Книга: Здравствуй, грусть (Сборник)
Назад: Глава 8
Дальше: Глава 10

Глава 9

У себя в прихожей Бернар застал сменявших друг друга медсестер. Он понял, что несчастье уже произошло, и тут же ощутил полную свою беспомощность. Он оцепенел. От медсестер Бернар узнал, что у Николь позавчера случился выкидыш и что опасность уже позади, но доктор Мартен решил не оставлять ее без присмотра. Обе сиделки смотрели на него с явным осуждением и, конечно же, ждали каких-то объяснений. Но он молча отстранил их и вошел в спальню Николь.
Она лежала лицом к нему, в полутьме, горела только низкая фарфоровая лампа у изголовья, подаренная Николь ее матерью; Бернар так никогда и не решился сказать ей, насколько эта лампа безобразна. Николь была очень бледна; когда она увидела его, в лице ее ничего не дрогнуло. Николь была похожа на покорившееся животное, лицо выражало одновременно тупость и достоинство.
– Николь, – обратился к ней Бернар.
Он сел на кровать и взял ее за руку. Она спокойно смотрела на него, потом глаза ее вдруг наполнились слезами. Он осторожно обнял ее, и голова Николь упала к нему на плечо. «Что делать? – думал Бернар. – Что ей сказать? Ну и сволочь же я!» Он гладил ее по голове, пальцы его путались в длинных волосах. Машинально он принялся распутывать их. У нее еще был жар. «Надо же что-то сказать, – подумал Бернар, – я должен что-нибудь сказать ей».
– Бернар, – сказала она, – нашего ребенка…
И Николь, прижавшись к нему, зарыдала. Он чувствовал, как подрагивают ее плечи. Говорил: «Ну-ну», стараясь успокоить ее. И вдруг понял, что это – его жена, его достояние, что она живет только для него, думает только о нем и что она чуть было не умерла. Без сомнения, Николь – единственное, что у него есть на свете, а он едва не потерял ее. Чувство хозяина и жалость к себе и к ней одновременно с такой душераздирающей силой охватили его, что он отвернулся. «С криком рождаются, и это неспроста: все последующее – лишь смягчение этого крика». Какое-то странное ощущение сдавило ему гортань, и он в бессилии склонил голову на плечо Николь, которую давно не любил, будто вернулся сейчас к тому первому крику, при рождении. Все остальное казалось мелочами, вывертами, комедией. На минуту он даже забыл о Жозе, целиком погрузившись в свое отчаяние.
Позже он, как мог, утешал Николь. Был нежен, говорил ей о будущем, о своей книге, которой якобы был доволен, о детях, которые скоро родятся у них. Этого она хотела назвать Кристофом, призналась Николь, еще немного поплакав. Он одобрил имя, предложил еще «Анну», и она рассмеялась: мужчины, как известно, мечтают о дочерях. А он тем временем думал, как бы сегодня же вечером позвонить Жозе. И быстро нашел предлог для этого: у него кончились сигареты. Табачные лавки куда полезнее, чем это кажется на первый взгляд. Кассирша весело приветствовала его: «Наконец-то вернулись!», и он выпил за стойкой рюмку коньяка, прежде чем спросить жетончик для телефона. Он хотел сказать Жозе: «Вы нужны мне», что было бы правдой, но ровно ничего не меняло. Когда он говорил с ней о любви, она рассуждала о быстротечности чувств. «Через год или через два месяца ты разлюбишь меня». Жозе, единственная из всех его знакомых, всегда знала, что все проходит со временем. Остальные, подчиняясь естественным движениям души, стремились поверить в длительность своего чувства, поверить в то, что с одиночеством покончено навсегда, и Бернар был из них.
Он позвонил, но никто ему не ответил. Вспомнив ночь, когда он звонил и попал на того жуткого типа, Бернар радостно улыбнулся. Жозе, должно быть, спала, свернувшись калачиком, вытянув руку с распростертой ладонью; этот ее жест был единственным свидетельством того, что она в ком-то нуждалась.
* * *
Эдуар Малиграсс подавал липовый чай. Вот уже неделю, заботясь о своем здоровье, Беатрис пила липовый чай. Он поставил чашечку перед ней, другую – перед Жолио; тот рассмеялся и сказал, что это пакость. Тогда мужчины налили себе виски. Беатрис обозвала их алкоголиками, и Эдуар, совершенно счастливый, развалился в кресле. Они пришли из театра, куда за ней зашел Эдуар, и она пригласила Жолио выпить по стаканчику напоследок. Все трое сидели в тепле, за окном шел дождь, и Жолио был очень забавен.
