3. Два спутника
На следующий год Мария получила отдельную комнату и с облегчением перевела дух. Теперь она могла без помех стоять у окна, наблюдая, как серые сумерки сгущаются до черноты. Сначала чернели листья, потом воздух. Шарлотту она почти не видела. Иногда их пути пересекались, как и положено путям, и ничего с ними не поделаешь, и сперва Мария беспокоилась: неужто их случайные встречи неизменно будут начинаться для нее с панической ноты, с этих коротеньких лихорадочных секунд подготовки, за которыми следовал вымученно-жизнерадостный «привет!», посланный куда-то в пол? Но Шарлотта, как вскоре выяснилось, не желала отныне с ней здороваться, что Марию абсолютно устраивало.
На ее лестничную площадку выходило шесть комнат. Предполагалось, что Мария станет пользоваться общими туалетом и ванной с соседями, против чего она не возражала, ибо на практике такой порядок означал, что туалетом и ванной ты гарантированно пользуешься в одиночку. С кухней дело обстояло иначе. Марии предстояло и кухню делить с соседями, что было совершенно неприемлемо. Для того чтобы распоряжаться на кухне одной, ей пришлось бы готовить еду в немыслимые часы, например в полночь. Именно такую привычку она и завела. Но даже в это время она не всегда оставалась у плиты одна, ибо у Марии появилась подруга, новая подруга. Из пятерых соседей четверо были обычными безобидными сумасшедшими, но в пятой девушке, по имени Сара, Мария обнаружила нечто вроде родственной души и, если уж говорить всю правду, испытывала по отношению к ней нечто подозрительно похожее на дружеские чувства. По этой причине Сара и Мария часто общались, заходили друг к другу в гости, разговаривали, и Мария задавалась вопросом «Ну и что?» куда реже, чем в те дни, когда дружила с Луизой.
Пасмурными вечерами она шла в комнату Сары или Сара приходила к ней, и, бывало, они молча сидели вместе. Да и о чем можно подолгу разговаривать, особенно с другом? Иногда они слушали музыку по радио или включали проигрыватель, пили чай либо читали в тишине. Это было счастливое время. Спустя много лет Мария, вспоминая ту пору — что она делала крайне редко, — всегда именовала ее счастливой, слегка преувеличивая, разумеется; при этом она чувствовала легкий спазм внутри, спазм, как-то связанный со страхом, а также с теми, совсем иными, эмоциями, от которых наворачиваются слезы. Нет ничего более горестного, чем воспоминание о былом счастье, — постулат, которым мы займемся вплотную в последующих главах. По той же причине — или по прямо противоположной? — нет ничего приятнее, чем предвкушение счастья, и, когда я говорю «ничего», я отвечаю за свои слова. Счастье само по себе, полагала Мария, мало что значит по сравнению с его ожиданием или воспоминанием о нем. Более того, непосредственное переживание счастья, оказывается, не имеет ничего общего с предвкушением или памятью о нем. Когда она бывала счастливой, она никогда не говорила себе: «Вот оно, счастье», потому что ни разу счастья не распознала. Но это не мешало ей думать в периоды отсутствия счастья, будто она твердо знает, что оно такое. На самом деле Мария была по-настоящему счастлива, только когда размышляла о будущем счастливом событии, и, полагаю, в этом абсурдном отношении она была не оригинальна. Почему-то куда приятнее скучать, оставаться равнодушной, безразличной и думать при этом: «Через несколько минут, или дней, или недель я буду счастлива», чем быть счастливой и знать, пусть даже того не сознавая, что следующий эмоциональный сдвиг уведет в сторону от счастья. Мария наблюдала это поразительное явление неоднократно. Например, однажды, когда она дружила с Луизой, они договорились пойти вместе в театр. Предложила Мария, она же вызвалась купить билеты, и, когда все устроилось, Луиза заявила с радостной улыбкой (ее было легко обрадовать, потому неудивительно, что они с Марией так и не сблизились): «Как чудесно!» Так и сказала. Марии ее слова показались странными, и она размышляла о них по дороге домой. Она понимала, что Луиза всего лишь выразила удовольствие от предвкушения удовольствия. Она также понимала, что ничего необычного в этом нет. Мария часто слышала, как люди говорят «Отлично!» и даже «Потрясающе!» о событии, еще не случившемся. И эти слова явно произносились не бездумно. Она была готова поверить, что на самом деле люди радуются не самому событию, не объекту предвкушения — например, походу в театр, — но скорее самому предвкушению, тем приятным часам, дням, неделям ожидания и надежды, когда у тебя есть некая заманчивая цель, к которой стоит стремиться. И когда Мария все это поняла, она подумала, что потенциальный вред от похода в театр поистине безмерен.
