Книга: Кошмары Аиста Марабу
Назад: 5. В золотом городе
Дальше: 7. Бегство из золотого города

6. Крах золотого города

Южная Африка казалась мне почти раем. Забавно, но там я чувствовал себя как дома, будто мне предназначалось жить именно там, а не в загаженной Шотландии. Когда я мысленно возвращался в Эдинбург, он представлялся мне грязным, холодным, сырым, трущобным городом унылых, черных жилищ, кварталов грубых бетонных коробок, заселенных всякой рванью, и в то же время городом для снобов, которым заправляют снобы.
От Гордона мы переехали в собственный дом, и я был доволен, но одно место у дядюшки стало для меня убежищем, и по нему я скучал. Дом Гордона одним боком стоял на старом колодце, куда можно было попасть через потайную дверь в подвале гаража. В стенки колодца были вбиты железные скобы, уходящие вглубь, и я частенько спускался туда и, держась за скобы, висел в полутьме. Бывало, я слышал, как Гордон рыщет вокруг, надеясь найти меня и защупать. В своих желаниях он заходил все дальше, и я все больше боялся. Гордон сказал, что если я проболтаюсь, то сам буду наказан: Джон, мой папа, поверит ему, а не мне. Инстинктивно я понимал, что это правда. Поэтому когда я шел в гараж, я всегда прятался в колодце.
Колодец был не очень глубокий, футов двадцать максимум. Гордон утверждал, что это не колодец, а заброшенный проход в катакомбы шахт, где старатели, построившие город, добывали золото. Все, что он говорил, я делил надвое, хотя, учитывая историю Йоханнесбурга, в этот раз он, возможно, и не врал. Дно колодца было, похоже, твердым и завалено щебнем; однако я так и не смог собраться с духом и, не держась за скобы, ступить на дно обеими ногами. Я просто сидел в своей полутемной берлоге и наслаждался покоем и мечтами. Как ни рад я был уехать от дяди Гордона, покидать колодец мне было жаль.
Как я уже говорил, я обожал Южную Африку. Для отца же «медовый месяц» быстро закончился. Работа охранника ему осточертела. Эта работа была не совсем той, которую он раньше себе воображал. Да и все вокруг его уже доставало. Однообразные дома вдоль дороги на окраине, braais в садах, парках или кемпингах, где серьезно закладывали южноафриканцы, – все это уже сидело у него в печенках. Он жаждал традиционного для равнинной Шотландии круга общения, ему был нужен старый добрый паб, затесавшийся в центре мегаполиса. Гордон пытался привить ему южно-африканскую культуру. Мой дядя стал большим поклонником регби и брал нас собой на несколько матчей в Элис-парк. Он пытался нас заинтересовать, но Джон только фыркал:
– Игра для пидорасов… хотя, пожалуй, от нечего делать можно и этим заняться.
Он уходил и почти всю игру просиживал в буфете. Я ненавидел регби, даже больше, чем футбол. Джон тоже терпеть не мог регби, другое дело – глаза залить как следует.
Попойки в центре Йоханнесбурга и привели к тому, что мы уехали из Южной Африки и вернулись в Шотландию.
Я как раз только обосновался в школе имени Крюгера. Дети там были такие тупые, что, казалось, превзошли в этом даже моих приятелей по старой школе, о которой все отзывались не иначе, как об одной из самых дерьмовых в Шотландии, а значит, и в Европе. Здесь единственной нашей обязанностью было носить школьную форму. Меня это особо не беспокоило, так как я мог носить не шорты, а фланелевые штаны. Я стеснялся шрамов на ноге.
