— Боль, друзья мои, — прислужница дьявола. Это его прикосновение и ласка. Его зловредные объятия! Кто из вас не слыхал, как вопиет в агонии человек, проклиная Бога… Или как женщина в родовых муках своими стонами и криками разрывает еще не родившемуся младенцу ушные перепонки… Любящий родитель превращается в чудовище. Боль мешает вашему чаду молиться, доброму человеку быть добрым. Истинный ад на земле! Она швыряет нас в пламя огненное, но мы-то живы… А доктора! Всякий знает, на что они способны! Всякий знает, как их ухищрения удваивают наши страдания… А потом они грабят нас, когда мы лишены сил сопротивляться, когда рассудок наш слишком слаб, чтоб мы догадались спустить их с лестницы. И смерть кажется нам желанным освобождением. Вспомните, прошу вас, вспомните сейчас о самом сильном пережитом вами страдании, о том дне или той ночи, когда вы корчились в муках от зубной или кишечной боли, когда у вас разрывалась на части голова или ныла нога… Ожог, падение с лошади или одна из тысяч смертоносных болезней, которые гложут нас изнутри. Припомните, как любой из вас готов был поменяться местами с самым убогим созданием во всем королевстве, лишь бы получить хотя бы минутное, нет, полуминутное облегчение.

Да, говорю я вам, боль придет вновь, и она будет сильнее той, что вы пережили, в десятки раз. Человек — свеча, страдание — пламя. Оно пожирает нас! Но коли так, то что бы ни согласился отдать страждущий за возможность иметь под рукой какое-нибудь недорогое средство, каковое он мог бы употребить по назначению в нужный час? Подумайте, друзья мои. Подумайте, что бы вы ни отдали за этот чудодейственный эликсир…

Гаммер делает паузу, дабы его слова дошли до каждого. Сегодня он в голосе, и народу собралось достаточно, толпа человек пятьдесят, вдыхающая спертый, пахнущий травой и выпивкой воздух. Раздается звяканье монет, совсем тихое, но для уха Гаммера вполне различимое.

Джеймс, слышавший эту речь раз двадцать, крутит по сторонам головой, чтобы получше разглядеть людей, перед которыми ему вскоре предстоит ломать комедию. От фермеров в теплых кафтанах из плотной шерстяной ткани поднимается пар, как от домашней скотины; подмастерья в рубахах из бумазеи с жадностью предвкушают развлечение, чтоб было что сохранить в памяти и смаковать в течение предстоящей недели, наполненной тяжким трудом. Торговки стоят в льняных чепцах и платьях, некоторые держатся потрескавшимися руками за местных красавцев в кожаных жилетах. По меньшей мере два лица знакомы ему с прошлых ярмарок — это профессиональные актеры балаганов. Один ходит по проволоке, другой продает талисманы, оберегающие либо от пулевых ранений, либо от триппера, либо от зубной боли. Они наверняка его узнают, но это не страшно. Среди балаганных артистов существует негласная круговая порука. Хороший новенький номер скорее приносит пользу, чем угрожает конкуренцией. Больше понтеров — больше азарта. И кошельки развязываются сами собой.

Женщина, стоящая рядом с Джеймсом, незаметно тычет его под ребро, что означает: «Стой тихо. Не привлекай внимания». Это Грейс Бойлан, бывшая проститутка, впрочем и по сию пору готовая предоставить свои услуги тем, кто отдает предпочтение дородным, материнского склада шлюхам. Гаммер говорит, у нее хорошее лицо в том смысле, что оно никак не выдает ее характер. К тому же она никогда не переигрывает, как это делала нанятая Гаммером потаскушка из Девайзеса, воздевавшая руки к небу и завывавшая словно Фисба. Народ хохотал, и дело иногда принимало скверный оборот. Грейс никогда не теряет спокойствия, на нее можно положиться. Но самое главное — она на удивление неприметна.

