Он входит в домашнюю операционную мистера Каннинга через высокую дверь в конце комнаты, ведущую прямо к скамьям на балконе над операционным столом. С ним вместе идет и Молина, зажав под мышкой принадлежности для рисования. Каннинг попросил его запечатлеть все стадии происходящего. Молина выглядит больным, изо рта у него неприятно пахнет. Когда он берется за уголь, руки начинают дрожать.

На Каннинге атласный камзол, белый, расшитый серебряными розами, словно он явился на собственную свадьбу. Рядом уже заняли места господа из научного общества. Они взволнованно и, пожалуй, чересчур громко переговариваются. С неба ровной полосой льется дневной свет, а вокруг стола, пустого деревянного стола, похожего на кухонный, с деревянными подставками для голов девочек, стоят три высоких канделябра, к ним приставлен слуга со щипцами, чтобы снимать нагар. К столу аккуратно придвинуты ящики с опилками.

Открывается нижняя дверь, и входит квартет музыкантов. Они садятся, шелестят нотными листами и придирчиво рассматривают свои инструменты, словно давно их не видели. Играют на пробу несколько нот и замолкают. Далее появляется мистер Бентли со своим ассистентом мистером Гэмптоном и ассистентом мистера Гэмптона швейцаром Лутом, который несет большой поднос, покрытый салфеткой. Господа, сидящие на скамьях, аплодируют. В нужный момент хирурги изящно кланяются. Засим мистер Бентли отходит, направляется к двери, открывает ее и вводит близнецов в операционную залу. Снова аплодисменты. На девочках надето подобие женской сорочки, разрезанной до середины и перевязанной лентами. Аплодисменты становятся все громче. Мистер Каннинг встает, следом за ним встают и остальные. Молина начинает быстро рисовать — уголь скрипит по бумаге. Рисуя, он словно пытается что-то скрыть.

Близнецы смотрят на балкон, скамьи, мужчин в напудренных париках, свежих рубашках, красивых камзолах, склонившихся к ним с любезными улыбками; среди них нет почти ни одного, по чьему лицу не водил бы сегодня парикмахер Каннинга своею бритвою. Близнецы ошеломленно жмурятся. Их одурманили, а может, и напоили. Когда их взгляды останавливаются на Джеймсе, они, кажется, даже его не узнают. На плече у Анны лежит рука Бентли. Между девочками и дверью остановился Лут, словно для того, чтобы загородить им дорогу, вздумай они убежать. Господа вновь усаживаются на свои места, и Каннинг делает знак рукой. Бентли, кивнув, подводит девочек к столу, помогает забраться и укладывает их головы на деревянные подставки. Лут, точно фокусник, вынимает из кулака два платка и покрывает каждой лицо. Платки начинают учащенно вздыматься и опускаться. С подноса снимают салфетку, там, под ней, сверкают хирургические ножи. Бентли и Гэмптон внимательно их рассматривают, как будто решают, не купить ли. Лут что-то шепчет на ухо музыканту, после чего скрипач слегка топает ногой, и зала наполняется изысканной увертюрой из какой-то модной в городе оперы. Хирурги берут в руки инструменты. Ленты на сорочках развязаны. Обхватив бедра девочек, Бентли намечает место и вонзает нож. Тела подпрыгивают. Лут и Гэмптон наваливаются и прижимают их к столу. В зале неожиданно становится жарко. Девочки не кричат, пока Бентли не делает четвертый разрез. Молина со стоном отворачивается. Джеймс подается вперед. Их крик длится около минуты, потом вдруг вырывается фонтан крови, она льется красным потоком, омывая стол. Лут бьет ногой по ящику, чтобы придвинуть его и поймать кровь, но бьет слишком сильно, и кровь хлещет мимо. Гэмптон пытается собрать сосуды, разрезанные Бентли. Найдя один, зажимает его и начинает связывать, но кровотечение не утихает. Музыканты не слышат друг друга — каждый играет, что помнит. У Бентли из рук выскальзывает нож и со звоном падает на пол. Изрыгая проклятия, он хватает с подноса другой. Его фартук весь пропитался кровью. Обернувшись, Джеймс видит, как Молину, согнувшегося в три погибели и пепельно-серого, рвет на собственные ботинки.