Потому Мария полностью сознавала, что происходит, когда, возвращаясь домой, скажем, с лекции, она поднимала глаза на окно Сары и ей вдруг становилось очень хорошо при мысли, что всего через пару минут она усядется в комнате подруги, в тепле, обнимая ладонями кружку чая, и паузы в их беседе не нарушит ничто, кроме шипения газовой горелки. Она отлично понимала, что предвкушение тепла само по себе куда приятнее, чем все то, что она может найти в комнате Сары. Она знала это наверняка, но упорно продолжала заходить к Саре, и не нам ее упрекать.
Не надо думать, что дружба Марии и Сары состояла исключительно в гостевании друг у друга, или приготовлении спагетти болоньезе в огромных количествах глубокой ночью, или поглощении громадных порций лазаньи на заре. Нет, они не ограничивались дружеским общением в четырех стенах, ни в коем случае. Ибо у них была по крайней мере одна обоюдная привязанность — свежий воздух, при условии, что на улице не слишком холодно или не чересчур жарко. Мария и Сара особенно любили университетский парк, поскольку он находился недалеко от дома. Удовольствие, которое они получали от этих прогулок, решительно не поддается анализу; скажем только, что оно было значительным, а поскольку они сами так и не смогли понять, чему радуются, или объяснить свою радость, то в кои-то веки реальное удовольствие сравнялось и даже перевесило наслаждение предвкушением. Мало того, Мария, случалось, час или день спустя с удовольствием вспоминала о недавней прогулке, что само по себе граничит с чудом, хотя, вероятно, ее чувства подогревались мыслью о том, что следующая приятная прогулка не за горами. Словом, эти прогулки доставляли Марии удовольствие совсем иного пошиба, прежде ей совершенно неведомого.
Совместные прогулки бывали разные: просто прогулки и те, что сопровождались беседами. Последние протекали совсем иначе и доставляли наслаждение, которое нельзя было назвать «чистым». Впрочем, если девушки и сознавали это, в чем лично у меня нет никакой уверенности, от разговоров они все равно удержаться не могли, ибо люди почему-то всегда хотят поговорить друг с другом, даже друзья. Стоит ли упоминать, что, когда Мария и Сара гуляли, они двигались в обнимку, их тела мягко прижимались друг к дружке в любую погоду, но особенно тесно в холода. Объятие позволяло им воспринимать свою отделенность, непреднамеренную и неизбежную отделенность от остального мира — парка, деревьев и прежде всего от других гуляющих, — не с беспокойством, но с радостью, потому что какое все это имеет значение, если они вместе, если они близки? Объятие усиливало их близость, отчего они еще острее чувствовали свое единство. Соприкасаясь телами, точнее, пальто, сплетая руки, точнее, рукава, они срастались друг с другом, смешивались в одно целое. Но их голоса редко достигали того же эффекта. Душа, если допустить, что таковая существует, стремится выразить себя различными и всегда не до конца удовлетворительными способами: молчанием, взглядом (Шарлотта подписалась бы под этим обеими руками), звуками, но прежде всего словами. Потому Мария и Сара, беседуя, как и положено друзьям, стремились соприкоснуться и переплестись душами так же, как соприкасались их тела во время прогулки. Следует признать, получалось это у них крайне редко. Нельзя сказать, что они спорили, или ссорились, или не понимали друг друга; если такое и случалось, то не часто. Но то ли оттого, что слова — маленькие хитрые засранцы, не желающие выражать то, что мы хотим ими сказать, то ли оттого, что души Марии и Сары были по-разному скроены в отличие от тел (если уж на то пошло, по крою большинство тел отлично стыкуются друг с другом), подруги никогда не чувствовали себя столь же близкими, когда разговаривали, как когда просто гуляли и молчали. Что, как я уже говорил, не останавливало их, они продолжали беседовать, и не без удовольствия.
