~ ~ ~

Как вынесу я эти пять недель жизни рядом с психами и падшими ангелами? Буду заперт в этом гулаге на Шербруке, один, без приятелей. Я надеялся, что, несмотря на лето, по крайней мере хоть кто-нибудь останется в городе. Но все разъехались. В Бенгалию или в Лондон, Вену или Портофино. Чарли и Лола отправились к Северному полюсу ловить лосося. А большинства людей, наоборот приехавших на фестиваль смеха, я сам избегаю, будучи в Париже. Есть, конечно, Виктор, старший сын Чарли, но Виктор работает. Летом он занимается тем, что возит всех этих весельчаков, этих актеров stand-up, к Розону. Ему очень нравится носиться по городу в открытом автомобиле, когда ветер раздувает волосы, особенно если люди, которых он таскает за собой, окружены, как это всегда бывает, хорошенькими особами. Я боюсь не выдержать, сбежать, спрятаться на месяц в «Пусси-кэт лоунж», с официантками из Скандинавии, топлесс гарантирован. Но я слишком давно не работал в три смены, должно быть, у меня перигорская печень, да и свои запасы нейронов я давным-давно уже израсходовал. Я с трудом слежу за перипетиями баварских сериалов вроде «Деррика», этими самодовольными мыльными операми с выцветшим от старости изображением, которые бесконечно гоняют по каналам с низким рейтингом, где все тебе заранее разжевано, где хорошие парни ездят на немецких машинах, а плохие носятся, естественно, на иностранных.

Спать мне совершенно не хочется — слишком много выпил саке, еще и «мольсона», добавьте сюда переход на другое время, в общем, я продолжаю слоняться по отелю. Наверное, в моей ванной уже завелись пингвины, ведь воду я открыл часа два назад. Из мини-бара я достаю все, что в нем еще осталось, а осталось там не много. Ни джина, ни виски, водку я тоже уже выпил вечером. Я отвинчиваю крышку какой-то бутылочки: это ликер «Шартрез», вязкий и слишком приторный, прямо сироп от кашля. Я мог бы, конечно, вызвать дежурного по этажу, чтобы он снова зарядил мне бар, но совершенно не хочется, чтобы притащился какой-нибудь заспанный грум. До завтра мне нужно написать этот небольшой текст, который требует Центр, приложив к нему две фотографии и заверенный чек. Я боялся, что они велят предоставить что-нибудь вроде исповеди, но нет, то, что они желают знать по поводу нашей зависимости, это не «почему», а «как». По крайней мере, на данном этапе. Ведь они прекрасно понимают, что, если будут слишком давить, клиент может и взбеситься. Вначале нам предстоит на двух страницах поведать про самый первый раз, когда мы попробовали алкоголь. Это может быть обыкновенная шоколадная конфета с ликером. Все равно желательно про это вспомнить. Какое-нибудь вполне благопристойное Рождество в кругу семьи, когда взрослые развлекаются тем, что позволяют детям допить остатки вина из своих стаканов, может вполне стать первопричиной, как все то, что незаметно укореняется в нашем подсознании. После чего следует указать этапы, так сказать, разметить вехи, как развивалась наша привычка: от невинных бутылочек пива, распитых с приятелями на праздник, до замызганных фляжек в карманах пальто; от дружеских вечеринок до глотка перед утренним кофе. В общем, поведать нужно про каждый стакан, от первого до последнего, который выпьешь, закрывая лавочку. Все это очень далеко. Как трудно отвечать! И если многие пьют для того, чтобы забыться, еще больше людей пьют, чтобы забыть, что они пьют. О своем первом стакане я ничего не помню. Все, что я могу сказать, так это то, что начал я очень рано, в Англии. Мне безумно нравилось бывать в пабах. Там все было новым и необычным: потолки, затянутые коричневой гофрированной бумагой, деревянные обшивки стен, бархатные диванчики, типы с красными физиономиями, которые метали стрелки, зажав в кулаках pale ale, перевернутые стаканы, надетые на специальные ножки, и эти ежедневно начищаемые до блеска латунные перекладины, куда посетители клали ноги, как в вестернах. Мне нравилось, когда без пяти одиннадцать владелец заведения звонил в свой колокольчик и оповещал: «Господа, последние заказы!», и тогда все бросались покупать сразу по нескольку стаканов, которые расставляли на столах из страха, а вдруг потом не хватит, в итоге выпивая в десять раз больше, чем если бы пивная обслуживала посетителей на полчаса дольше. Это вынужденное ограничение якобы должно было последовательно снизить уровень алкоголизма в стране Джона Булла, этого напыщенного индюка с манерными бачками, который литрами глушил бренди и которого они сами же выбрали своим символом. Сегодня с этим покончено, я больше не езжу в Лондон: там слишком много англичан, почти столько же, сколько в Ардеше или в Перигоре.