Гаммер вытаскивает из рукава носовой платок, чтобы вытереть пот. На нем добротное черное одеяние — не то священник, не то врач. Пот натуральный, так же как и жара и тяжело дышащее, любопытное стоглазое чудище, пялящееся на него со всех сторон. Обман — вещь сугубо материальная. Нелегкое, но изящное завершение рыночного дня. Тут есть чем гордиться. И Гаммер горд. С той поры, когда он был сопливым мальчишкой, жившим на омерзительной окраине одного английского города, его мечтой было стать Марли Гаммером, и благодаря своим непрестанным усилиям и способности безошибочно угадывать человеческие слабости он достиг желаемого. В воображении он уже шествует по полям из золотых ковров. И лишь иногда, пребывая в желчном настроении, мрачными, ненастными днями, он оглядывается вокруг и видит молодых волков, бегущих за ним по пятам. Видит и содрогается.

— Друзья! Я пришел к вам сегодня как христианин и джентльмен. Я не гонюсь за наживой. — Гаммер ждет смешков, и они раздаются с разных сторон; тогда он закрывает глаза, как бы говоря, что давно привык к подобной несправедливости. — Я не гонюсь за наживой, мне требуется лишь самая малость для поддержания моего крестового похода. Ибо если боль от дьявола, то бороться с ней — значит бороться на стороне ангельской рати!

Позади Гаммера стоит окованный железом ящик. Он поднимает крышку и достает бутыль с темно-коричневой жидкостью. Оставшуюся часть своей речи Гаммер произносит, обеими руками прижимая эту бутыль к сердцу.

— Когда-то в юности я был обручен с девушкой прелести необыкновенной. Девушкой такой красоты и добродетели…

Слышится голос:

— Либо одно, либо другое. Сии качества еще никому не удавалось совмещать!

— …такой христианской добродетели, что никогда мне более не встретить подобного создания. Разве только в мире ином. Она была моей невестой, но лишь один быстротечный год, потом слегла от болезни, с которой не могли совладать самые знаменитые лекари. Зрелище ее страданий… — Он сглатывает комок, слышится сочувственное женское оханье, — …привело меня к самой пропасти безумия. Я молился, чтоб занять ее место, чтоб умер я, а она осталась жива. Но этому не суждено было сбыться. — Глаза его влажнеют. Одна огромная слеза катится по щеке. Какое-то мгновение кажется, что Гаммер не в состоянии продолжать. Он стонет. — Почему, вопрошал я, почему меня миновала участь сия? За что? Мне не было на земле счастья без моей суженой. Но однажды мне привиделось во сне, будто я, Марли Гаммер, избран орудием, которое должно облегчить бремя человеческого страдания. Задача не из простых! Годами я изучал наследие древнейших мудрецов. Жадно поглощал хранящиеся в библиотеках ученые книги. Штудировал Галена. Состоял в переписке с великим Бурхаве. И все безрезультатно. Признаюсь, я уже было забросил свои изыскания, как однажды в знаменитой Александрийской библиотеке тамошний ученый муж, человек старинной учтивости, принес мне фолиант, покрытый пылью столетий, и сказал…

— Каким языком он изъяснялся?

Настораживает, что голос, перебивший оратора, явно принадлежит человеку образованному. Лицо Гаммера выдает еле заметную неуверенность, секундное замешательство. Он не видит того, кто задал вопрос. И адресуется ко всем зрителям:

— Сударь, он говорил на своем языке, как и я на своем. Мы владели одним языком. «Вот, — произнес древний муж, — вот то, что ты ищешь». Я открыл фолиант и принялся читать. Когда же пропел петух и солнце взошло на небе, я все еще читал эту книгу. Ее написал, друзья мои, тот самый доктор, что лечил лучника Филоктета от укуса змеи…

— А твой эликсир сводит бородавки?

— Сколько он стоит?

— Терпение, терпение… В том фолианте я нашел пропись снадобья, которое с некоторыми изменениями, сделанными мною для удовольствия правоверных христиан, я сейчас представляю почтенной публике. — Гаммер поднимает бутылку, как потир для причастия. — И все же я не хочу, чтобы мне верили на слово. Я не продам вам ни одной бутылки, пока действие лекарства не будет подтверждено на опыте.

— Ну и как же ты это сделаешь?

Грейс снова тычет Джеймса под ребро. На этот раз ее жест означает: «Приготовься».

— Я намереваюсь здесь, у вас на глазах, на этом помосте… — Имеется в виду дюжина ящиков из-под чая, покрытых грязной холстиной, — …продемонстрировать самым очевидным образом чудодейственную силу лекарства. Я не вожу с собой никаких свидетельств, хотя если б захотел, то выложил бы ими дорогу до самой Шотландии. Лучше один раз увидеть. В конце концов, Фома все равно стал святым, несмотря на то что возжелал вложить персты свои в раны Спасителя.