Вообразите день поздней осенью или в начале зимы, как вам будет угодно. Ранний вечер или вторую половину дня, что вам больше по вкусу. В глухом уголке парка, неподалеку от колледжа, где училась Мария, есть искусственный пруд, сооруженный из лилий, камыша, водорослей и, конечно, воды, — вполне симпатичное месиво. Там Мария и Сара больше всего любили гулять, сидеть и разговаривать.
— Ты беспокоишь меня, — заявила однажды Сара.
Мария ласково улыбнулась:
— Почему?
— Тебя ничего не волнует. Ничего не забавляет. Не трогает.
— Это неправда.
— Иногда я думаю, что ты несчастна.
— Порой я действительно несчастна. Но не сейчас. И я не более несчастна, чем ты или любая другая девушка, честное слово.
— Знаешь, кого мне очень жаль? — продолжала Сара. — Того парня, что влюбится в тебя.
Мария рассмеялась:
— Мужчины не знают, что такое любовь.
— И ты тоже. Ты ведь никогда не влюблялась?
— Я знаю, что не является любовью. Она совсем не то, что о ней говорят. — Внезапно ей пришло в голову спросить: — А ты разве влюблялась?
— В общем, да.
— Расскажи мне про любовь.
Сара помолчала.
— Не могу. Об этом невозможно рассказать.
— Это больно?
— Да.
— Но оно стоит того?
— Да.
— А какого рода боль?
— Ты чувствуешь себя очень опустошенной и растерянной. Словно пытаешься поймать ветер сачком. Впервые в жизни ты точно знаешь, чего хочешь. Целыми днями ищешь это. Оно приходит на мгновение и вновь уходит. Потом снова возвращается. Когда ты с… тем, кого любишь… ты счастлива… почти всегда… поначалу.
— И оно стоит того?
— Да.
— «Мгновенья есть, что стоят жизни целой». Ты в это веришь?
— Да, думаю, верю. А ты, Мария, не веришь, совсем, ни капли. Неужели тебе не хочется поверить в то, во что верю я? — Мария не ответила. — Вот почему я беспокоюсь. Вот почему сомневаюсь, что ты когда-нибудь станешь счастливой. И когда-нибудь выйдешь замуж.
— Не вижу логики, — сказала Мария. — Какая связь между любовью, счастьем и замужеством?
— Цинизм тебе не идет, Мария. Не надо.
— Цинична ты, не я. Когда столько браков заканчиваются полным безобразием и горем, разве не цинично предполагать, что они были основаны на любви. Тогда следует признать, что любовь бессильна удержать людей от развода. Уж лучше согласиться, что никакой любви никогда и не было, а брак — все равно что деловой контракт: не выгорел, вот его и расторгли.
— Погоди, — сказала Сара, — ты еще откажешься от своих слов. Выйдешь замуж, вспомнишь, о чем мы говорили сегодня, и поймешь, какой же дурочкой ты была. — Мария промолчала. — Ведь у тебя любящее сердце, Мария, вот что меня поражает. Ты любишь любить людей, правда?
— Да, но я знаю слишком мало людей, которых можно любить.
— У тебя завышенные требования.
— Дело не в требованиях. Я не понимаю людей и потому ничего не могу с собой поделать.
— Влюбись.
Мария засмеялась или заплакала, точно не припомню. Сара обняла ее, и несколько секунд они сидели молча, почти не дыша.
— Нет, не влюбляйся. Не хочу, чтобы ты любила кого-нибудь, кроме меня. Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне.
К несчастью для Сары, вернее, для обеих девушек и к их общему удивлению, Мария не вняла совету, наиболее сердечному из всех, что она когда-либо получала. Нельзя сказать, что она тут же взяла и влюбилась, но попыталась это сделать. Парня звали Найджел. Он был другом Ронни.
