С этого дня начинается остаток моей жизни. На что может надеяться такой, как я! То, что следует ниже, – моя история.

Я появился на свет вечером 19 мая 1903 года в пустой ложе театра «Павильон» в Лоустофте. Моя жизнь началась с балансирования на деревянных перилах ложи – в которую я тут же упал спиной вперед, с грохотом опрокидывая стулья.

Меня сводила с ума мысль, которая на миг раньше пришла мне в голову: неужели Борден как-то сумел пробраться в ложу и теперь подстерегает меня? Конечно же, нет. Барахтаясь среди стульев и отчаянно пытаясь сориентироваться в пространстве, я все-таки сообразил: если Борден и умудрился каким-то образом повредить аппаратуру, транспортация все же успела произойти. Бордена поблизости не было.

Луч прожектора переместился на ложу и залил ее ослепительным светом. Прошло не более двух-трех секунд. Мне подумалось: еще есть шанс спасти иллюзион! Нужно вскарабкаться обратно на перила и придумать какую-нибудь уловку!

Перевернувшись и став на четвереньки, я уже приготовился взобраться на перила, когда, к своему удивлению, услышал голос со сцены: кто-то приказывал дать занавес. Я подался вперед и посмотрел вниз. Фигурное полотнище занавеса уже опускалось, но прежде, чем оно скрыло от меня происходящее, я успел увидеть самого себя, свой престиж, замерший на сцене!

В нижней части прибора Теслы имеется потайной отсек, в который проваливается престиж, когда происходит транспортация. В результате мое прежнее тело – престиж – скрывается от публики, благодаря чему достигается максимальный эффект иллюзиона.

Должно быть, на этот раз из-за вмешательства Бордена механизм потайного отсека не сработал, и престиж остался стоять у всех на виду!

На долгие размышления времени не было. Оба моих ассистента – Адам Уилсон и Эстер – находились за кулисами; они нужны были там, за занавесом, чтобы разобраться в этой непредвиденной ситуации. Я был жив, полон сил, способен владеть собой. Мне стало ясно, в чем сейчас состоит моя задача: бежать за кулисы, чтобы покончить с Борденом раз и навсегда.

Я выбрался из ложи, проскочил коридор, затем сбежал вниз по лестнице и наткнулся на билетершу. Притормозив, я остановился перед ней и с нетерпением прокричал:

– Вы не видели, выходил кто-нибудь из театра или нет?

Но из горла вырывался только хриплый шепот.

Уставившись на меня, женщина закричала от ужаса. На мгновение я беспомощно застыл, оглушенный ее жутким воплем. Глаза билетерши вылезали из орбит; переведя дух, она заголосила снова. Я понял, что зря теряю время, и положил руку на плечо женщины, чтобы деликатно отодвинуть ее с прохода. Моя ладонь беспрепятственно вошла в плоть ее плеча!

Она повалилась на ступени, дрожа и завывая, а я домчался до конца лестницы и обнаружил дверь, ведущую за кулисы. Толкнув ее, я сразу же отпрянул, когда снова ощутил, как моя рука до предплечья проникает сквозь древесину. Однако мне недосуг было размышлять над этим явлением; меня преследовала одна мысль: срочно найти Бордена.

Мимо пробежал Уилсон, покинувший свой пост позади установки. Мало того что он меня не узнал – он и голоса моего не услышал, когда я окликнул его вдогонку. Я помедлил несколько мгновений, стараясь сообразить, где, вероятнее всего, затаился Борден. Каким-то образом он сумел прервать подачу электричества, а это могло означать лишь одно: он имел доступ в служебные помещения под сценой. Мы с Уилсоном подключили все провода к пульту управления, который, по решению администрации, был недавно установлен в подвальном этаже.

Я нашел лестницу, ведущую в трюм, но не успел я сделать и шага вниз, как услышал приближающиеся тяжелые шаги, а через пару секунд появился и сам Борден. На нем все еще был костюм деревенского простака и нелепый грим. Он бежал вверх, перепрыгивая через две ступеньки. Я замер на месте. Когда до меня оставалось не больше пяти шагов, Борден поднял глаза, желая, вероятно, поглядеть, куда ведет лестница. Вместо этого он увидел меня! В его взгляде появилось то же выражение ужаса, каким чуть раньше было искажено лицо билетерши. Бордена по инерции несло прямо на меня, но он был явно потрясен и только сумел выставить перед собой руки, словно защищаясь. Почти сразу мы столкнулись.