В первый день школы меня представили как «новичка из Шотландии» и показали карту ЮАР. На дом мне задали заучить названия провинций и их столицы:
МЫС ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ КЕЙПТАУН
НАТАЛЬ ПЬЕТЕРМАРИТЦБУРГ
ОРАНЖ ФРИ СТЭЙТ БЛУМФОНТЭЙН
ТРАНСВААЛЬ ПРЕТОРИЯ
Вот в чем заключалось основное различие – дети здесь были хоть и тупые, зато значительно послушнее и благовоспитаннее. Им незазорно было даже домашние задания выполнять. Учителя были нормальные; мой интерес к дикой природе всячески поощрялся. Они были со мной приветливы, и на мой акцент учителя в Южной Африке обращали меньше внимания, чем в родном городе. Когда культурная акклиматизация прошла, я стал получать удовольствие от приобретения знаний. Мне стало интересно учиться, и я потерял необходимость скрываться в комиксовых фантазиях. Я бросился в учебу с головой. Первый раз в жизни я обрел какую-то цель. Раньше, когда меня спрашивали, кем я хочу стать, я только пожимал плечами; или мог сказать, что буду солдатом. Казалось, что стрелять в людей – занятие веселое; у многих детей такие задвиги. Теперь я собирался стать зоологом. На свой одиннадцатый день рождения я уже видел возможное развитие событий: хорошая успеваемость в средних, а затем и в старших классах, поступление в университет в Витвэйтсрэнде, или Претории, или Рэнд Африкаанз, изучение зоологии или биологии, затем практика, экспедиции, кандидатская, и вот он я – молодой специалист. Я видел свою карьеру как на ладони.
Но мой старик крепко забухал, и все пошло прахом. Я понял, каким я был придурком, позволив себе мечтать об этом.
Помню, как это началось. Был четверг и день такой ясный, что, если посмотреть на запад, можно было увидеть вершину Магалайзберга, парящую над городом. Я был в саду, пинал мяч со своим приятелем Куртисом. Становилось жарко, а я все еще был в школьной форме. Я пошел переодеться – мы собирались к Куртису на чай. Он часто приходил к нам: я уже не так стеснялся своих родителей. Казалось, здесь они стали спокойнее и счастливее, и к их выходкам относились с большим терпением, ведь по соседству жили белые ребята разных национальностей: греки, например, чьи родители даже по-английски-то не говорили. Короче, я прошмыгнул в дом, чтобы переодеться, и невольно подслушал разговор папы с мамой.
Старик не угомонился, это было ясно. Он и здесь обводил нам передачи для просмотра, только теперь в программке «Йоханнесбург Стар».
– Тридцать шесть монет в год за это дерьмо, – недовольно ворчал он в тот ранний вечер. Недавно повысилась оплата телевещания. – Дело не в том, Вет, – жаловался он хранившей молчание маме, – дело не в том, что я этим не доволен. Просто не хочется, чтобы мы стали рабами ящика.
– Так выключи его, – сказала мама.
– Да не об этом я тебе говорю, Вет. Ты не понимаешь, что я хочу сказать. Проблема не в телике, бля, проблема в том, что, кроме телика, ни хера нет, знаешь-понимаешь. Я же тебе говорю, все эти их baaris, бля, или как они там их называют, все там как надо, но это не моя тема, понимаешь? Я ж тебе говорю, здесь даже пивка опрокинуть негде, бля. Ни одного паба на сто миль вокруг, только это греба-ная забегаловка на моле. Даже в Муирхаусе был паб! Я понимаю, предместье, но, Вет, в центре-то пабов тыщи. Я подумал, может, мне поехать туда как-нибудь после работы, опрокинуть с Гордоном по паре пива, там, в центре. Всего по паре кружек.
– Ну так поезжай, выпей пива, – отрезала мама, недовольная, что ее отрывают от журнала.
– Ну так я, может, и пойду, может, даже завтра. После работы, ладно?
Я видел как он с довольной улыбкой сел читать газету.
На следующий день после смены, вместо того чтобы поехать домой, папа поехал в центр, чтобы сначала посетить Музей бокса на улице Хенсона и Керка, а потом встретиться с Гордоном в его офисе. Гордон покончил с делами, и они пошли выпивать по барам на Мэйн-стрит и Денвере-стрит. Довольно скоро Гордон решил, что с него хватит, и взял такси до дома, уговаривая отца поступить так же. Но к тому времени старик уже взял на буксир двух ливерпульских парней и собирался зажигать всю ночь.