Приблизительно об эту пору Ронни завел привычку делать Марии предложение, и, следовательно, приблизительно тогда же она завела привычку ему отказывать. Предложения Ронни никогда не обставлялись особым образом — и на том спасибо, они просто возникали по ходу беседы. То есть Ронни не падал на колени, ибо обладал обостренным чувством собственного достоинства, а руку и сердце всегда предлагал в общественных местах, поскольку в гости Мария к нему не заглядывала и всегда находила отговорку, чтобы не пригласить к себе. Однако намерения у него, похоже, были серьезными, а уж Мария точно была серьезна, когда отказывала ему. Но я люблю тебя, настаивал он. Но я не люблю тебя, отвечала она. Ну и пусть, говорил он, любовь не самое главное, уважение, вот что важно. Но я не уважаю тебя, отвечала она. На уважении свет клином не сошелся, говорил он, главное, что нам хорошо вместе. Но мне не хорошо с тобой, отвечала она. Надо отдать ей должное, Мария крепко стояла на своем. Впрочем, она всего лишь говорила правду, ей на самом деле не было хорошо с Ронни, отнюдь, особенно когда он наклонялся к ней и она отчетливо видела прыщи и угри или когда он клал руку на спинку скамьи, на которой они оба сидели, — и она вдыхала запах его потной подмышки. А ведь Ронни был не из худших, далеко нет.
В некоторых отношениях, в целом достаточно очевидных, Найджел, по мнению Марии, превосходил Ронни. Во-первых, Найджел не был ей предан, что позволяло хотя бы изредка нормально поговорить. Мария считала, что беседу как времяпрепровождение ценят неоправданно высоко, но порою ей очень хотелось побеседовать, просто чтобы отвлечься от других, также весьма переоцененных, занятий. Найджел привлек ее именно разговором. Дело было так: однажды Ронни случайно столкнулся с Марией на улице и уговорил ее зайти в кафе выпить чаю. Они сели у окна, где их заметил Найджел, возвращавшийся с заседания Общества Арбетнота, клуба для социалистов — любителей шахмат. Разумеется, никакого внезапного влечения Мария к нему не почувствовала, но обрадовалась, когда Найджел подсел к ним, потому что последние двадцать минут Ронни только и делал, что уныло пялился на нее, и скука становилась невыносимой. Ронни был явно не в настроении разговаривать, и Мария с Найджелом принялись болтать друг с другом. По ходу беседы выяснилось, что оба мучаются недозревшим желанием посмотреть новый французский фильм, который будут показывать только один вечер в кинотеатре на Уолтон-стрит. Они договорились пойти в кино вместе. Ронни был вне себя. Он не мог составить им компанию, потому что по стечению пакостных обстоятельств должен был присутствовать в качестве казначея на собрании Общества Кромптона, клуба для экзистенциалистов — любителей бриджа. Ему оставалось лишь сидеть и беспомощно наблюдать, как его лучший друг прямо у него на глазах кадрит девушку, которую сам он любит с тех пор, как познакомился с ней.
Мария и Найджел провели особенный вечер. Перед кино они встретились, чтобы выпить; по крайней мере, они зашли в то место, где подают алкогольные напитки, и выпили вместе. Мы говорим: «Пойдем выпьем!» — словно потребление алкоголя — главная цель встречи, а в чьем обществе пить, не суть важно, ибо мы стесняемся признать нашу потребность друг в друге. Иными словами, Мария и Найджел, встречаясь, чтобы выпить, на самом деле преследовали цель поговорить, а выпивка служила лишь непременным, но необязательным аккомпанементом. Из кафе они отправились в кино, а после кино — снова выпить или, точнее, снова поговорить, ибо, как ни странно, спустя три часа, проведенных вместе, они по-прежнему не желали расставаться. После вторичной посиделки в кафе они отправились к Найджелу выпить кофе. То есть в комнате Найджела они действительно пили кофе, но не это было главной причиной их уединения, потому что — согласен, это превосходит всякое правдоподобие, но факт остается фактом — после четырех часов общения они все еще не устали друг от друга. Приглашая человека в гости, мы говорим: «Зайдешь на чашечку кофе?» — словно признаться в зависимости от слабых стимуляторов менее страшно, чем в зависимости от человеческого общения. Ну не смешно ли. На кофейной стадии в отношениях Марии и Найджела произошли кое-какие перемены, и, когда поздно ночью Мария размышляла об этих переменах, объяснить их оказалось нелегко. Например, по дороге из кинотеатра в паб они двигались, взявшись за руки. А когда вышли из паба и направились к Найджелу, уже обнимали друг дружку за талию. Когда же, покинув комнату Найджела, прощались под безоблачным небом, их языки оказались во рту друг у друга. Кто-то назовет это прогрессом. Мария же не знала, как все это понимать.