Не удержавшись на ногах, мы оба рухнули на каменный пол. Сначала Борден оказался сверху, но мне удалось выскользнуть. Я потянулся к нему, чтобы удержать этого мерзавца.

– Не прикасайся! – закричал он и отшатнулся, а затем, припадая к полу, поспешил отползти от меня подальше.

Изловчившись, я схватил его за лодыжку, но он вырвался и, утратив от страха дар речи, издавал лишь какое-то бессмысленное мычание.

– Борден, мы должны прекратить эту бессмысленную вражду! – произнес я, но и на этот раз мой голос, больше похожий на шепот, прозвучал хрипло и невнятно.

– Я не нарочно! – выкрикнул он.

Борден, поднявшись на ноги, опрометью бросился прочь, с ужасом оглядываясь на меня. Я отказался от борьбы и позволил ему сбежать.

После того случая я вернулся в Лондон, где нахожусь последние десять месяцев и по доброй воле веду полужизнь.

Внезапное отключение установки Теслы роковым образом повлияло на мои тело и душу, вызвав между ними антагонизм. Я стал как бы телесным духом своего прежнего я. Я жил, дышал, ел, отправлял естественные потребности, слышал и видел, ощущал тепло и холод, но оставался не более чем призраком. При ярком свете, если не разглядывать меня слишком близко, я ничем не отличался от окружающих, разве что некоторой бледностью. Если же смотреть на меня в ненастный день или при искусственном освещении, я обретал вид бестелесного фантома. Тот, кто смотрел на меня, видел сквозь меня. Контуры моего тела не исчезали, и с достаточно близкого расстояния можно было различать лицо, одежду и прочее, но большинству людей я казался жутким выходцем из преисподней. Поэтому и билетерша, и Борден перепугались так, словно увидели привидение. Я быстро усвоил: стоит мне допустить, чтобы меня застали в подобных обстоятельствах, как начнется паника, да и сам я подвергнусь опасности. От страха люди совершают непредсказуемые действия; в меня не раз швыряли различными предметами, как будто хотели меня отпугнуть. Одним из таких предметов оказалась зажженная керосиновая лампа, от которой я едва увернулся. Поэтому я, по возможности, старался не показываться на виду.

Но при всем том мой разум неожиданно почувствовал себя свободным от стесняющих оков тела: я открыл в себе собранность, быстро соображал, принимал мгновенные решения, то есть проявлял те качества, которыми ранее похвастаться не мог. Один из парадоксов моего нового бытия заключался в том, что я постоянно ощущал в себе силы и способность к действию, но в то же время не мог совладать с самыми обыденными задачами. К примеру, мне предстояло научиться держать письменные принадлежности и столовые приборы: стоило мне бездумно взять в руки какую-нибудь вещь, как она норовила выскользнуть из рук.

Положение, в которое я попал, оказалось столь удручающим и мучительным, что обретенная энергия духа, переплавленная в ненависть и страх, постоянно обращалась на этих двух Борденов, а точнее – на того из них, который меня изувечил. Он продолжал выкачивать из меня энергию духа – уже после того, как его происки выкачали энергию тела. Я стал, можно сказать, невидим для мира – все равно что умер.

Мне потребовалось не так уж много времени, чтобы сделать открытие: я могу по своему желанию становиться видимым или невидимым.

Выходя на улицы после наступления сумерек, да еще в том самом сценическом костюме, который был на мне в тот роковой вечер, я мог проникнуть незамеченным куда угодно. Если же мне хотелось выглядеть обычным человеком, я переодевался в повседневную одежду и гримировал лицо, чтобы придать своим чертам некоторую объемность. Правда, имитация удавалась не полностью: пустые глазницы внушали прохожим ужас, а однажды какой-то пассажир в плохо освещенном омнибусе, заметив необъяснимый просвет между моим рукавом и перчаткой, стал кричать об этом во все горло, и мне пришлось спешно выйти.

Деньги, еда, крыша над головой – все это было мне доступно. Оставаясь невидимым, я брал, что хотел, а в другое время платил, как положено. Так или иначе, об этом не стоило и задумываться.