Беатрис, однако, страшно злилась. Ей казалось недопустимым, чтобы Эдуар подавал чай и вел себя как хозяин дома. Это компрометировало ее. Она забывала, что Жолио был прекрасно осведомлен об их связи. Она забывала к тому же, что сама приучила Эдуара ко всему этому, с легкостью превратив его в своего пажа.
Она принялась рассуждать с Жолио о пьесе, упрямо не позволяя Эдуару участвовать в разговоре, несмотря на все попытки Жолио помешать ей в этом. В конце концов Жолио обратился прямо к Эдуару:
– Как дела в страховой конторе?
– Очень хорошо, – ответил Эдуар.
И покраснел. Он задолжал сто тысяч франков, то есть свое двухмесячное жалованье, директору и пятьдесят тысяч Жозе. Эдуар старался не думать об этом, но целый день мысль о деньгах не давала ему покоя.
– Вот что мне нужно было бы, – ничего не подозревая, заметил Жолио, – такая вот работа. Можно не волноваться, где взять деньги на постановку.
– Я плохо представляю себе вас в этой роли, – сказала Беатрис. – Ходить из дома в дом или вроде того… – Она оскорбительно засмеялась, поглядев на Эдуара.
Тот и не шелохнулся. Но с изумлением посмотрел на нее. Жолио заговорил снова:
– Вы ошибаетесь, я был бы прекрасным страховым агентом. И моя сила убеждения очень бы здесь пригодилась: «Мадам, у вас такой плохой вид, вы явно скоро умрете, застрахуйтесь же, чтобы ваш муж, имея небольшое состояние, мог снова жениться».
И сам рассмеялся. Но Эдуар мягко запротестовал:
– Знаете, это не совсем то, чем я занимаюсь. У меня есть контора… где довольно скучно, – добавил он извиняющимся тоном, поскольку «у меня есть контора» прозвучало несколько претенциозно. – Но на самом деле работа моя состоит в том, чтобы классифицировать…
– Андре, не выпьете ли еще виски? – прервала Эдуара Беатрис.
На минуту воцарилась тишина. Жолио сделал еще одно отчаянное усилие:
– Спасибо, нет. Я тут видел очень хороший фильм, который назывался «Страховка от смерти». Вы видели его?
Вопрос был обращен к Эдуару. Но Беатрис больше не владела собой. Она не могла дождаться, пока Эдуар наконец уйдет. Только он, судя по всему, собирался остаться, к этому его вполне располагало поведение Беатрис в последние три месяца. Он останется и будет спать в ее кровати, это-то и раздражало ее до смерти. Она попыталась отомстить.
– Эдуар, знаете ли, приехал из провинции.
– Я видел этот фильм в Кане, – сказал Эдуар.
– Ох, этот Кан – еще одно чудо света, – с насмешкой сказала Беатрис.
Эдуар поднялся, чувствуя легкое головокружение. Он был совершенно раздавлен, и Жолио решил, что Беатрис еще заплатит ему за это.
Уже встав с места, Эдуар застыл в нерешительности. Он не допускал и мысли, что Беатрис его больше не любит или что он ее раздражает; это было бы крушением его нынешней жизни, а такого он даже представить себе не мог. И все же он вежливо спросил ее:
– Я утомляю вас?
– Нет, что вы, – несколько испугавшись, сказала Беатрис.
Эдуар снова сел. Он рассчитывал на ночь, на то, что в тепле постели он ее обо всем расспросит. Ее запрокинутое лицо, такое красивое и трагическое в полумраке, ее беспомощное тело будут лучшим ему ответом. Он всегда страстно желал Беатрис, хотя она была довольно холодна. Ее холодность, неподвижность делали Эдуара еще более нежным, еще более страстным в ласках. Часами он лежал, опершись на локоть, – молодой человек, обожающий мертвую, – и смотрел, как она спит.
В эту ночь она была еще более далекой, чем всегда. Беатрис никогда не страдала от угрызений совести. В этом и был секрет ее обаяния. Эдуар спал очень плохо и начинал осознавать свою участь.
* * *
Не будучи уверенной в чувствах Жолио, Беатрис не решалась прогнать Эдуара. Никто не любил ее так самозабвенно, с такой преданностью, и она знала это. Тем не менее Беатрис резко сократила их встречи, и Эдуар почувствовал себя в Париже одиноким.
До сих пор в Париже для него было только два маршрута: от конторы до театра и от театра до дома Беатрис. Всякий знает, как страсть создает свою маленькую деревню в самом большом городе. Эдуар сразу же растерялся. Но маршрутов своих не изменил. Поскольку теперь в свою гримерную Беатрис его не допускала, он каждый вечер покупал себе билет. И рассеянно слушая, ждал, когда на сцене появится Беатрис. У нее была роль остроумной субретки. Она выходила во втором акте и говорила молодому человеку, пришедшему за своей любовницей раньше назначенного времени:
– Вы, мсье, еще поймете это. Вовремя – для женщины это чаще всего вовремя. После – иногда тоже вовремя. Но уж раньше времени – никогда.
