. Тулуп покрыт ледяной коркой, а в складки шляпы толстым слоем забился снег.
— Пойдем посмотрим вместе! — обращается к нему пастор по-немецки, и снег бьет пастору в лицо, пока он подыскивает подходящую грамматическую конструкцию. Императив или кондиционалис? Кучер мотает головой — скупой жест, но свидетельствующий о непоколебимом решении.
Его преподобие отворачивается, поглаживает ближайшую гнедую лошадь. Даже сквозь новые перчатки он ощущает тепло. Бедные животные. Какой у них жалкий вид. Прикрывая руками лицо, он глядит вперед на рижский тракт, потом пускается по нему, пригибаясь на снежном ветру, но, пройдя двадцать ярдов, вспоминает, что безоружен. Наклоняется, поднимает с земли сук, стряхивает снег и берет его наподобие мушкета. В такую погоду можно и ошибиться. Выстрелов не слыхать. Никаких признаков жизни вокруг.
Сколько же ему так идти? Главное, не терять из виду коляску. Тогда недолго и заблудиться, сбиться с дороги, потерять представление о верном направлении и, постепенно слабея, замерзнуть. Стоит только лечь, и его занесет в считанные минуты. До осени пролежит он так, погребенный под снегом, а весной какой-нибудь крестьянин с собакой найдет его окоченелый труп. Какое пустынное место! Точно вся земля вокруг беспрерывно стонет о небытии.
Пастор оборачивается. «Мэми Сильви» хоть с трудом, но еще различима. Еще десять шагов — и назад. Он считает вслух до семи, но вдруг останавливается. Что-то появляется впереди него среди метели. Человек? Там двое. Один стоит, другой лежит на снегу. На обочине почтовая карета, колеса которой завязли в сугробах. Одна лошадь.
Сжимая свой сук, пастор подходит ближе. Кто бы они ни были, но на разбойников не похожи. Это скорее жертвы, чем злоумышленники.
— Эгей!
У человека в руке пистолет, он быстро наводит его на лицо пастора, затем опускает руку. Пастор делает еще несколько шагов. Отбрасывает сук.
— Доктор Дайер?
Теперь они стоят рядом на дороге. В подстриженной голове Дайера зияет глубокая кровавая рана.
— Дорогой сэр, что случилось? Вас ограбили?
— Вы знаете меня, сударь?
— Я видел вас в Париже на Королевской площади.
— Не припомню.
— Преподобный Джулиус Лестрейд, сэр. Это ваш компаньон? Он тяжело ранен?
— Это форейтор. Мой «компаньон» выстрелил в него, когда удирал.
— Выстрелил?
— Но сначала ударил меня и набил карманы моим золотом.
Пастор встает на колени в снег рядом с мальчишкой-форейтором. Оказывается, это вовсе не мальчишка, а взрослый мужчина лет пятидесяти, остолбеневший от ужаса. Пуля вошла ему в запястье и вышла у локтя. Когда пастор поднимает голову, то видит, как Дайер, наклонившись, вытаскивает из почтовой кареты саквояж, вернее сначала один саквояж, дорожный, а потом другой, поменьше, зеленого сукна, который немного позвякивает, когда он его поднимает.
— Насколько я могу судить, Лестрейд, вы не пешком пришли сюда из Парижа.
— Конечно же нет. Вон там экипаж.
— В таком случае буду вам очень признателен, если вы подвезете меня до ближайшего города. Если вы знаете меня, то, следовательно, знаете также и то, куда я направляюсь.
— Боюсь, никто из нас в такую погоду далеко не уедет. Ага! Вот и они!
«Мэми Сильви» потихоньку подкатывает поближе. Мистер Федерстон сидит рядом с кучером, который вскинул ружье, уперев его в плечо. «Будет чудо, если в этой заварушке меня не пристрелят», — думает пастор.
— Эгей!
— Эге-гей!