По-настоящему беспокоило меня другое: состояние здоровья моего престижа.

Читая газетный репортаж, я понял, что впечатление, оставшееся у меня от беглого взгляда на сцену, было абсолютно неверным. В газете говорилось, что Великий Дантон получил увечье в ходе своего выступления в Лоустофте и вынужден был отказаться от последующих ангажементов, но в данный момент восстанавливает силы в домашних условиях и рассчитывает со временем вернуться на сцену.

Я вздохнул с облегчением, но был крайне удивлен! Ибо, как мне показалось, в тот вечер на сцене, еще не скрытой занавесом, стоял мой собственный престиж, застывший в неживой позе, которую я назвал «позой престижа». Престиж – это исходное тело, подвергающееся транспортации, которое словно умирает внутри аппарата Теслы. Как спрятать, куда деть эти побочные продукты иллюзиона, эти престиж-дубликаты – вот главный вопрос, который мне предстояло решить, прежде чем выносить «Яркий миг» на суд зрителей.

Итак, сообщение о полученном увечье и отказе от ангажементов навело меня на мысль, что в тот вечер произошло нечто другое. Транспортация осуществилась лишь частично, и я оказался ее плачевным следствием. Большая часть моего исходного естества осталась на сцене!

Мы оба – я и мой престиж – сильно пострадали от подлых происков Бордена. У каждого из нас начались беды. Я превратился в бестелесный дух, а у моего престижа было подорвано здоровье. Хотя у него оставалось тело и свобода передвижений в окружающем мире, он был обречен на смерть с того самого момента, когда нас постигло несчастье. Я же был приговорен жить среди теней, хотя мое здоровье не пострадало.

В июле, через два месяца после Лоустофта, когда я только пытался смириться с судьбой, мой престиж, видимо, принял самостоятельное решение – приблизить смерть Руперта Энджера. На его месте я поступил бы точно так же; в ту минуту, когда у меня в голове зародилась эта мысль, я осознал, что он – это я. Впервые мы порознь пришли к одному и тому же решению. И это стало для меня первым знаком: хотя мы жили каждый своей жизнью, наши чувства были едины.

Вскоре мой престиж вернулся в Колдлоу-Хаус, чтобы вступить в права наследования, и снова это было именно то решение, которое принял бы и я.

Что до меня, я до поры до времени оставался в Лондоне. Мне предстояло осуществить жуткий замысел, и я хотел исполнить его тайно, без риска огласки, чтобы никакие подозрения не коснулись Колдердейлов.

Я задумал раз и навсегда свести счеты с Борденом. Попросту говоря, я собирался его убить, вернее, убить одного из двух Борденов. Его тайная двойная жизнь чрезвычайно облегчала выполнение моего замысла. Он подделал или уничтожил официальные документы, которые свидетельствовали о существовании близнецов, и тем самым ополовинил их жизни. Убийство одного из братьев положило бы конец этому мошенничеству и принесло бы мне не меньше морального удовлетворения, чем уничтожение обоих. Я внушал себе, что меня, Руперта Энджера, пребывающего в полупризрачном обличье (тогда как единственно известное под моим именем лицо прилюдно похоронено и оплакано), никогда не поймают и вообще не смогут заподозрить в преступлении.

В Лондоне я приступил к осуществлению своих планов. Следя за Борденом, я становился невидимым, чтобы беспрепятственно наблюдать за его передвижениями и повседневными занятиями. Я наблюдал за ним в его собственном доме, видел, как он готовит и репетирует в мастерской свою программу. Я незримо присутствовал за кулисами театра во время его выступлений; сопровождал его к тайному жилищу в северной части Лондона, где он сожительствовал с Оливией Свенсон… А однажды мне даже удалось увидеть Бордена вместе с его братом-близнецом, когда они украдкой встретились на темной улице, чтобы торопливо обменяться короткими сообщениями: похоже, к встрече их побудило неотложное дело, которое никому нельзя было передоверить.

Но окончательный приговор я вынес ему в тот миг, когда увидел его с Оливией. Еще не зажили раны, причиненные той старой изменой, и я не мог стерпеть, чтобы к прежнему оскорблению добавилась боль от новой обиды.