— Богохульствуете, сударь. — Опять тот же голос.

— Об этом написано в Евангелиях, друг мой, если ты, конечно, удосужишься прочесть.

Гаммер ставит бутылку на маленький столик, на котором уже приготовлен огарок свечи и нечто, блестящее на свету: инструмент.

— В поисках verus, — гудит его голос, — конечно же, будет необходимо причинить боль, прежде чем ее снять. Страдание продлится недолго, но чем острее его клыки, тем слаще последующее избавление. Кто из вас готов попробовать? Кто готов пожертвовать каплю своей крови ради облегчения страданий сограждан? Уверяю вас, что риска почти никакого. — Он берет инструмент. Это стальная булавка, заточенная чрезвычайно остро. — Подходите же, кто-нибудь… — Гаммер указывает на тех людей в толпе, которые явно не согласятся, получает ожидаемый отказ, их торопливое: «Только не я, Боже правый!» И тогда его взгляд падает на Джеймса и Грейс. — Сударыня, вы матушка этого милого мальчика?

— Да, сударь. Его единственная родительница, ибо отец его погиб, сражаясь с французами.

Одобрительное и заинтересованное бормотание. Вступает Гаммер:

— Отдал жизнь за родину. Как благородно. А мог бы мальчик, сударыня, отдать каплю доблестной крови отца своего за то, что важнее любого народа? Я хочу сказать, за правду, сударыня!

— Мой Билли! Ни за что на свете! Да у него кожа шелковая. Стоит ему рассадить коленку, как он бледнеет точно полотно.

— Чувствительный мальчик?

— С позволения сказать, очень чувствительный, сударь.

— Так разве вы не видите, что он именно тот, кто нам нужен? Сударыня, прошу вас, дайте его мне (слышатся крики: «Дайте его, дайте!»), — и он станет, уверяю вас, предметом вашей гордости, ведь это он, Билли, прольет свет понимания, лучик надежды, лекарственный бальзам на этих… — Следует взмах рукой, — …добрых людей. Ну же, сударыня, боль продлится лишь одно мгновение. Вы и моргнуть не успеете. В память о покойном отце.

— Пустите меня, матушка, — говорит Джеймс. — Я хочу быть храбрым, как отец.

Гаммер по опыту знает, что в таких сценах переиграть невозможно. Словно священник методистской церкви, он в порыве восторга протягивает руки над толпой со словами:

— Передайте сюда мальчика! Передайте его мне!

Джеймса передают. Местный мясник с черной запекшейся под ногтями кровью поднимает мальчика на помост.

— Так, — говорит Гаммер. — Вот так. Запомни этот день, Билли. Это великий день.

Джеймс стоит лицом к зрителям. Боязнь сцены ему неведома. На плече у него лежит рука Гаммера, перед ним же тупые бесхитростные лица. В самом конце, у выхода из балагана, он замечает большой парик, часть лица, умный глаз, воротник и плечо в одежде из хорошей материи. Мгновение глаз пристально его разглядывает, как будто изучает, затем Гаммер разворачивает Джеймса и начинается действо.

Чтобы держать мальчика покрепче, на сцену приглашается мясник. Довольный, он смущенно улыбается. Гаммер красивым жестом демонстрирует толпе стальную булавку. Просит мясника дотронуться до острия. Тот дотрагивается кончиком пальца, и на нем появляется капелька крови. Мясник, нахмурившись, глядит на палец, снова улыбается и выставляет его на всеобщее обозрение. Гаммер берет мальчика за пальцы и поворачивает его руку ладонью кверху. Несколько секунд, словно борясь с охватившей его нежностью, он держит иглу над упругой детской кожей. Наконец вонзает — кончик иглы делает маленький неглубокий укол. Джеймс вопит и без чувств падает на руки мяснику. Зрители взволнованно переговариваются. Взмахом руки Гаммер требует тишины. Кладет булавку на стол и зажигает свечу. К носу мальчика подносят нюхательные соли. Он оживает. С видом озабоченного дядюшки мясник хлопает его по плечу, затем по просьбе Гаммера вновь обхватывает его. На этот раз взяв мальчика за запястье, Гаммер быстро проводит пламенем по нежной коже. Джеймс извивается в руках мясника, вопит, кричит, умоляет. Хохочет и опять падает в обморок. Его приводят в чувство. Свеча возвращается на стол.

