8. Гарольд и седой джентльмен

Время приближалось к полудню. У собора собралась кучка зевак, окружившая двух молодых парней, глотавших огонь под музыку из CD-плеера. Неподалеку от них старик, завернутый в одеяло, рылся в мусорном бачке. Файерщики были облачены в темные промасленные костюмы, свои длинные волосы они убрали в хвосты. В их действиях было что-то хаотичное, и казалось, у них вот-вот что-нибудь не заладится. Парни попросили публику отодвинуться и начали жонглировать пылающими факелами. Зрители нервно захлопали. Старик вдруг обратил внимание на представление, протолкался в первые ряды и влез между двумя артистами, оказавшись буквально меж двух огней. Он заливался хохотом. Парни заорали, чтобы он убирался, но старик вместо этого начал пританцовывать под их музыку. Получалось у него дергано и грубовато — огнеглотатели на его фоне враз предстали искусниками-профессионалами. Они выключили CD-плеер, упаковали свой инвентарь, и толпа понемногу рассеялась, превратившись в обычных прохожих. Старик остался танцевать у собора сам с собой, растопырив руки и прикрыв глаза, как будто и музыка, и зрители никуда не исчезали.

Гарольд хотел было снова пуститься в путь, но его остановило соображение, что старик тоже старается ради посторонних, к тому же как единственный зритель и воспитанный человек он не мог покинуть танцора.

Гарольд вспомнил, как Дэвид наяривал джайв на базе отдыха в Истборне в тот вечер, когда выиграл приз по твисту. Прочие конкурсанты сконфуженно покинули площадку, оставив восьмилетнего мальчишку отплясывать в одиночестве. Он так быстро вихлял всем телом, что невозможно было сказать с уверенностью, весело ему или больно. Конферансье лениво захлопал и отпустил какую-то шутку, мигом облетевшую весь зал, так что зрители взревели от хохота. Гарольд в замешательстве тоже улыбнулся, не представляя себе в ту минуту, что нет на свете ничего труднее, чем быть отцом собственного сына. Он глянул на Морин — она тоже смотрела на него, зажав рот ладонью. Улыбка сползла с лица Гарольда, и он ощутил себя распоследним предателем.

Дальше — больше. Наступили школьные годы Дэвида. Его одиночные бдения у себя в комнате, высшие оценки, отказы принимать помощь родителей. «Ну и пусть он сам по себе, — урезонивала мужа Морин. — У него другие интересы». Они ведь тоже были нелюдимы. Сначала Дэвид потребовал микроскоп. Через неделю — собрание сочинений Достоевского. Потом «Немецкий для начинающих». Дерево-бонсай. Благоговея перед жадностью, с которой он усваивал новые знания, они покупали все, что он просил. Дэвиду были дарованы ум и возможности, которых сами они никогда не имели; они не должны были подвести сына, чего бы им это ни стоило.

«Папа, — спрашивал Дэвид Гарольда, — ты читал Уильяма Блейка?» Или: «Ты знаешь что-нибудь о дрейфовой скорости?»

«Что-что, о чем ты?»

«Так я и знал».

Гарольд всю свою жизнь прожил с поникшей головой, дабы избежать конфронтации, и все же в нем иногда подавал голос другой человек — тот, кто имел собственное мнение и мог при случае его отстоять. Ему было совестно, что он ухмыльнулся в тот вечер, когда танцевал его сын.

Старик вдруг застыл на месте. Кажется, он только сейчас заметил Гарольда. Он отбросил прочь одеяло и низко поклонился, шаркнув пальцами по земле. На нем было некое подобие костюма, правда, настолько грязного, что сложно было сказать, где кончается сорочка и начинается пиджак. Старик выпрямился и в упор уставился на Гарольда. Гарольд обернулся на случай, если старик увидел кого-то за его спиной, но прохожие торопливо обходили их стороной, явно уклоняясь от контакта. Старик, несомненно, имел в виду Гарольда.