Эдуар не мог понять почему, но эта малозначительная реплика надрывала ему душу. Он ждал ее, наизусть зная три предыдущие фразы, и закрывал глаза, когда Беатрис ее произносила. Она напоминала ему те счастливые времена, когда у нее не было всех этих деловых свиданий, этих мигреней, этих завтраков у матери. Он не осмеливался признаться себе: «Во времена, когда Беатрис любила меня». Сам того не сознавая, он всегда чувствовал, что любил-то он, а она была лишь объектом любви. Эдуар даже испытывал от этого какое-то горькое удовлетворение, которое облек в робкую формулу: «Она никогда не сможет сказать, что разлюбила меня».
Вскоре, несмотря на основательную экономию на завтраках, ему не стало хватать денег даже на откидные места. Встречи с Беатрис становились все более редкими. Эдуар не смел ничего сказать ей. Он боялся. И поскольку он не умел притворяться, свидания их превратились в серию немых мученических вопросов, которые изрядно портили настроение молодой женщине. А вообще-то Беатрис учила роль в новой пьесе и, можно сказать, лица Эдуара не видела. Впрочем, лица Жолио тоже. У нее была роль, настоящая роль, и зеркало стало ее лучшим другом. Оно не отражало теперь длинной фигуры и склоненного затылка юного шатена, а только страстную героиню драмы XIX века.
Эдуар, обманывая свою беду и заглушая неотступную тоску по Беатрис, стал много бродить по Парижу. Он вышагивал в день по десять-пятнадцать километров, являя взорам встречавшихся на его пути женщин свое похудевшее, отсутствующее, голодное лицо, из-за чего у него могло быть множество любовных приключений, если бы он замечал этих женщин. Но он ничего не видел вокруг. Ему необходимо было разобраться в происшедшем, понять, почему он оказался недостойным обладания Беатрис. Он не мог знать, что, напротив, в высшей степени был достоин ее, а этого тоже не прощают. Однажды вечером, вконец отчаявшийся и голодный – он не ел уже два дня, – Эдуар оказался у дверей дома Малиграссов. Он вошел. Дядюшка, лежа на диване, листал какой-то театральный журнал: это удивило Эдуара, обычно Ален читал только «Нувель ревю Франсез». Они недоуменно посмотрели друг на друга, оба были изрядно измотаны, и оба не догадывались, что причина их мучений одна и та же. В комнату вошла Фанни, поцеловала Эдуара, удивилась, что он так плохо выглядит. Сама она, напротив, помолодела и похорошела: решив не обращать внимания на недуг Алена, она принялась ходить по институтам красоты и задалась целью сделать еще более привлекательным для мужа свой очаровательный дом. Она прекрасно понимала, что действует всего лишь по рецептам женского журнала, но, поскольку вся эта история была свойства далеко не интеллектуального, Фанни без всяких колебаний поступала именно так. Когда первая волна ее гнева схлынула, она мечтала только о счастье или хотя бы покое для Алена.
– Эдуар, малыш, вы выглядите очень усталым. Это все ваша работа в страховой конторе? Надо за вами присмотреть.
– Я очень голоден, – признался Эдуар.
Фанни рассмеялась:
– Пойдемте со мной на кухню. Там остались ветчина и сыр.
Они были уже в дверях, когда услышали голос Алена, невыразительный и безликий до неузнаваемости:
– Эдуар, ты видел эту фотографию Беатрис в «Опера»?
Эдуар подскочил и заглянул через плечо дядюшки в журнал. На снимке была Беатрис в вечернем платье: «Юная Беатрис Б. репетирует главную роль в пьесе N в театре „Атена“». Фанни посмотрела на спины мужа и племянника и пошла на кухню. Глянув в маленькое зеркальце, она громко сказала:
– Я почему-то нервничаю. Странно все как-то…
– Я ухожу, – сказал Ален.
– Ты сегодня вернешься? – мягко спросила Фанни.
– Не знаю.
Он и не посмотрел в ее сторону, он вообще больше не смотрел на нее. Он проводил теперь почти все ночи напролет с девицей из бара «Мадлен» и спал у нее, обычно так до нее и не дотрагиваясь. Она рассказывала ему о своих клиентах, а он не перебивая слушал. У нее была комнатка поблизости от вокзала Сен-Лазар, окнами на фонарь, и свет этого фонаря причудливо расцвечивал потолок. Когда Алену случалось выпить лишнего, он сразу же засыпал. Ален не знал, что Жолио платил этой девице, и считал, что ее расположение к нему объясняется любовью, впрочем, она в конце концов действительно привязалась к этому нежному и так хорошо воспитанному человеку. Он запрещал себе думать о Фанни, хорошее настроение которой как-то успокаивало его.