Раненого форейтора вносят в коляску, за ним садится Дайер, чье лицо оплетено страшной кровавой паутиной. Оставшаяся почтовая лошадь привязана к коробу позади экипажа. Мистер Федерстон решает остаться на козлах с кучером. Внутри его преподобие без особого успеха возится со стонущим форейтором, а миссис Федерстон предлагает Дайеру платок вытереть лицо. Он вытирает и отдает платок назад. Миссис Федерстон берет его и без лишних эмоций бросает под ноги.
— Негодяй далеко не уйдет, — говорит пастор.
— Черт поможет, — отвечает Дайер. — Помяните мое слово: когда его станут вешать, веревка оборвется. Куда вы направляетесь?
— Куда сможем. Нам сказали, что где-то неподалеку есть монастырь…
Тут слышится радостный крик мистера Федерстона.
Абу открывает окно.
— Ба! — восклицает миссис Федерстон. — Неужто это он? Такая развалина?
Строение похоже на корпус древнего корабля. Две центральные башни, два низких крыла, одно из которых явно заброшено, ибо через зияющие окна видно, как внутри падает снег. Другое крыло вселяет больше надежды, хотя нигде не видно ни огня, ни гостеприимной струйки дыма.
Они подъезжают. Месье Абу и мистер Федерстон стучат в деревянную дверь между башен. Выглядывая из коляски наружу, пастор думает, что дверь навряд ли откроется. Однако она все-таки открывается, но по чьей воле, разобрать невозможно до тех пор, пока мистер Федерстон, повернувшись, не пускается торопливыми, мелкими шажками к коляске. Но даже и тогда среди нагромождения теней и последних отсветов дня трудно различить, что это за человек. Видно лишь, что он пожилой и в руке у него небольшой огонек, который каким-то непонятным образом выдерживает яростные порывы ветра.
Мистер Федерстон и пастор несут форейтора. Позади, точно плакальщики, тянутся остальные: Дайер с непокрытой головой; миссис Федерстон, дрожа в своей шубе; месье Абу, тихонько напевая и время от времени говоря:
— Все будет прелестно. Вот увидите!
Пустынные коридоры. Неосвещенные пустые комнаты. Повсюду запах сырости и кошек.
— Полагаю, — шепчет пастор мистеру Федерстону, — этот человек живет здесь один.
Согласившись с ним, Федерстон замечает:
— Главное, чтобы у него был огонь и что-нибудь съестное в котле. Разве они не обязаны делиться с путниками?
Огонь действительно имеется, хоть и еле тлеющий в огромном каменном очаге. Есть и висящий на треножнике котелок, в который, что-то помешивая, заглядывает старый монах. Форейтора кладут на письменный стол, прекрасный образчик изысканной мебели, который некогда, как думается пастору, мог принадлежать аббату.
— Он умер? — спрашивает миссис Федерстон.
— Жив, — отвечает его преподобие, — но признаки жизни слишком слабы.
Дайер смеется, громко и невесело.
— Может, сударь, вы осмотрите его? — просит пастор. — Если, конечно, у вас на это есть силы.
Дайер подходит к столу, быстро смотрит на раненого, берет зеленый саквояж, вытаскивает связку бинтов и швыряет пастору.
— Кажется, вам нравится принимать в нем участие.
Пастор, сознавая, что всеобщее внимание обращено на него, перевязывает форейтору руку. Он уже затягивает узел, когда вдруг форейтор издает душераздирающий крик, приподнимается и хлопается в обморок, сильно ударившись о стол головой. Пастор отступает, как убийца на театральной сцене. Все, кроме Дайера, глядят на растянувшегося на столе человека.
— А теперь он умер? — спрашивает миссис Федерстон.
Позже, перенеся форейтора на лежанку из соломы в углу комнаты, они едят из прокопченного до черноты котелка монаха. Что-то вроде каши с добавленным для запаха свиным жиром. Пьют козье молоко из общей миски. Старый монах в залатанной и полинялой рясе бенедиктинца и тяжелым деревянным распятием на шее наблюдает за ними с неизменной спокойной улыбкой. С ним живет мальчик, толстый, лет четырнадцати или пятнадцати, с откровенным лицом идиота.