Центр Йоханнесбурга место скучное, там все функционально и по-деловому: после шести часов улицы вымирают. Гордон всю дорогу твердил, что шататься по улицам после наступления темноты небезопасно, особенно если предположить, что он нарвется на себе подобного. Дядя постоянно рассказывал, какие беззакония творятся в центре по ночам; все твердил о бандах чернокожих рабочих из враждующих племен, которые живут в общагах, а с наступлением темноты выбираются в центр, где неистовствуют, избивая друг друга и всех, кто попадается им на пути. Его увещевания привели лишь к тому, что старик настроился еще более воинственно и агрессивно. Если кому-то нужны проблемы, он их получит. Впоследствии Гордон поведал нам, что говорил ему Джон:
– Когда Люфтваффе бомбили Лондон, Черчилль как раз собирался прогуляться по парку, а генералы попросили его остаться в помещении, мол, так безопаснее. Черчилль поворачивается и говорит: «Значит, так. Когда я был пацаненком, няня не могла остановить меня, если я хотел погулять в парке. Теперь я уже большой, и уж всяко меня никто не остановит». Это как раз мой случай, – заявил отец, довольный собой.
Короче, Джон и ливерпульцы прошлись по всему Делверсу до Юберт-парка. Они здорово повеселились и обменялись по пьяни телефонами, чтобы еще раз все это повторить. Джон заполз в такси, припаркованное около большого отеля.
Что произошло затем – спорный вопрос. Версия Джона, которой я склонен доверять, так как при всех своих недостатках старик не был брехуном, – на это у него не хватало воображения, – такова: в такси он заснул, а когда проснулся, машина стояла на заброшенной парковке в Герминстоне, а таксист шарил у него по карманам. Терминстон – деловой район, где находятся большая железнодорожная развязка и крупнейший в мире золотообрабатывающий комбинат, расположенный на юго-востоке города. Мы жили по дороге в Кемтон-парк, что к северу от центра.
Джон набросился на таксиста с такой силой и яростью, что несколько его зубов в полиэтиленовом пакете были весьма эффектно представлены обвинением прямо в зале суда как вещдок. Таксист утверждал, что он пытался вытащить из своей машины этого отвратительного пьяницу, который пытался его надуть, когда подвергся жестокому нападению. Джона приговорили к шести месяцам тюремного заключения. Похоже, это был показательный процесс, устроенный властями, лелеющими мечту подавить волну насилия в центре Йоханнесбурга.
Вет пиздец как расстроилась. Я помню ее в этот период: она курила сигарету за сигаретой и пила крепчайший кофе с восемью ложками сахара. Мы съехали из нашего нового дома на севере Йоханнесбурга и недолго пожили у Гордона, после чего стали строить планы на возвращение в Шотландию. Джон должен был последовать за нами, после того как отсидит срок. Перспектива вернуться на родину приводила нас с Ким в отчаяние. Мы уже обосновались здесь. Я представлял, как я возвращаюсь к той жизни, хожу в ту же школу, шатаюсь по тому же району. Я смирился, но впал в уныние, лишь только болезненная тревога, вызванная страхом возвращения, время от времени выводила меня из глубокой депрессии. Эдинбург был для меня символом рабства. Я пришел к выводу, что ситуация там та же, что и в Йоханнесбурге; единственное различие состояло в том, что карифы были белыми и называли их «чернь» или «быдло». Вернувшись в Эдинбург, мы станем карифами, обреченными провести всю жизнь на окраинах типа Муирхауса или Соу-Вестер-Хэилз-Ту, или Ниддри, в замкнутых лагерях, где хрен знает, что творится, вдали от города. Нас согнали, чтобы мы работали за гроши там, где больше ни один мудак работать не захочет, а потом нас еще гоняют копы, если мы шатаемся по ночам большой тусой. В Эдинбурге проводили ту же политику, что и в Йоханнесбурге, как, впрочем, и в любом большом городе. Только здесь мы были по другую сторону. Я заболевал от мысли, что мы вернемся обратно, в это дерьмо.
Бернард с самого начала возненавидел Южную Африку и ждал-не дождался, когда мы вернемся домой. Тони было все равно. Он отфачил несколько птичек, но хотел повидать своих старых подружек. Он, однако, был старше и имел представление о той сложной политической ситуации, о которой мы в общем-то ничего не знали.