– И давно вы ничего не ели?
Фанни с радостью наблюдала, как Эдуар заглатывает еду. Он посмотрел на нее и от нежности, которую прочел в ее взгляде, переполнился благодарностью. И вдруг как-то сломался. Эдуар был так одинок, так несчастен, а Фанни была так добра. Он залпом выпил стакан пива – в горле у него стоял ком.
– Два дня, – сказал он.
– У вас нет денег?
Он кивнул. Фанни возмутилась:
– Вы сошли с ума, Эдуар. Вы прекрасно знаете, что наш дом всегда открыт для вас. Приходите когда хотите, не дожидаясь голодных обмороков. Это же смешно.
– Да, – сказал Эдуар. – Я смешон. И не просто смешон, а еще хуже.
Пиво слегка опьянило его. Впервые он подумал, что хорошо бы освободиться от своей неудобной любви. В жизни ведь есть и кое-что другое, он понял это. Дружба, привязанность, а главное, понимание, вот этой, например, замечательной женщины, Фанни, на которой так умно и так счастливо женился его дядюшка. Они перешли в салон. Фанни взяла в руки вязанье – вот уже месяц, как она начала вязать. Для женщин в несчастье вязание – один из спасительных выходов. Эдуар сел у ее ног. Они зажгли камин. Им обоим стало полегче – и ей, и ему.
– Ну, расскажите мне, что у вас там не ладится, – через какое-то время сказала Фанни.
Она была уверена, что он заговорит о Беатрис, и ей в конце концов даже стало любопытно, что же она такое? Фанни всегда считала ее красивой, довольно живой и глуповатой. Может, Эдуар объяснит, в чем секрет ее обаяния? К тому же она была почти уверена, что Ален одержим некой идеей, а не самой Беатрис.
– Вы ведь знаете, что мы… ну, что Беатрис и я…
Эдуар смешался. Фанни заговорщически улыбнулась ему, и он покраснел, – душераздирающая жалость к самому себе пронзила его. Ведь всем он казался счастливым возлюбленным Беатрис. А он им больше не был. Эдуар прерывистым голосом начал свой рассказ. По мере того как он пытался объясниться и разобраться в причинах своего несчастья, оно становилось все более очевидным, и кончил он свой рассказ, положив голову на колени Фанни и сотрясаясь в рыданиях, освобождавших от мучений. Фанни гладила его по голове и взволнованным голосом говорила: «Маленький мой». Она была даже огорчена, когда он поднял голову, потому что ей очень нравилось гладить его мягкие волосы.
– Прошу прощения, – со стыдом сказал Эдуар. – Я так одинок, и так давно одинок…
– Я знаю, что это такое, – сказала Фанни не подумав.
– А Ален… – начал Эдуар.
Но остановился, вдруг вспомнив, как странно вел себя Ален и как внезапно он исчез. Фанни казалось, что Эдуар в курсе дела. Она принялась рассказывать ему о безумии мужа и опомнилась, только когда увидела, что Эдуар оцепенел, пораженный услышанным. Оцепенение, впрочем, было довольно оскорбительным. Он окаменел от мысли, что его дядя мог любить и страстно желать Беатрис. Поняв свою неловкость, он подумал о том, как опечалил Фанни, и схватил ее за руку. Эдуар сидел в шезлонге у ее колен; он был совершенно измучен тоской. Он потянулся к ней, положил голову ей на плечо, и Фанни отложила вязанье.
Эдуар задремал. Фанни погасила свет, чтобы ему легче было уснуть. Она не двигалась, едва дышала, равномерное дыхание молодого человека щекотало ей шею. Она была немного взволнована, но старалась не думать об этом.
Через час Эдуар проснулся. Было темно, голова его лежала на плече у женщины. Первым его жестом был жест мужчины. Фанни прижалась к нему. Один жест повлек за собой другой. На рассвете Эдуар открыл глаза. Он был в незнакомой постели; на уровне своих глаз он увидел старческую руку, унизанную кольцами. Он закрыл глаза, потом встал и тут же ушел. Фанни сделала вид, что спит.

 

Наутро Жозе позвонила Бернару. Она сказала ему, что ей нужно поговорить с ним, и он тут же все понял. Впрочем, он всегда это понимал и удивился собственному спокойствию. Она была нужна ему, он любил ее, а она его не любила. Эти три предложения были последними звеньями в цепи его мучений и слабостей, и ему теперь долго придется освобождаться от них. Три дня в Пуатье – единственный подарок этого года, когда он, благодаря тому, что был счастлив, почувствовал себя мужчиной. Несчастье не учит ничему, а все отверженные – уроды.