Полиглот Абу пытается втянуть их в разговор. Когда языки не помогают, он переходит к жестам и рисует на ладони географические карты. Монах дружелюбно кивает, бормочет дюжину слов на каком-то неизвестном наречии, потом указывает на мальчика и, усмехаясь, произносит: «Понко».
— Понко?
— Понко.
Мальчик пускает слюни, болтает языком и, тоже тыча себе в грудь, подтверждает:
— Понко, Понко.
Мистер Федерстон отрыгивает, а его жена спрашивает:
— Неужели здесь нет кроватей?
Абу кладет свою голову на ладони: так дети изображают спящего. Монах что-то говорит Понко. Тот выходит. Путешественники тоскливо глядят на горящие в очаге шишки. Время от времени снежные хлопья залетают в трубу и шипят на тлеющих углях. Джеймс Дайер, дотронувшись до головы, обращается к миссис Федерстон:
— Не найдется ли у вас зеркала, мадам?
Зеркало находится, но не у миссис Федерстон, а у месье Абу. Дорожное зеркальце в футляре из змеиной кожи. Дайер вынимает из зеленого саквояжа подсвечник, к которому приделана изогнутая серебряная пластина, тщательно отполированная. В подсвечнике небольшой огарок, который он зажигает от ламп монаха. Порывшись еще, извлекает иголку с ниткой. Продев нитку в иголку, говорит:
— Я буду вам весьма обязан, месье, если вы подержите подсвечник так, чтобы свет отражался от этой пластины. А также и от зеркала, дабы я видел, что делаю.
— А что вы собираетесь делать? — спрашивает миссис Федерстон.
Дайер смотрит на нее:
— Это, мадам, по-моему, очевидно.
И он начинает зашивать себе голову, соединяя разорванные края раны с такой быстротой и невозмутимостью, словно, как позже пастор напишет в письме к леди Хэллам, зашивает лишь отражение в зеркале. Все, за исключением старого монаха, наблюдающего за Дайером с таким видом, будто он давно ожидал от него подобного фокуса, потрясены.
— Браво! — восклицает месье Абу.
— Удивительно, — говорит пастор.
— Пожалуй, — признается мистер Федерстон, — я бы не смог перенести это с такою легкостию.
Дайер не обращает на них внимания. Возвращается Понко. Монах встает со своего табурета, берет скрюченными пальцами одну из ламп и ведет путешественников в их комнаты, бывшие кельи братьев. Пастор остается сидеть с Понко и форейтором. Вскоре монах возвращается, шаркая, подходит к своему табурету, садится. Он сух, как старое дерево. Пастор ему улыбается, и они кивают друг другу. Потом, сложив на столе руки, пастор кладет на них голову и засыпает. Последнее, что видится ему в полусне, это как Джеймс Дайер протыкает изогнутой иголкой собственную плоть. Собственную плоть!
Удивительно.
Когда наутро они вновь собираются вместе, не особенно хорошо выспавшиеся на холодных и убогих соломенных постелях, встает вопрос о том, как быть дальше. Джеймс Дайер настаивает на продолжении пути. К черту метель! Неужто они боятся снега?
— А вы видели, каков этот снег, сударь? — спрашивает пастор.
— Вы, наверное, собираетесь проторчать здесь неделю? Или месяц? — не унимается Дайер.
— Уж лучше сидеть здесь, — замечает Федерстон, — чем искушать судьбу там.
— Я вынужден согласиться с господином Федерстоном, — говорит Абу. — Отправляться в путь в такую погоду — полное безрассудство.
— Я путешествую не для забавы, сэр, — отвечает Дайер. — И не для поправки здоровья.