Оглядываясь назад, могу сказать, что среди белых, с которыми мы общались, царило странное настроение. Но, возможно, за давностью лет я просто придумал это. Действительно ли все были на пределе? Возможно. Единственный конкретный разговор, который я помню (там были приятели Гордона – шавкоподобные уроды, это я точно помню), касался продажи Родезии, которая теперь называлась Зимбабве-Родезия. Говорили об этом, и постоянно всплывала тема терроризма. Гордон говорил на африкаансе и предпочитал газеты на этом языке «Die Transvaler» и «Die Vaderland» англоязычным «Rand Daily Mail» и «Johannesburg Star». Однажды он отвез нас в мемориальный комплекс Вутреккер, что к Югу от Притории, и раскудахтался там о великом пути. Похоже, памятники оказывали на него то же воздействие, что и военные речи Черчилля на моего папашу.
В другой раз он повел нас в Музей Южной Африки, интересное местечко, информационные стенды были зеркальным отражением текстов из моих школьных учебников:
Белое население Республики в основном составляют потомки ранних поселенцев из Голландии и Британии и небольшие группы французов, немцев и других западноевропейских народов. Первоначально Белый человек пришел в Африку как солдат, фермер, купец, миссионер и первопроходец. Благодаря высокому уровню образования и своей многовековой цивилизации, белые смогли распространить свое влияние, необходимые знания, технические навыки и денежный оборот среди народов, в большинстве своем едва вышедших из варварства.
Южная Африка – единственная в мире страна, где господствующее сообщество четко придерживается выверенной политики расовой чистоты, проживая в среде преобладающего по численности неевропейского населения. В сущности, это не колония и не протекторат, где небелое население подвергалось бы истреблению либо ассимиляция приводила к созданию более или менее цветной популяции. На самом деле, придя в Южную Африку, белые не истребили аборигенов, а спасли их от междоусобных конфликтов и самоуничтожения. Не всем известно, что еще в прошлом веке Чака, вождь зулусов, уничтожил 300 племен и стер с лица земли тысячи и тысячи своих соплеменников.
Постепенно остатки племен, перенесших междоусобные войны, смогли принять мирный, деревенский образ жизни под защитой и с помощью белого человека. На своих исконных землях, равных Англии и Уэлльсу, вместе взятым, около половины народности банту ведет простую, близкую к природе жизнь по тем же вековым устоям, что и их предки – счастливые, живописные люди; их беззаботному существованию можно только позавидовать.
Таким образом, на южной оконечности Африканского континента, среди превосходящего по численности неевропейского населения, небольшое белое сообщество нашло свой дом и основало новую нацию со своим образом жизни и собственной системой взглядов. Благодаря инициативности, знаниям и умениям этих людей, Южная Африка стала наиболее процветающей страной на континенте. С той же уверенностью, с какой восход следует за закатом, можно сказать, что белые разовьют такую форму сосуществования, которая позволит каждой нации жить полной жизнью и, по мере своих возможностей, вносить вклад в благосостояние страны.
После Музея мы поехали к Гордону домой, где он устраивал барбекю для своих друзей. У Гордона часто бывали braais. Какие-то мужики сидели на веранде и смотрели телевизор. Показывали, как полицейские яростно разгоняют демонстрацию чернокожих. Действия полицейских сопровождались одобрительными возгласами. Высокая блондинка, похожая на актрису, проходя, улыбнулась мне. Потом она повернулась к бородатому толстяку и сказала:
– Похоже, черномазых отделали как следует.
– Да стрелять надо этих обезьян, – проворчал тот, прикладываясь к пивной бутылке и отрыгивая. Лицо его выражало тупое злорадство, и, несмотря на заверения правительства, беседы с родителями и обучение в Школе, я инстинктивно понял: что-то здесь не так. Когда в «Новостях» стали рассказывать о ситуации в Родезии, я перестал слушать.
– Бота, гондон, продал наших в Родезии, – кипятился Гордон.
– Да, но это лишь тактический ход, – улыбнулся незнакомый мужчина, – это обеспечит нам расположение мирового сообщества. Кто знает, неровен час, нам понадобится их помощь.
– Ты говоришь как ультракрасный, Джоан, – встрял бородатый толстяк, – мы должны сами за себя постоять. Они пропустили двенадцать тысяч гребаных террористов, дали им спокойно уйти в лагеря с оружием, и все ради этого ублюдочного прекращения огня. Я так считаю: это отличная возможность перестрелять добрую половину этого сброда. Надо просто наставить пушки на этот Патриотический фронт Зану и разорвать на куски красноперых зверюг, так же как они убивают добропорядочных фермеров.