Дождь лил как из ведра; все говорили, что весна эта не похожа на весну. Бернар шел на последнее свидание с Жозе; подойдя, он увидел, что она уже ждет его. Все происходило так, словно он и раньше всегда представлял себе эту сцену.
Они сидели на скамейке, без конца шел дождь, оба чувствовали смертельную усталость. Она говорила ему, что не любит его, он отвечал, что это не имеет значения, и убогость слов наполняла их глаза слезами. Это было на одной из лавочек на площади Согласия, среди вечного и нескончаемого потока автомобилей. И огни города там такие жестокие, какими бывают воспоминания детства. Они держались за руки, Бернар склонялся к лицу Жозе, залитому дождем, а его лицо было залито страданием. И поцелуи, которыми они обменивались, были поцелуями страстных любовников, потому что жизнь не удалась у обоих, и им это было безразлично. Нельзя сказать, что они не любили друг друга. И промокшая сигарета Бернара, которую он тщетно пытался закурить, была метафорой из жизни. Потому что никогда не суметь им быть счастливыми, и они уже знали это. И оба смутно понимали, что и это им все равно. Ну совсем все равно.

 

Неделю спустя после вечера, проведенного у Фанни, Эдуар получил ультимативное требование заплатить портному. Последние франки он истратил на цветы для Фанни, над которыми она плакала, чего он, разумеется, не узнал. У Эдуара был только один спасительный выход, но он к нему уже прибегал: обратиться к Жозе. Утром в субботу он зашел к ней. Ее не было дома, зато он застал Жака, который был по уши погружен в свои медицинские книги. Он сказал Эдуару, что Жозе придет к обеду, и вернулся к своим занятиям.
Эдуар ходил взад-вперед по гостиной в отчаянии от того, что нужно ждать. Решимость его улетучивалась с каждой минутой. Он уже придумывал какой-нибудь предлог для оправдания своего визита, но тут Жак пришел к нему, рассеянно поглядел на него и сел напротив, предложив ему «Голуаз». Молчание становилось невыносимым.
– Что-то у вас вид невеселый, – сказал наконец Жак.
Эдуар покачал головой. Жак смотрел на него с симпатией.
– Меня это, конечно же, не касается. Но я, пожалуй что, вряд ли когда видел такого растерянного человека.
Еще немного, и он бы восхищенно присвистнул. Эдуар улыбнулся ему. Жак был ему симпатичен. И совсем не похож ни на театральных юношей, ни на Жолио, и Эдуар снова почувствовал себя молодым человеком.
– Женщины, – лаконично ответил он.
– Бедняга, – сказал Жак.
Была долгая пауза, каждый вспоминал свое. Жак кашлянул:
– Жозе?
Эдуар отрицательно покачал головой. Ему вдруг захотелось произвести впечатление на собеседника:
– Нет. Актриса.
– Не знаю, что это такое.
И добавил:
– Должно быть, еще того не легче.
– О да, – сказал Эдуар.
– Пойду спрошу, нельзя ли выпить по стаканчику.
Жак поднялся и, проходя мимо Эдуара, дружески, даже, пожалуй, слишком сильно хлопнул его по плечу и вскоре вернулся с бутылкой бордо. Когда возвратилась Жозе, оба были чем-то очень довольны, говорили друг другу «ты» и болтали о женщинах.
– Здравствуйте, Эдуар. Вы что-то плохо выглядите.
Ей нравился Эдуар. Он всегда был трогательно безоружен.
– Как поживает Беатрис?
Жак сделал ей большие глаза, и Эдуар заметил это. Они все посмотрели друг на друга, а Жозе рассмеялась.
– Я так понимаю, что дела ваши не очень хороши. Почему бы вам с нами не пообедать?
После обеда они вместе гуляли по лесу, разговаривая о Беатрис. Эдуар и Жозе шли под руку по аллеям, а Жак то и дело забирался в кусты, бросался шишками, изображал лесовика. И время от времени, подходя к ним, заявлял, что эта Беатрис заслуживает хорошей шлепки, и все тут. Жозе смеялась, а Эдуар понемногу приходил в себя. В конце концов он признался, что ему нужны деньги, и Жозе сказала, что вот уж по этому поводу он может не беспокоиться.
– Чего мне, кажется, больше всего не хватает, – сказал, краснея, Эдуар, – так это друзей.
Как раз в этот момент подошел Жак и сказал, что если это касается и его, то тут, во всяком случае, дело решенное. Жозе высказалась еще более горячо. С этих пор вечера они проводили вместе. Были очень расположены друг к другу, молоды и довольно счастливы.