Гарольд медленно направился к нему. На полпути он вдруг так сконфузился, что вынужден был остановиться, притворившись, будто ему что-то попало в глаз, но старик терпеливо ждал. Когда между ними было уже не более фута, старик вскинул руки, словно положив их на плечи невидимого партнера. Гарольду ничего не оставалось, как тоже поднять руки, копируя его движения. Они медленно прошлись влево, затем вправо, не касаясь друг друга, но танцуя вместе. И если от одного пахло мочой и, кажется, даже блевотиной, то от Гарольда, по правде сказать, пахло еще хуже. Звуковым сопровождением им служил рев машин и шум толпы.

Старик вдруг остановился и снова поклонился. Гарольд в порыве чувств тоже кивнул ему. Он поблагодарил старика за танец, но тот уже подобрал свое одеяло и заковылял прочь, забыв про музыку и про все на свете.

В сувенирной лавке при соборе Гарольд купил подарочный набор карандашей, который, по его мнению, должен был понравиться Морин. Для Куини он выбрал небольшое пресс-папье с моделью собора внутри. Гарольд перевернул его, и собор окутали блестки. Неожиданная, но верная мысль поразила его: туристы приезжают к памятникам культа и покупают возле них безделушки и сувениры, потому что не знают, что еще там делать.

Эксетер застиг Гарольда врасплох. Он уже успел выработать собственный неспешный ритм, а бешеная городская суета грозила теперь его уничтожить. Под открытым небом и в чистом поле, где всему находилось свое место, Гарольд чувствовал себя куда безопаснее. Там он ощущал себя чем-то большим, нежели просто Гарольдом. А в городе при ограниченном обзоре приходилось опасаться, как бы чего-нибудь не приключилось — любая ерунда, но к которой он совсем не готов.

Гарольд глядел под ноги, стараясь отыскать открытую почву, но видел только сплошную мостовую и асфальт. Все вокруг пугало его. Уличное движение. Здания. Люди в сутолоке пихали друг друга, орали в свои мобильники. Гарольд улыбался всем и каждому, и это здорово утомляло его, учитывая количество незнакомых людей.

Он потратил целый день в бесплодных скитаниях. Каждый раз, когда он уже намеревался покинуть город, что-нибудь отвлекало его еще на целый час. Он долго ломал голову над покупками, неизвестно зачем ему понадобившимися. Не выслать ли Морин новую пару садовых перчаток? Продавщица принесла ему пять различных типов, сама примерила их для наглядности, но Гарольд вдруг вспомнил, что жена давным-давно забросила свои овощные грядки. Он зашел поесть и до того растерялся перед ассортиментом сандвичей, что забыл про голод и ушел ни с чем. (Предпочитает ли он сыр, или ветчину, или дежурную начинку — смесь из морепродуктов? А может, он желает что-нибудь совершенно другое? Суши? Рулетики с уткой по-пекински?) То, что казалось ему таким ясным, пока он был один и стоял обеими ногами на обычной земле, вдруг улетучилось от избытка выбора, улиц и застекленных магазинных витрин. Гарольду отчаянно захотелось поскорее выбраться за город.

И теперь, когда появилась возможность приобрести снаряжение для ходьбы, он снова заколебался. Проведя час в обществе молодого австралийца, с энтузиазмом предлагавшего ему не только спортивную обувь, но и рюкзак, и небольшую палатку, и говорящий шагомер, Гарольд рассыпался в извинениях и купил всего-навсего карманный фонарик. Он убедил себя, что прекрасно обойдется тапочками для парусного спорта и пластиковым пакетом, а при известной ловкости сможет разместить зубную щетку и пену для бритья в одном кармане, а дезодорант и стиральный порошок — в другом. Из магазина он зашел прямиком в привокзальное кафе.

Двадцать лет назад Куини наверняка останавливалась здесь, на станции Эксетер-Сент-Дэвидс. Поехала ли она отсюда прямо в Берик? Были ли у нее там родные? Или друзья? В разговоре с ним она никогда ни о тех, ни о других не упоминала. Однажды в машине она услышала по радио песню и зарыдала. «Властная, как роза». Из динамика лился мужской голос, ровный и глубокий. Песня напомнила Куини об отце, как она призналась Гарольду, судорожно глотая слезы: он умер незадолго до того.

«Простите, простите», — шептала она.

«Ничего».

«Он был хороший человек».