На что миссис Федерстон заявляет:
— Что до меня, то я и носа на улицу не высуну. Возможно, пребывание здесь не слишком удобно, но мы по крайней мере не погибнем. Да и такая метель долго не продлится.
Дайер встает:
— Если вы, господин Абу, будете столь добры, чтобы попросить для меня у монаха немного провизии, то я отправляюсь один.
— Вы и вправду хотите идти, сударь? — спрашивает пастор.
— Да.
Дайер уходит. Оставшиеся глядят друг на друга вытаращенными глазами, и Федерстон говорит:
— Он обезумел. Совершенно обезумел.
Пастор соглашается:
— Наверное, удар по голове подействовал на него сильнее, нежели мы полагали. Мне случалось и раньше видеть людей с сотрясением мозга; часто в течение некоторого времени они пребывают не в своем уме. Попытаюсь уговорить его.
— Сделайте одолжение, — говорит Абу, — проследите, чтобы он взял только свои вещи. Все, что он возьмет, пропадет непременно.
Пастор с трудом пробирается вдоль монастыря к конюшне. Снаружи стоит «Мэми Сильви», вся заваленная снегом. Но внутри конюшни на удивление тепло и уютно. Горят две лампы, взятые из экипажа. Пахнет конской шкурой, навозом и сеном. Скудная монастырская десятина, свидетельствующая о том, что путников, кажется, бывает здесь больше, чем им представлялось. Джеймс Дайер осматривает у своей лошади подковы. Кучер, попыхивая трубкой, занят другими лошадьми. Рядом, жуя соломинку, вертится Понко.
Пастор подходит сзади к Дайеру и заговаривает с ним тихим, умиротворенным голосом. Дайер злится, поняв, что еды ему не принесли, и идет назад, в монастырь. Пастор остается ждать в конюшне. Он улыбается Понко. Кучер показывает куда-то на крышу. Его преподобие не понимает, что тот пытается ему рассказать. Кучер выговаривает слова, словно обращаясь к ребенку. Пастор может лишь разобрать «ехать» и «снег», но вдруг замечает, куда именно показывает кучер. Длинные, загнутые на концах деревяшки. Ну конечно же, это те самые полозья, о которых говорил Абу. Когда Дайер возвращается, пастор сообщает ему о полозьях. Сегодня, без сомнения, уже ничего не поделаешь, но вот завтра или послезавтра…
— Вы кое в чем помогли мне вчера, — перебивает его Дайер, — и я вам за это весьма благодарен.
— Выкажите мне, сударь, свою благодарность, оставшись здесь еще на сутки. Вы не можете ехать. А что будет с форейтором? Только вы один можете его спасти.
Дайер выводит лошадь из конюшни.
Пастор, прикрывая от снега глаза, смотрит, как он уходит. Лошадь плетется медленно, с трудом разбирая дорогу, всадник ее пришпоривает. «Мне следовало остановить его, — говорит сам себе пастор. — Человек едет навстречу собственной гибели».
В конце дня Дайер возвращается. Компания собралась у очага. Между пастором и месье Абу разложена доска для игры в триктрак. Понко, ничего не понимая, следит за ходами как зачарованный. Издалека слышится стук в дверь. Старый монах пробуждается от своих раздумий, уходит и через четверть часа возвращается с Дайером. Хирург в застегнутом пальто и с саквояжем в каждом посиневшем кулаке. Говорить он не может, ибо лицо замерзло от ветра. Его усаживают как можно ближе к куче тлеющих шишек. С одежды начинает капать растаявший снег, потом поднимается пар. Мистер Федерстон протягивает Дайеру свою флягу. Дайер делает глоток, и к лицу его приливает кровь. Голосом, подобным голосу ледяной пустыни, говорит:
— Меня подвела лошадь.
За целый вечер он больше не произносит ни слова.
На завтрак им дают лишь небольшой кусочек сыра и черного хлеба. Хлеб такой черствый, что, прежде чем откусить, приходится размягчать его над огнем.