И тем не менее, хотя Жозе и Жак каждый день подбадривали Эдуара, они же вгоняли его в отчаяние. Исходя из того, что он рассказал им о своих взаимоотношениях с Беатрис в последнее время, они сделали вывод, что для него все потеряно. Тогда как сам Эдуар вовсе не был в этом уверен. Он виделся иногда с Беатрис между репетициями, и она в зависимости от своего настроения то говорила ему «моя лапочка», а то и вовсе не смотрела на него и выглядела очень утомленной и рассеянной. Эдуар решил выяснить отношения, хотя выражение это казалось ему каким-то фальшивым.
Он нашел Беатрис в кафе напротив театра. Она была еще красивее, чем всегда, потому что устала, а ему так нравилась ее бледность, ее трагическая и благородная маска. Этот день у нее был «рассеянный», Эдуар, конечно, предпочел бы «нежный», тогда у него был бы хоть какой-то шанс услышать, что она ответит: «Ну конечно, я люблю тебя». И все-таки он решился наконец объясниться с ней:
– Работа над пьесой идет хорошо?
– Мне придется репетировать все лето.
Беатрис торопилась уйти. Жолио должен был быть на сегодняшней репетиции. Она до сих пор так и не знала, любит ли он ее, испытывает ли к ней влечение, или она для него просто актриса.
– Мне надо кое-что сказать вам, – произнес Эдуар.
Он склонил голову. Она увидела его макушку, его тонкие волосы, которые так любила гладить. Но теперь он был ей совершенно безразличен.
– Я люблю вас, – не глядя на нее, сказал он. – А вы, похоже, не любите меня или хуже того…
Как ему хотелось, чтобы Беатрис перебила его именно на этом месте, ведь он все еще надеялся… Возможно ли, чтобы эти ночи, эти вздохи, этот смех?.. Но Беатрис молчала. Она смотрела поверх его головы.
– Ответьте мне, – выговорил он наконец.
Ее молчание было невыносимо. Хоть бы она что-нибудь сказала! Эдуар страдал и машинально ломал под столиком пальцы. А Беатрис словно только что очнулась. И подумала: «Какая скука!»
– Эдуар, миленький, вы должны кое-что знать. Я действительно больше не люблю вас и все же очень люблю. Вы очень нравились мне.
Она всегда вкладывала особый смысл в слово «очень», когда речь шла о чувствах. Эдуар поднял голову.
– Я не верю вам, – грустно сказал он.
Они посмотрели друг другу в глаза. Такое с ними случалось не часто. Ей хотелось крикнуть ему: «Нет, я вас никогда не любила. Ну и что с того? Почему я должна была любить вас? Почему вообще надо кого-то любить? Вы что думаете, мне больше делать нечего?» Она представила себе театральные подмостки, ярко освещенные юпитерами или совсем темные, и ее захлестнула волна счастья.
– Ладно, можете мне не верить, – снова заговорила она. – Но я всегда буду для вас другом, что бы ни случилось. Вы – очаровательное создание, Эдуар.
Он перебил ее, тихо сказав:
– А та ночь…
– Что это значит: «та ночь»? Вы…
Беатрис замолчала. Эдуара уже не было, он ушел. Как сумасшедший бродил он по улицам, повторял: «Беатрис, Беатрис», и ему хотелось биться головой о стены. Он ненавидел ее и любил одновременно, а воспоминание об их первой ночи сбивало его с ног. Он очень долго гулял и наконец добрался до дома Жозе. Она усадила его, дала большой стакан виски и ни о чем не расспрашивала. Эдуар свалился и уснул мертвецким сном. Когда он проснулся, пришел Жак. Все вместе они пошли в кафе, все трое вернулись очень пьяные к Жозе, и его уложили в комнате для гостей. Там он и прожил до лета. Он все еще любил Беатрис и так же, как дядюшка, в газетах прежде всего читал театральную страницу.
Лето камнем упало на Париж. Все жили своими тайными страстями или привычками, и жестокое июньское солнце разбудило в каждом обезумевшего ночного зверя. Надо было уехать, найти хоть какое-то продолжение жизни или хотя бы оправдание минувшей зиме. Все обрели свободу, одиночество, которое несет с собой приближение каникул, каждый задавал себе вопрос, с кем и как его переживать. И только у Беатрис, занятой репетициями, не было этой проблемы, на что она, впрочем, очень жаловалась. Что до Алена Малиграсса, то он страшно много пил, Беатрис теперь была лишь предлогом. Он завел привычку повторять: «Да, у меня работа, которая мне нравится, очаровательная жена, приятная жизнь. Ну и что?» На это «ну и что?» ответить не мог никто. Жолио только заметил, что ему поздновато знакомиться с этой фразеологией. Но запить, конечно, было никогда не поздно.