Вот так у Марии и Найджела начался роман. Право, симптоматичное название для этого мутного процесса — продукт воображения, одним словом. Как долго их роман длился и много ли радостей принес, в такие подробности нам нет нужды вдаваться. Однако скажем несколько слов о времяпрепровождении, о способах заполнения любовного досуга, которым предавалась эта пара.
До знакомства с Найджелом Мария могла, положа руку на сердце, назвать удовольствием лишь две вещи — музыку и общество Сары. Найджел не любил музыку, и ему не нравилась Сара, потому обе радости вылетели в трубу.
С другой стороны, существовало немало занятий, которыми Найджел, не стесняясь, увлекался. Нас интересуют лишь три из них, ибо только в этих трех занятиях Марии дозволялось участвовать.
Во-первых, Найджел любил бывать в пабах, где он выпивал с друзьями, а теперь и с Марией. Вечерами он нередко брал ее с собой в «Королевский герб» или «Белую лошадь», где Мария, как правило, оказывалась единственной девушкой в кругу восьми-девяти парней — все друзья Найджела, все говорливые и жизнерадостные, туповатые и шумные, окутанные дымом и непонятные. Удовольствие, получаемое Марией от подобных развлечений, было скромным. Нельзя сказать, что друзья Найджела игнорировали ее, эта беда Марию миновала. И не то чтобы она на них обижалась, Марию было не просто обидеть, если вообще возможно. Нет, чувство, с которым она припоминала эти вечера, называлось недоумением. Дружба, связывавшая этих людей, принадлежала к той разновидности, какую Марии было нелегко постигнуть, хотя она и пыталась. Верно, она не очень понимала, что связывает ее и Сару, но по крайней мере тепло и взаимная поддержка открыто присутствовали в их отношениях. И эта открытость, которую они охотно выражали и с удовольствием наблюдали на лицах друг друга, придавала их дружбе несомненную ценность. Так думала Мария. Но откуда взяться теплу в мальчишеской агрессивности и с какой целью эти юнцы собирались, пили, перебрасывались шутками, обменивались тычками и смеялись? Вот что озадачивало Марию. Но не одна она недоумевала, глядя на друзей Найджела; куда сильнее, хотя ни за что бы не признались в этом, поражались они, глядя на Марию.
— Ну, ты в порядке? — спрашивали они. И шутили: — Не бери в голову, лучше выпей. Авось рассосется.
Мария всегда попадалась на эту шутку.
— Что рассосется? — неизменно интересовалась она и в ответ слышала оглушающий рев, ржание во всю глотку.
Когда Найджелу не хотелось вести Марию в паб, он брал ее с собой на вечеринки. Мария тащилась за ним — то ли из чувства долга, то ли потворствуя какой-то своей извращенной склонности, кто знает. Было бы натяжкой утверждать, будто на вечеринках ей нравилось. Напротив; и она сама это признавала. Трудно определить, что раздражало ее больше всего, причин для недовольства хватало. Например, жара. Мария одевалась потеплее перед выходом в холодную ночь, но, когда они с Найджелом приходили на вечеринку, в помещении оказывалось невыносимо жарко — несомненно, вследствие того обстоятельства, что комната была забита людьми до отказа. Кроме того, из-за тесноты Мария находила затруднительным двигаться, сидеть или стоять, не вступая при этом в контакт с другими людьми, контакт более тесный, чем ей хотелось бы. И разумеется, благодаря скоплению гостей в комнате было чрезвычайно шумно, потому, если у Марии возникало желание поговорить с кем-нибудь, что, не стану кривить душой, с ней иногда случалось, ей приходилось орать, дабы донести до слушателя свои соображения. Естественно, остальные гости тоже орали с целью донести свои соображения, а в некоторых случаях и желания. Было бы не удивительно, если бы какой-нибудь разумный человек, призвав ударом кулака по столу к вниманию, предложил прекратить орать и начать говорить, дабы нужда в повышенном тоне отпала сама собой. Но такой человек пошел бы по ложному пути, ибо он не учел музыку, невероятно громкую музыку, понуждавшую публику танцевать. Или, скорее, топтаться на месте, поскольку свободу движений сковывала необходимость не пролить на пол слишком много выпивки, не отдавить ноги партнеру и не грохнуться на батарею бутылок или на других танцующих.