«Нисколько не сомневаюсь».

«Вам бы он понравился, мистер Фрай».

И она рассказала ему историю из детства — как отец играл с ней в одну игру, притворяясь, будто она невидимка. «Я здесь! Я здесь!» — смеялась она, а он смотрел прямо на нее и призывал, как будто не видя: «Выходи сию же минуту! Где ты, Куини?»

«Было так весело, — вымолвила она, утирая кончик носа платком. — Мне очень его не хватает». Даже скорбь у нее обладала достоинством немногословия.

В привокзальном кафе было оживленно. Гарольд разглядывал путешественников, отвоевывавших своими чемоданами и рюкзаками каждую свободную частицу пространства между столами и стульями. Ему пришло в голову, не заходила ли и Куини сюда по пути. Он живо представил себе ее, одинокую, в старомодном костюме, с тонкими бледными чертами и решительным взглядом, устремленным прямо перед собой.

Он не должен был тогда отпускать ее вот так, не попрощавшись.

— Простите, — произнес над ним чей-то любезный голос, — это место не занято?

Гарольд рывком перенесся обратно в настоящее. Слева от него возвышался элегантно одетый человек и указывал на сиденье напротив. Гарольд утер повлажневшие глаза, с изумлением и стыдом обнаружив, что снова расплакался. Он ответил мужчине, что место совершенно не занято, и настоятельно пригласил его занять.

Незнакомец был одет в дорогой костюм и темно-синюю сорочку с маленькими перламутровыми запонками. Сложение он имел субтильное и изящное, а его густые серебристо-седые волосы были зачесаны назад. Мужчина сел, и складки на его брючинах пришлись точно посередине коленей. Он сложил перед собой ладони точно купол стройной колокольни. По виду он был таков, каким всегда хотелось быть Гарольду, — «изысканный», по выражению Морин. Вероятно, Гарольд слишком бесцеремонно его разглядывал, поскольку после того, как официантка принесла чайник с цейлонским чаем (без молока) и подрумяненный гренок, джентльмен прочувствованно вымолвил:

— Расставаться всегда нелегко.

Налил себе чаю и добавил лимон.

Гарольд объяснил ему, что идет к женщине, которую когда-то давно очень подвел. И надеется, что дело не окончится расставанием, он всей душой верит, что она выживет. Рассказывая, он не смотрел в глаза собеседнику, а вместо этого сосредоточил внимание на куске подрумяненного хлеба. Гренок был величиной с тарелку. Растопленное масло на нем напоминало золотистый сироп.

Мужчина нарезал одну половинку гренка ровными длинными ломтиками и стал есть, слушая Гарольда. В кафе было людно и шумно, окна так запотели, что казались матовыми.

— Куини из тех женщин, которых окружающие не ценят. Она была не то, что остальные красотки на пивоварне. Может быть, у нее даже попадались волоски на лице. Нет, не усы, не подумайте. Но все наши над ней смеялись. Обзывали ее. Она на них обижалась.

Гарольд не знал, слушает ли его джентльмен напротив. Он не мог надивиться опрятности, с которой тот клал ломтики в рот и после каждой такой манипуляции вытирал пальцы салфеткой.

— Хотите? — вдруг предложил собеседник.

— Что вы, не надо!

Гарольд заслонился обеими руками, словно обороняясь от угощения.

— Мне вполне хватит и половины. Жаль выбрасывать остальное. Прошу вас, не стесняйтесь.

Седой джентльмен аккуратно выложил нарезанные ломтики на бумажную салфетку, а тарелку с нетронутой половинкой пододвинул к Гарольду.

— Можно вас спросить? — осведомился он. — Вы производите впечатление порядочного человека.

Гарольд кивнул, потому что хлебец уже оказался у него во рту, и невозможно было бы просто взять и выплюнуть его. Он принялся подбирать пальцами потекшее по рукам масло, но оно все равно струилось по запястьям, пятная обшлаг рукава.

— Я приезжаю в Эксетер каждый четверг. Утром я сажусь в поезд, а к вечеру возвращаюсь. Я встречаюсь здесь с молодым человеком. Мы проделываем с ним разные штуки. Об этой стороне моей жизни никто не знает.