Вот так и получилось, что Ален Малиграсс пребывал в смятении чувств и нашел способ избавления, скорее свойственный совсем молодым людям: пьянство и девочки. В этом – беда больших и ранних страстей, как и страсти к литературе; кончается тем, что вы отдаетесь самым мелким из них, но более живучим и куда более опасным, потому что они запоздали. Ален Малиграсс предавался своим страстям с ощущением полного комфорта, будто наконец обрел покой. Его жизнь превратилась в череду бурных ночей – подружка Жаклин была настолько мила, что даже устраивала ему сцены ревности, приводившие его в восторг, – и дней полной прострации. «Я – как бодлеровский странник, – говорил он ошеломленному Бернару, – смотрю на облака, на восхитительные облака».
Бернар мог бы его понять, если б он полюбил эту девушку, но не мог понять, что можно было полюбить эту жизнь. К тому же он испытывал что-то вроде зависти к Алену. Он тоже хотел бы запить, забыть Жозе. Но прекрасно понимал, что не хочет такого бегства от жизни. Однажды под вечер он по делу зашел к Фанни и был поражен тем, как она похудела, как зажалась, словно броню на себя нацепила. Естественно, они заговорили об Алене, его алкоголизм уже не был ни для кого секретом. Бернару пришлось взять на себя его часть работы в издательстве – пока всеобщее замешательство было настолько сильным, что это положение дел еще не вызвало никаких последствий.
– Что я могу сделать? – спросил Бернар.
– Да ничего, – спокойно ответила Фанни. – Было в нем что-то, чего я не знала да, без сомнения, чего он и сам не знал. Я думаю, что когда два человека живут вместе двадцать лет, настолько не зная друг друга…
Ее лицо так грустно передернулось, что это потрясло Бернара. Он взял ее за руку и удивился и той живости, с которой она ее отдернула, и тому, как она вдруг покраснела.
– Ален переживает кризис, – сказал он. – Это не так опасно…
– Все началось с Беатрис. Из-за нее он понял, что жизнь его пуста… Да, да, я знаю, – сказала она устало, – я верная подруга.
Бернар вспомнил пламенные рассказы Алена о его новой жизни, припомнил подробности, значительность, с которой он говорил о жалких сценах в баре «Мадлен». Бернар поцеловал руку Фанни и откланялся. На лестнице он встретил Эдуара, пришедшего навестить Фанни.
Они никогда не говорили о той ночи. Она просто бесстрастным голосом поблагодарила его за цветы, которые он прислал ей наутро. Теперь он только сидел у ее ног, и они вместе смотрели в окно, смотрели, как садится в Париже яркое июньское солнце. Говорили о том о сем, о деревне, говорили рассеянно и нежно, и все это вызывало у Фанни незнакомое ей ощущение конца света.
Эдуар, сидя у нее в ногах, умиротворенно переживал боль – становившуюся все менее отчетливой – и смущение, настолько сильное, что оно приводило его к Фанни два раза на неделе, словно он всякий раз должен был убедиться, что не причинил ей зла. И потому с облегчением и какой-то радостью он шел затем к Жозе. Там был Жак, безумно тревожившийся по поводу своих летних экзаменов, и Жозе, склонившаяся над картами Швеции, потому что в конце июня они втроем должны были отправиться туда.
* * *
В намеченный день они уехали. Малиграссы, в свой черед, были приглашены на месяц в деревню, к друзьям. Ален все свои дни провел, открывая бутылку за бутылкой. И только Бернар все лето остался работать над своим романом в Париже, отправив Николь отдыхать к родителям. Беатрис прервала репетиции и поехала к матери на Средиземное море, где успела разбить несколько сердец. Париж вибрировал от гулко звучащих и неустанных шагов Бернара. Вот на этой скамейке он в последний раз поцеловал Жозе; вот из этого бара он звонил ей в ту ужасную ночь, когда она была не одна; вот здесь он остановился, переполненный счастьем в тот вечер, когда они вернулись и ему казалось, что у него наконец-то что-то есть… В его кабинете на ярком солнце была видна пыль, он много читал, и странным образом в том наваждении, в котором он теперь жил, у него бывали минуты огромного покоя. Со своей скорбью, с воспоминаниями об этой скорби он шел к светящимся золотом мостам. И в сверкающем, солнечном Париже часто возникал дождливый Пуатье. В сентябре все вернулись; он встретил Жозе, она сидела за рулем автомобиля и остановилась у тротуара, чтобы поговорить с ним. Он оперся локтем о дверцу, смотрел на ее тонкое загоревшее лицо под шапкой густых черных волос и думал о том, что никогда больше не придет в себя.
Да, путешествие прошло хорошо, в Швеции очень красиво. Эдуар опрокинул их в канаву, но это ничего, потому что Жак… Она осеклась. Он не смог сдержаться:
– Я покажусь вам грубым. Но на мой взгляд, эти радости спокойного счастья не очень вам к лицу.