— Как чувствует себя раненый? — спрашивает Абу.
— Сами можете взглянуть, месье. На руке гангрена.
— Нелегко будет его похоронить, — замечает Абу. — Земля как железо.
Входит Дайер и, сев к столу, говорит:
— Снег прекратился.
— Прекратился, сударь, — подтверждает Абу. — Но надеюсь, вы не собираетесь повторять свои вчерашние приключения. Сегодня вам придется идти пешком.
С улыбкой он выдерживает взгляд доктора. А пастор говорит:
— Коли уж нам пришлось тут задержаться, не осмотрите ли вы форейтора, доктор?
— Он не мой пациент, ваше преподобие. Он вообще не имеет ко мне никакого отношения.
Пастор настаивает:
— Благодаря данной вами врачебной клятве он все же имеет к вам отношение. А если не клятве, то хотя бы обыкновенной человечности.
— Не льстите себя надеждой, сударь, что можете указывать, что мне следует, а чего не следует делать.
— Сударь, по-моему, кто-то должен вам указать.
— Вы дерзкий человек, сударь. Дерзкий и праздный.
— Вы зовете дерзостью желание спасти человеческую жизнь? Вы зовете это праздностью?
— Я должен ехать к императрице, сударь. Я проделал такой путь не для того, чтобы прислуживать каждому форейтору, лакею или горничной, которым вздумается заболеть и получить пулю. Таким манером я не добрался бы дальше Дувра.
Сказывается нехватка сна и горячей пищи. Пастор чувствует, как его голос дрожит от гнева.
— Этого человека наняли вы, а ранил его ваш товарищ.
— Господин Гаммер мне не товарищ, сударь. — Дайер показывает на свою голову. — А это не прощальный поцелуй.
— Но вы ехали вместе, черт побери! У собаки и то больше сострадания.
— Вы называете меня собакой, сударь?
— Нет, сударь, ибо даже собака не бросит человека умирать только потому, что она куда-то торопится.
— Не хотите ли, сударь, испытать своей задницей силу моего сапога?
Дайер встает и подходит к пастору. Пастор поднимается. Уже много лет его не охватывали подобные чувства. Слепая ненависть. Он сжимает кулаки со словами:
— Ничто не принесет мне большего удовлетворения, чем расквасить вам физиономию, сударь. Странно, что вы вообще дожили до ваших лет.
— Назовите цену, доктор, — вмешивается Абу, — за то, чтобы помочь этому, — он делает жест в сторону форейтора, — несчастному созданию.
— Вы имеете в виду мой гонорар, месье?
— Да-да, гонорар. Слово как-то вылетело.
Дайер садится. Он абсолютно спокоен. Словно в последние три минуты не произошло ровным счетом ничего. Пастор тоже садится, от ярости у него кружится голова, и он поражен тем, что испытывает разочарование. Не отрываясь, он смотрит на свои ногти. Пальцы его дрожат.
— Вам это будет стоить лошади, — говорит Дайер.
Абу качает головой:
— Нет, сударь, вы уже потеряли одну. И мы не допустим, чтобы вы потеряли нашу. Подумайте о своем положении. С нами, не сегодня, но в скором времени, вы доберетесь либо до ближайшего города, где сможете нанять экипаж, либо до самого Санкт-Петербурга, ибо мы тоже следуем туда и сочтем за честь доставить вас к императорскому двору. Однако без нас… — Он многозначительно пожимает плечами. — Как видите, сударь, сила на нашей стороне. Как вы полагаете, ваше преподобие?
— Не только полагаю, но так оно и есть, месье.
Дайер берет со стола кусок черного хлеба, разглядывает его и кладет назад со словами:
— Мне требуется, сударь, слово чести, что вы довезете меня до Санкт-Петербурга без лишних проволочек. Что мы ни часу не потратим зря. Согласны?
Абу смотрит на пастора. Пастор кивает. Абу протягивает Дайеру руку:
— Согласны.