Итак, Мария с трудом могла не только двигаться, сидеть или стоять, но и разговаривать. Но даже если ей удавалось переговорить с кем-нибудь, беседа часто разочаровывала, ибо откуда взяться интересной беседе, если все гости, парни и девушки, нередко напивались вдрызг вскоре после начала вечеринки, а иногда и загодя. Мария тоже напивалась вдрызг, а что ей еще оставалось? Но, как ни странно, пьяная в дым Мария сохраняла остатки рассудительности, не уступавшие, а возможно, и превосходившие рассудительность иных трезвых людей. Выпивка, похоже, не сказывалась на ее способности мыслить. И совсем не смешно, когда, настроившись на содержательную беседу, слышишь в ответ только бормотание, громкую отрыжку, хриплый раскатистый гогот либо косноязычное выражение сексуального желания. На подобных сборищах Мария часто оказывалась объектом сексуального желания. Порою Мария спрашивала себя: неужели она — единственная из присутствующих, кто не одержим целью достичь коитуса с первым же попавшимся партнером и при первой же подвернувшейся возможности, что зачастую означает «прямо здесь и прямо сейчас»? Ошибочно полагать, что Найджел служил ей опорой в этих ситуациях; он и не думал с ней разговаривать и не оставался рядом с ней, но с первых же минут исчезал в толпе и принимался ухаживать за какой-нибудь девушкой, привлекшей его блуждающее внимание. Марии же приходилось стоять и смотреть — в одиночестве, но в гуще людей; отчужденной, но зажатой в тиски; тщетно желающей повеселиться на свой спокойный лад и окруженной — как ей пытались внушить — со всех сторон весельем. Однако ни малейших признаков радости на искаженных усталостью лицах, мелькавших вокруг, Мария не наблюдала — только следы злобного разочарования, от которого она в награду и в наказание была таинственным образом избавлена.
Полагаю, о вечеринках сказано достаточно. Третьим из развлечений, которыми Найджел радовал Марию, был секс. Мы могли бы утверждать, что соучастие или по крайней мере присутствие Марии являлось скорее необходимым, чем дополнительным условием для удовольствия Найджела. Но это не совсем так. На месте Марии могла оказаться любая другая женщина, а не найдись таковой, Найджел удовлетворил бы свои нужды и без посторонней помощи — в конце концов, пара рук всегда была при нем. Ему потребовалось не менее двух недель, чтобы уложить Марию в свою постель и получить доступ к ее постели, но стоило прецеденту случиться, как протяженность сексуального интервала начала сокращаться, покуда событие целиком не стало занимать минуту-две, а в чрезвычайных обстоятельствах и несколько секунд. В подробностях, полагаю, нет никакой надобности. К чему описывать лапанье, бессмысленную возню и толчки, которыми эта несчастная, введенная в заблуждение пара терзала друг друга теплыми весенними деньками и промозглыми вечерами? К чему перечислять, в надежде просветить или, возможно, возбудить читателя, вздохи, охи, поцелуи, стоны, ласки, пятна и кульбиты, характерные для этой нелепой пантомимы? Куда лучше забыть об этом. Мария и сама пыталась — неоднократно и тщетно — забыть о времени, проведенном с Найджелом в изнурительных поисках смутного блаженства.
Такова история Марии и Найджела, история их любви. Не могу сказать, как она закончилась, — просто развеялась, как любая видимость. Сара, разумеется, ждала Марию все это время, ждала, пока та не вернется обратно, и дождалась. Но после второго курса Марии пришлось расстаться с Сарой, и не только на каникулы. На следующий учебный год — последний год Марии в университете — Сара уезжала в Италию. И пора их тесного общения, ставшая для обеих одним из лучших периодов в жизни, закончилась навсегда.