Платки на лицах девочек теперь уже почти не шевелятся. Яростно орудует Гэмптон; парик съехал ему на правый глаз, и после того, как он отпихивает его назад, там остается алое пятно. Бентли отступает на шаг от стола, машет слуге, чтобы тот поднес рюмку. Слуга осторожно наливает бренди, но все равно несколько капель проливается мимо. Рюмку подают на маленьком подносе. Осушив ее, Бентли вновь берется за работу. Близнецов связывает теперь лишь небольшой участок ткани у плеча. Он наклоняется, повернув к зрителям свою широкую спину, и разделяет их. Гэмптон не поспевает за ним. Он кричит Луту что-то невразумительное. Новый поток крови, на этот раз пойманный в ящик. Бентли указывает Гэмптону на разрезанный сосуд: «Держи его, дружище, держи!»

Гобоист покинул залу. Скрипач и флейтист все еще играют — каждый свое, как во сне. Платки более не шевелятся. Бентли кладет нож, ищет глазами тряпку, чтобы вытереть руки, и, не найдя, снимает платок с лица Анн. Лицо девочки повернуто к сестре, рот и глаза раскрыты. Ни малейших признаков жизни. Молина исчез. Взяв бумагу и уголь, Джеймс начинает рисовать. Гэмптон, плача, все еще возится с какой-то артерией. И говорит, словно обращаясь к девочкам: «Все кончено, кончено! Как, черт возьми, быстро!» Каннинг встает и тихо произносит: «Благодарю вас, Бентли. Не сомневаюсь, вы сделали все, что могли». И выходит, словно французский король в сопровождении придворных. Бентли безнадежно машет рукой. Когда он вновь поднимает глаза и смотрит вверх, на скамьи, он видит лишь Джеймса, заканчивающего набросок.

Вечером, раздевшись до пояса, чтобы умыться, Джеймс обнаруживает приставшие к коже маленькие кусочки яичной скорлупы. Их на удивление трудно отодрать.

Музыканты-кастраты остаются, чтобы играть в часовне на панихиде по девочкам. Минут десять убитый горем мистер Каннинг, сидя на церковной скамье, обливается слезами, потом берет себя в руки, и вот он уже снова такой, как прежде. Во время поминок он прогуливается по галерее под руку с мистером Бентли.

Девочек хоронят в отдельных гробах на домашнем кладбище поместья. На краю могилы стоит Джеймс и смотрит, как гробы опускают один на другой. На мгновение он задумывается, который чей и кто сверху — Анн или Анна. Понять это невозможно. Погода для сентября стоит чересчур холодная; господа уходят, как только брошены первые комья земли.

Лишь на следующей неделе Джеймс видит Молину — он наткнулся на художника, когда тот мочился в одну из амфор мистера Каннинга. Молина пьян, но не слишком.

— Что ж, мой друг, все на свете кончается. Ты, я, Каннинг. Даже этот прекрасный дом когда-нибудь обратится в прах. Что до меня, то я предпочитаю, чтоб мои кости упокоились в цивилизованной стране. Английская жестокость слишком похожа на английские игры. Я этого не разумею. Я отправляюсь домой. Прощай, Джеймс. Уходи отсюда.

— Однажды ты говорил, — произносит Джеймс, — что покажешь мне лунного мальчика.

Молина оглядывается по сторонам, ничего не понимая, хмурит лоб, потом, вспомнив, смеется:

— Хочешь посмотреть?

Джеймс кивает.

— Bueno, vamos…

Через необъятные залы, мимо золоченых зеркал, гобеленов, заморских идолов, мимо огромных картин, изысканной мебели… А теперь вверх по лестнице, по коридорам, мимо неожиданно возникающих окон, спешащих куда-то слуг, слыша далекий звук закрывающейся двери.

— Сюда, — говорит Молина. — В эту комнату.

Оглянувшись, Джеймс видит коридор, и тут ему кажется, что он сбился с пути. Ему померещилось, будто это его дверь. Неожиданно он понимает, что так оно и есть. Молина открывает дверь:

— Входи, Джеймс, не стесняйся.

Художник довольно грубо берет мальчика за руку и тащит в комнату прямо к зеркалу.

— Вы встречались? — Молина пятится к выходу. — Adiós, друг мой. Это опасное место. Peligroso. Даже для такого, как ты.

Джеймс смотрит. Смотрит и лунный мальчик. За окном идет красивый голубой дождь. Слуга с ведром направляется к домику у озера.