Она ничего не ответила, только грустно улыбнулась.
– Простите. Не мне, наверное, говорить вам о счастье, спокойном ли, неспокойном. Но я не забыл, что вам я обязан тем единственным, которое у меня было в этом году…
Она накрыла его руку своей ладонью. Их руки были совершенно одинаковой формы, только рука Бернара была больше. Оба заметили это, но ни он, ни она ничего не сказали. Она уехала, а он вернулся домой. Николь была счастлива, потому что он был милым и спокойным – из-за того, что на душе у него была печаль. Так оно всегда и бывает.
* * *
– Беатрис, теперь вы.
Беатрис вышла из темноты на освещенный участок сцены, вытянула вперед руку. «Неудивительно, что она так пуста, – вдруг подумал Жолио. – Все это пространство, всю эту тишину она должна заполнять каждый день, нельзя с нее спрашивать…»
– Смотрите-ка… она прекрасно справляется.
Журналист, стоящий рядом с ним, не мог оторвать глаз от Беатрис. Шли последние репетиции, и Жолио уже знал: Беатрис будет открытием года и, больше того, может быть, великой актрисой.
– Расскажите мне что-нибудь о ней.
– Она сама вам все расскажет, мой милый. Я – всего лишь директор этого театра.
Журналист улыбнулся. Весь Париж был убежден, что у них роман. Жолио повсюду бывал с ней. Но из-за своего пристрастия ко всему романтическому он ждал генеральной репетиции, чтобы «легализовать» их отношения, к большому разочарованию Беатрис, считавшей более разумным иметь любовника. Если бы он не скомпрометировал ее, она вообще была бы смертельно на него сердита.
– Как вы познакомились с ней?
– Она сама вам это расскажет. Она хорошо рассказывает.
Беатрис действительно прекрасно умела обращаться с представителями прессы. Она отвечала на вопросы дружелюбно и вместе с тем столь снисходительно, что производила впечатление настоящей «театральной дамы». По счастью, она еще не была известна, не снималась в кино и не была замешана ни в одном скандале.
Улыбаясь, она шла к ним. Жолио представил их друг другу.
– Я вас оставлю; Беатрис, жду вас в баре.
Он удалился, Беатрис проводила его долгим взглядом, который призван был открыть журналисту то, в чем он и так был уверен, и наконец обернулась к нему.
Через полчаса она подошла к Жолио, тот пил джин с тоником. Беатрис, в восторге от такого разумного выбора, всплеснула руками и заказала себе то же самое. Она пила джин через соломинку, время от времени поднимая свои темные глаза на Жолио.
Жолио почувствовал прилив нежности. Как мила она со своим притворством, со своими мелкими, но бешеными амбициями! Как забавна ее жажда успеха в этом огромном цирке нашего бытия! Он ощущал себя человеком, мыслящим глобально.
– Какая суетность, дорогая Беатрис, все наши усилия в последнее время…
Жолио начал длинный монолог. Он обожал это; минут десять что-нибудь объяснял ей, она внимательно слушала, затем резюмировала все сказанное в одной короткой, разумной и банальной фразе, чтобы показать ему, что она все правильно поняла. «В конце концов, если она способна это резюмировать, значит, у всего сказанного есть резюме». И, как всякий раз, когда он напарывался на собственную посредственность, он странным образом испытывал бурную радость.
– Да, это совершенно верно, – сказала наконец Беатрис. – Мы мало что из себя представляем. К счастью, мы частенько не осознаем этого. Иначе вообще ничего бы не сделали.
– Именно, – ликовал Жолио. – Вы – само совершенство, Беатрис.
Он поцеловал ей руку. Она приняла решение объясниться с ним. Либо он ее хочет, либо он педераст! Третий вариант для мужчин у Беатрис не предусматривался.
– Андре, знаете ли вы, что на ваш счет ходят сомнительные слухи? Я говорю это вам как друг.
– Сомнительные слухи насчет чего?
– Насчет, – она понизила голос, – насчет ваших нравов.
Жолио расхохотался.
– И вы им верите? Беатрис, дорогая, как же мне разубедить вас?
Он издевался над ней, и она мгновенно поняла это. Они уставились друг на друга, и он поднял руку, словно хотел предупредить взрыв эмоций.
– Вы очень красивы и очень желанны. И я надеюсь, что в скором будущем вы позволите мне высказать это не так кратко.
Она королевским жестом протянула ему руку над столом, и он приложил к ней свои смеющиеся губы. Нет, в самом деле, он обожал свою профессию.
Назад: Глава 8
Дальше: Глава 10

Денис
Перезвоните мне пожалуйста 8 (812) 747-16-80 Денис.