У Гордона слезы наворачивались на глаза, когда он смотрел, как партизаны из Патриотического фронта маршем входят в лагеря и складывают оружие, что было условием прекращения огня и начала свободных выборов.
– Не могу в это поверить! Я не могу поверить, что они пошли на это. Мистер Бота, Мэгги Тэтчер. Шлюха ебаная! Предательница, коммунистка тупорылая, сука!
Хорошо еще, что Джон уже сидел в тюряге. Помню, как Гордон последний раз разглагольствовал о предательстве Тэтчер, а Джон стоял, прислонившись к двери, ведущей во внутренний дворик. Он напрягся всем телом и обернулся:
– Эй, ладно тебе, Гордон, Мэгги Тэтчер тут ни при чем. Лучшего премьера на островах не было… в мирное время. Да, да – она лучшая, знаешь-понимаешь. Она поставила на место гребаные профсоюзы. Ей там, конечно, присоветовали, говна всякие пиздюки из штатских. Так оно и было! И нечего гнать на человека, коли не знаешь ни хрена! Ты не представляешь, что она сделала для Британии!
– Я знаю, что она продала Родезию, – тихо сказал Гордон. Было заметно, что он немного напуган.
Было много разговоров о политике, но я, наверное, ощущая странную, напряженную атмосферу, все же полагал, что об этом долдонят все старые зануды. Тогда я толком не понимал
наверх
наверх
наверх
– Я включу тебе запись, Рой.
Как насчет пошалить-лить-лить,
Порезвиться, резвиться-виться?
Я могу показать тебе класс…
УЙДИ НА ХУЙ И ВЫРУБИ ЭТОТ КАЛ…
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
и хотя яичница была приготовлена превосходно, тосты хрустели, а кофе был крепкий, вкусный и ароматный, чего-то не хватало в то утро, когда мы покидали хижину.
Было слишком тихо. С озера не доносились крики фламинго. Я схватил бинокль. Никого.
– Где они, Сэнди?
– Ничего не понимаю. Надо посмотреть поближе.
Мы доехали до берега озера, где нам немедленно открылись наглядные свидетельства резни. Я видел расчлененные трупы птиц. Послышался шорох, пронзительные крики, и мы заметили стервятников, прилетевших поживиться остовами фламинго. Сэнди вскинул ружье и выстрелил по ним. Один рухнул, другие захлопали крыльями и уковыляли прочь. Вскоре они вернулись, и падший стервятник разделил участь фламинго, став угощением для своих собратьев.
– Стервятники едят друг друга только в экстремальных случаях, – отметил Сэнди. – Они, должно быть, голодают, бедняги.
В этот момент я увидел розовую лебединую голову, оторванную от тела вместе с шеей.
– Наша колония фламинго обращена в бегство, – объявил я. я не то
– Да… аистом Марабу, – понимающе кивнул Сэнди.
– Может, разденемся да окунемся? – предложил я …нет, я не то имел в виду-наверх-я ничего
такого
не предлагал. Так о чем я тут пиздел? О политике.
Вот о чем.
Политика ЮАР. Для меня политика не значила ничего. Однако она коснулась нас, и коснулась напрямую примерно недели за две до нашего отъезда в Шотландию. Мы с дядей Гордоном были на его лесопилке в Восточном Трансваале. Остановив джип, он окинул взглядом широкие штабеля бревен. Я немного нервничал. Я боялся, что вдали от дома он захочет большего, нежели просто лапать меня и надрачивать. Он не переступал эту границу уже больше года, хотя и возможностей у него было не так много, ведь мы уже жили отдельно, к тому же я ходил в школу. В этот раз он даже не попытался меня защупать. Все больше вещал. Похоже, его что-то не на шутку беспокоило.
– Все это принадлежит мне. Это моя лесопилка. Я – парнишка из кафе «Юбилей», шотландец из Грантона, без гроша в кармане. Там я был никто, пижон худосочный. Здесь у меня есть, за что постоять. Хрена вы получите, нигеры гребаные!