Седой джентльмен прервался, чтобы налить себе еще чаю. Хлеб застрял у Гарольда в глотке. Он чувствовал, что собеседник ищет его взгляд, но никак не мог решиться поднять на него глаза.

— Можно, я продолжу? — спросил джентльмен.

Гарольд кивнул. Судорожным глотком он протиснул кусок в горло, оцарапав миндалины и все, что дальше.

— Мне нравится то, что мы с ним делаем, иначе я не стал бы сюда приезжать, к тому же я очень к нему привязался. Под конец он приносит мне стакан воды и иногда что-нибудь рассказывает. Его речь не слишком совершенна. В детстве он, вероятно, перенес полиомиелит, поэтому слегка прихрамывает.

Тут седой джентльмен почему-то запнулся, как будто хотел побороть что-то внутри себя. Он приподнял чашку, но его руки так дрожали, что, пока он нес ее ко рту, чай выплеснулся через край и пролился на ломтики гренка.

Гарольд отвел взгляд. Он заколебался, не уйти ли, но, поразмыслив, понял, что не сможет. Ведь он съел половину гренка, предложенного собеседником. Но, так или иначе, зрелище чужой беспомощности походило на бесцеремонное вторжение с его стороны, тем более что джентльмен при всей своей элегантности оказался таким сердечным. Гарольд жалел, что тот пролил свой чай, и надеялся, что тот промокнет пятно на гренке, но джентльмен не двигался — просто сидел, видя мокрое пятно и не обращая на него внимания. Его гренок на глазах превращался в кашу.

С видимым усилием мужчина продолжил, медленно выговаривая слова, каждое по отдельности:

— Я облизываю его кроссовки. Это часть нашей игры. Но только сегодня утром я заметил в одном из них дырочку на носке. — Его голос дрогнул. — Мне хотелось бы купить ему новую пару, но я боюсь его обидеть. Однако мне еще более невыносимо знать, что он ходит по улицам в дырявой кроссовке. Он промочит ноги. Что мне делать?

Он с такой силой втянул в себя губы, словно хотел остановить напирающую изнутри лавину печали.

Гарольд молчал. Седой джентльмен на поверку оказался совсем не тем, кем поначалу представлялся Гарольду. Это был его собрат, со своей неповторимой болью, вроде бы без видимых отклонений, и вы ничего такого не заподозрили бы, если бы просто встретились с ним на улице или случайно подсели к нему за столик в кафе и не съели бы половинку его коржика. Гарольд представил себе этого джентльмена на платформе в его шикарном костюме, такого же, как множество ему подобных, каких не перечесть во всей Англии. Люди покупают молоко, заправляют машины бензином, даже отправляют письма, но никто вокруг не догадывается, какой чудовищный груз тайно тяготит каждого из них. Каких нечеловеческих усилий стоит выглядеть нормальным, рядовым элементом непринужденной повседневности. И какое в этом одиночество. Тронутый и притихший, Гарольд подал джентльмену салфетку.

— Я, наверно, купил бы ему новые кроссовки, — сказал он.

Он наконец решился встретиться взглядом с седым джентльменом. Радужка глаз у того оказалась голубовато-водянистой, а белки болезненно-розовыми. У Гарольда сжалось сердце, но взгляда он не отвел. Несколько мгновений оба сидели молча, пока у Гарольда не сделалось на душе легко-легко, и тогда он робко улыбнулся. Он понял, что предпринятый им поход во искупление собственных ошибок призван также научить его принимать странности других. На правах прохожего он был допущен в мир, где все, а не только земля, открывалось перед ним как на ладони. Люди вольны были говорить, а он волен был слушать. И уносить с собой частичку каждого. Прежде он многим пренебрегал в жизни, и этой толикой благородства он теперь выплачивал долг Куини и своему прошлому.

Джентльмен тоже улыбнулся:

— Благодарю вас.

Он утер сначала рот, потом пальцы и наконец край чашки. Вставая, он добавил:

— Наши дороги вряд ли когда-нибудь снова пересекутся, но я очень рад нашей встрече. И рад, что поговорил с вами.

Они пожали друг другу руки и разошлись, оставив на столе недоеденный гренок.