И тут бутыль со снадобьем откупоривается и подносится к губам ребенка. Джеймс старается глотнуть как можно меньше. Вкус ему хорошо знаком — уксус, настойка опия, мед. Бутыль затыкают. Зрители следят за каждым движением. Всего через несколько секунд силы возвращаются к ребенку. Он уже твердо стоит на ногах. Поразительно, но от прежнего страха не осталось и следа. Гаммер вновь берет булавку. Мясник собирается схватить мальчика, но Гаммер трясет головой. Снова кончик иглы нацеливается на детскую ладонь, и медленно-медленно Гаммер протыкает руку насквозь, пока пол стальных дюйма не показываются с тыльной стороны. У мясника отваливается челюсть. Гаммер, как, впрочем, и всегда, наслаждается этим мгновением. Теперь сознание зрителей, всех до одного, в полной его власти. Он вынимает булавку, вытирает ее белой тряпкой и показывает толпе, как простыню невесты. Берет свечу и обжигает Джеймсу кожу. Тот даже не шелохнется.

Не успевает Гаммер потушить пламя, как первые голоса уже требуют эликсир. Джеймс спрыгивает с помоста на руки к радостной Грейс Бойлан. Некоторые зрители дотрагиваются до него, словно на счастье. А Гаммер между тем приступает к делу, обслуживая одновременно нескольких покупателей — берет деньги у одного, дает сдачу другому, принимает заказ у третьего, ободряюще улыбается четвертому. Торговля идет целый час. Те, кто не видел представления, но заметил непрекращающийся поток покупателей, выходящих из балагана с бутылками в руках, заходят внутрь и тоже приобретают чудодейственное средство. Раз на него этакий спрос, плохим оно быть не может. За последние двадцать бутылок Гаммер просит двойную цену. Это рискованно, но никто не жалуется. Последнюю бутыль покупает джентльмен с зелеными глазами.

Джеймс и Грейс покидают ярмарку. Сидя под деревом, они едят хлеб с холодным беконом. Лучше держаться подальше от посторонних глаз. С наступлением ночи они возвращаются назад в балаган. Вход затянут веревкой, за исключением прорези внизу, через которую женщина и Джеймс вползают на четвереньках внутрь. Тихо. Укрывшись тюфяком, спит слуга Адам Лейтер. Гаммер сидит на ящиках. Справа от него, отбрасывая расплывчатые тени на холст палатки, горит свеча. Рядом со свечой лежит длинноствольный пистолет изысканной работы со взведенным курком.

— Ага! — При их появлении лицо Гаммера сияет, он уже слегка пьян. — Эльфов подкидыш и шлюха! Поди-ка сюда, парень. Требуй награды.

Джеймс подходит. Удар сбивает его с ног, и он валится на истоптанную землю.

— Это тебе наука, чтоб держал свой смех при себе. Надо же, он хохотать вздумал! Чего нам стоило выучить тебя голосить.

Джеймс встает, стряхивает с куртки траву. Гаммер качает головой:

— Увы, бить его бесполезно. Какое чудо! Какой опасный ребенок. Поди сюда, я больше тебя не ударю. — Он кладет руку Джеймсу на плечо. Несколько секунд они смотрят друг другу в глаза. — Спи, — велит Гаммер, — госпожа Бойлан и я прикончим бутылочку. — Он достает из кармана часы. — Вы вдвоем уходите за два часа до рассвета. Встречаемся в Лэвингтоне.

— Но прежде рассчитаемся, — говорит Грейс.

Гаммер кивает:

— Ты получишь золото, дражайшая Грейс. Золото и серебро.

— А я? — Джеймс стоит как раз за первым круговым сиянием, расходящимся от свечи.

— От этого мальчишки у меня мороз по коже, — говорит Грейс, угощаясь вином из бутылки.

Гаммер пожимает плечами:

— Тебе нет нужды его любить. Ведь, в конце концов, он и сам способен любить тебя не больше, чем это, — и он стучит по стволу своего пистолета.

— Да, — соглашается Грейс. — Не дай Боже ему повзрослеть.