– Ничего им не достанется, дядя Гордон, – поддержал я. Всякий раз мое сознание обыгрывало трогательный образ – оборванный дядя валяется в грязи возле кафе «Юбилей», посасывая дешевое вино из бутылки. Мы дошли до ранчо и выпили сока, после чего прошлись по лесу, чтобы я мог посмотреть на диких зверей в бинокль. Мы выследили зеленую усатую трясогузку и Валбергского орла, редко встречающихся в Трансваале. Гордону было не до дикой природы, и вскоре он вернулся на ранчо. Я остался один бродить по границе лесных насаждений. Я как раз пытался подкрасться поближе к срущей антилопе, когда прогремел взрыв.
Я чуть сам не обосрался, и, уж конечно, это облегчило дефекацию антилопе, которая пулей сиганула в лес. Я обернулся и увидел горящий джип. Я уже говорил, что ничего не смыслил в политике. Несмотря на постоянные сообщения о партизанских вылазках военизированных отрядов Африканского Национального конгресса в Восточном Трансваале, Гордон отказывался принимать какие-либо меры предосторожности. Он зачем-то полез в один из полноприводных «рэндж-роверов», припаркованных за оградой ранчо, включил зажигание и… улетел в небытие.
Забавно, но я даже не испугался. Я просто подумал: террористы достали дядю Гордона. У меня не было реальных опасений, что они сделают что-нибудь со мной, не знаю почему, я просто не боялся, и все. Я пошел обратно, к дому. Разбавленный запахами бензина и паленого мяса теплый, влажный воздух стал еще тяжелее: то был аромат Гордона, поджаренного в пылающем джипе. Ничего подобного мое обоняние еще не воспринимало. Понятно, что такая гора мяса не может не обладать запахом, поэтому я всегда представлял, что люди пахнут беконом. Когда я был совсем маленький, дядя Джеки любил рассказывать, как он ест щекастых ребятишек и что на вкус, они точно соленая свинина. Помню, однако, что от Гордона доносился такой сладостный аромат, что, не зная, что это человечина, я бы с удовольствием его попробовал и насладился бы вкусом. Из машины торчала черная обуглившаяся, худая рука – единственная часть пылающего тела Гордона, которую мне было видно. Вскоре запах изменился – новый можно описать только как запах подгорающего говна – дядюшкины кишки с треском и брызгами лопались, сгорая в огне.
Я пошел в дом, сел и позвонил маме в Йоханнесбург.
– Ну что там еще, Рой! Я здесь уже вся в мыле! – простонала мама. Она готовила еду для очередного braai у Гордона.
– Дядю Гордона взорвали. Он умер, и я не могу вернуться домой, вот.
Она шумно задышала и после долгого молчания сказала:
– Никуда не уходи! Оставайся на месте!
Я сел и стал ждать. Потом включил телик и посмотрел мультики. Примерно минут через двадцать на вертолете прилетела полиция. Прокатиться на вертолете было круто. Когда мы поднялись, я увидел с близкого расстояния восхитительного длинногребного орла, планирующего над густым лесом. Мы приземлились слишком скоро, пересели на машину, которая отвезла меня в участок. Там меня встретили Вет, Ким, Тони и Бернард. Вет обняла меня, Тони потрепал за волосы, а Ким поцеловала, чем смутила меня перед полицейскими. Мы здорово подружились: эти копы были лучшими из всех, что я встречал. Бернард чертовски завидовал, ведь все оказывали мне знаки внимания: я чувствовал себя героем.
Все отметили, что я храбрый малый. Мне было приятно: это было как прощальный подарок из мест, которые я так любил. Даже смерть Гордона оставила меня безучастным: потерять его значило лишиться возможности вытягивать из него подарки, не более. Гордон был старый пидор, трусливый и твердолобый, и его смерть стала счастливым избавлением – вот мое мнение. Джон единственный горевал по нему. Когда мы пришли к нему на свидание, казалось, что оплакивает он Гордона, каким он был пятнадцать лет тому назад, «стилягу худосочного», а не толстокожего борова.
На самом деле его смерть принесла моему отцу кое-какую практическую выгоду. Принимая во внимание наши обстоятельства, власти смягчились, и его отпустили из тюрьмы досрочно. Он вернулся в Шотландию примерно месяц спустя после нас. Уинстон II, вернувшись из карантина всего на несколько месяцев, благодаря блаженной бюрократической рутине, был снова водворен в вольер, теперь уже в Шотландии.
Назад: 5. В золотом городе
Дальше: 7. Бегство из золотого города