Когда мне было шестнадцать лет, вошло в моду пить а-ля «Ланкастер браун», крепкий, почти черный портер, который посасывали пижонистые мальчики, первые рокеры, с прическами как у Пресли, безумные, как Эдди Кокран и Джин Винсент, а еще Томми Стил, наименее известный из них четырех, но который вечером в субботу устраивал настоящий ад в «Two I's», крошечном заведении на Олд-Комптон-стрит. Эта кофейня, ставшая с тех пор легендарной, была такой маленькой, что его слушали снаружи, сидя на крыльях автомобилей или оперевшись спиной на витрины магазинчиков. Народ стоял до самой площади Пикадилли. Я и мои приятели хотели быть похожими на этих типов, потому что вокруг них всегда вились стайки девиц, юных бесстыдных созданий с лошадиными хвостиками и в коротких брючках, таких узких, что в карман нельзя было втиснуть носовой платок. Даже зимой на них были надеты только облегающие пуловеры и ничего сверху, только «распашонки», что-то вроде верхней части футболки, разрезанной в местах, где топорщились соски, специально чтобы приводить в бешенство этих господ в котелках из аристократического Уэст-Энда. А мы любили джинсы и белые футболки, как у Джеймса Дина в «Ярости жить», мы полировали волосы с помощью геля, начесывая их коком низко надо лбом, и днями напролет рассматривали себя в стеклах, витринах и зеркалах заднего вида, прицепив расческу к поясу своих «леви стросов», любимой тогдашней модели джинсов команды мотоциклистов «Ангелы ада», которые летали по городу на своих «харлей-дэвидсонах». Дэвидсон, Леви, Строс — эти наводящие на всех ужас ксенофобы с нацистскими значками не умели читать этикетки. Ковбойские сапоги стоили безумных денег, поэтому мы надевали остроносые ботинки с резинками, по возможности белыми или из синей искусственной замши. И верх великолепия — эти знаменитые «blue suede shoes», синие замшевые ботинки, воспетые Карлом Перкинсом, которые бог знает почему моя мать называла обувью алжирцев.

Как легко было флиртовать с нашими девчонками в подворотнях, или под навесами строительных лесов, или на империале омнибуса, куда другие пассажиры вслед за нами подниматься не решались. И если девицы часто клали на свои мордашки слишком много тонального крема, пудры и вызывающе ярко подводили глаза, то губной помады не было совсем, она бы все равно долго не продержалась, потому что мы целовались на каждом углу. Когда вечером мы приглашали их в кино, они, чтобы доставить нам удовольствие, надевали юбки, зная, что нам захочется погладить их между ног. А если они изредка просили, чтобы их любили, то, не особенно ломаясь, позволяли, чтобы им немножко заплатили. В те времена платили только профессионалкам или замужним женщинам. Некоторые «взрослые» тоже были не против, но только не с нами, так что нам приходилось приводить этих слегка вульгарных девиц в наши крошечные меблированные комнатки в мансарде. Это было не так-то просто: квартирные хозяйки бдели у дверей дома. Но поскольку они, так же как и мы, торчали в пабах до самого закрытия и возвращались пьяными, то нам всегда удавалось их одурачить. Если в постели наших малышек мы находили очаровательными, несмотря на вульгарность (впрочем, возможно, именно благодаря этому), то пройтись с ними по улице среди бела дня — это совсем другое дело. Мы старались сделать крюк, назначали свидания во всяких захолустных местечках и безлюдных кафе. Это было непорядочно, даже в какой-то степени подло, но что поделать, стремительно надвигалась эпоха, когда следовало выбирать: «Битлз» или «Роллинг стоунз». В те времена принято было делать выбор в пользу «Роллинг стоунз».

Зато те, кто мог бы стать предметом нашей гордости, если удавалось прогуляться с ними по улице, почти всегда оказывались студентками, элегантными француженками, иногда итальянками, которые изучали английский язык в Южном Кенсингтоне, в шикарных школах. Эти красавицы, как правило почему-то блондинки, презирали молодых людей, которые таскались по пабам, так что мы были вынуждены переходить с «Ланкастера брауна» на «Оранж пеко», а вместо кожаной куртки надевать спортивную, не меняя при этом состояния души. В кинозалах на Оксфорд-стрит они предпочитали смотреть фильмы Бергмана и Антониони, а если шли в кино в юбках, не было и речи о том, чтобы просто положить им руку на колено, даже через твид. Никаких поцелуев в первый вечер, в лучшем случае через неделю, и боже упаси в общественных местах. Затем наступала стадия чаепитий в киноклубах, и не раньше чем через месяц они, так уж и быть, позволяли себя немного приручить. Они никогда не шли к вам домой, это вы должны были приходить к ним, в квартиру на площади Слоан, которую они снимали на пару с подружкой, никогда далеко не удалявшейся, пока вы находились там. После часа невинных объятий мы наконец удостаивались права расстегнуть лифчик. Попытка пойти чуть дальше грозила все испортить. Судя по всему, любовью они соглашались заниматься только в брачную ночь, медленно, в полной темноте, с закрытыми глазами. Право, трудно было оставаться каменными, весь вечер лаская формы Боттичелли. Так что как только всходила полная луна, оборотень под любым предлогом скидывал свой блейзер, сломя голову несся переодеваться и врывался в супермаркет, где работала одна из этих плутовок, с которыми он, негодяй, привык предаваться распутству, и уволакивал ее, даже не оставив времени снять передник. Она была так сексуальна, что в автобусе, который их вез, он с трудом мог сдерживаться, он пожирал ее глазами, буквально буравя ей кожу, а его арсенал типичного рокера выглядел столь внушительно, что никто не решался комментировать его поведение. Добравшись почти бегом до дому, он изо всех сил пинал ногой, обутой в знаменитые замшевые ботинки, все по очереди мусорные бачки, так что они начинали раскачиваться, издавая противный металлический визг. Спрятавшись вдвоем за какой-нибудь машиной — причем руки их уже вовсю занимались исследованиями, — они дожидались, пока хозяйка выйдет, чтобы привести в порядок баки, и, как ураган, врывались в дом, перепрыгивая через две ступеньки, взлетали на свой этаж, срывали друг с друга одежду и в едином порыве, соединившись уже в полете, падали на постель. И все всех проклинали: консьержка на улице — всех негодяев на свете; начальник отдела в супермаркете — нерадивых кассирш, которые уходят, никого не предупредив; а французская студентка на площади Слоан — этих недотеп мальчишек, которые настолько трусливы, что не решаются пойти чуть-чуть дальше.