Могу утверждать с полной уверенностью, что принять решение о преднамеренном убийстве – самый трудный этап этого ужасного деяния. Провоцировали меня часто – но, по-моему, я всегда проявлял терпимость и выдержку. При том, что я стараюсь никому не делать зла, в зрелом возрасте я неоднократно давал себе клятвы «убить» или «прикончить» Бордена. В этих угрозах, высказанных наедине с самим собой, а то и вовсе не произнесенных, находила выход бессильная ярость загнанной жертвы – именно в такое положение я не раз попадал из-за Бордена.

В те годы я, конечно, всерьез не помышлял об убийстве, но нападение в Лоустофте все изменило. Половина моей сущности была низведена до состояния фантома, а другая половина медленно угасала. В тот вечер Борден, по существу, уничтожил нас обоих, и я жаждал мести.

Теперь я жил одной только мыслью об убийстве, отчего моя натура изменилась. Находясь по ту сторону смерти, я жил, чтобы убить.

Поскольку, решение уже созрело, не стоило медлить с его выполнением. Я рассматривал смерть одного из близнецов как ключ к собственному освобождению.

Однако у меня не было никакого опыта в применении насилия, и прежде, чем что-то предпринять, следовало обдумать, как это сделать наилучшим образом. Я выбирал способ действий с таким расчетом, чтобы акт возмездия был целенаправленным – чтобы умирающий, беспомощный Борден ясно осознал, кто его убивает и за что. Простым методом исключения я пришел к выводу, что мне придется прибегнуть к удару ножом. Представив себе подобную картину будущего злодейства, я снова почувствовал, как во мне вскипает горячая волна радостного предвкушения.

Ход моих рассуждений был примерно таков: яд действует слишком медленно, опасен в применении и безличен; от выстрела много шума, и опять же почти исключена возможность близкого контакта с жертвой. Вряд ли мне удалось бы выполнить действия, требующие физической силы, поэтому пришлось отказаться от таких способов, как удар дубинкой или удушение. Опытным путем я установил, что в том случае, когда крепко, но без напряжения держу обеими руками нож с длинным лезвием, мне удается как следует направить его и с достаточной силой нанести удар.

Спустя два дня после завершения необходимых приготовлений я последовал за Борденом в Болэм: его номер считался гвоздем эстрадной программы, которую показывали на сцене Королевского Театра в течение всей недели. Была среда – день, когда давали два представления (дневное и вечернее). Я знал, что Борден имеет обыкновение между спектаклями удаляться к себе в гримерную, чтобы вздремнуть на кушетке.

Из темноты кулис я наблюдал за его выступлением, а позже пошел следом по мрачным коридорам и лестницам. Дождавшись, когда уляжется обычная закулисная суматоха, я отправился за орудием убийства, а затем вернулся в коридор, куда выходила комната Бордена. Я осторожно передвигался от одного темного закоулка к следующему, предварительно убедившись, что рядом никого нет.

На мне был сценический костюм из Лоустофта, мое привычное одеяние для случаев, когда я хотел оставаться незамеченным; однако нож не обладал никакими особыми свойствами, и любой встречный мог подумать, что лезвие само по себе плывет по воздуху. Я не мог рисковать, привлекая внимание к столь странному зрелищу.

Перед комнатой Бордена мне пришлось постоять в неосвещенной нише напротив, чтобы отдышаться и унять бешеное сердцебиение. Я медленно сосчитал до двухсот.

В очередной раз убедившись, что коридор пуст, я шагнул к двери и уткнулся в нее лбом, мягко, но настойчиво вжимаясь лицом в деревянную филенку. В считанные секунды голова прошла насквозь, и я смог окинуть взглядом комнату. Там горела лишь одна лампа, озаряя слабым светом тесное, захламленное помещение. Борден лежал на кушетке, закрыв глаза и сложив руки на груди.

Я подался назад, втянув голову обратно в коридор.

Сжимая в руке нож, я открыл дверь и вошел внутрь. Борден зашевелился и посмотрел в мою сторону. Я закрыл дверь и задвинул засов до упора.

– Кто там? – спросил Борден, щуря глаза.

В мои планы не входило с ним беседовать. В два шага преодолев разделявшее нас узкое пространство комнаты, я вскочил на кушетку, оседлал туловище Бордена и обеими руками занес клинок.

Борден увидел нож, а затем перевел взгляд на меня. В полумраке комнаты мои очертания были едва различимы; я видел только собственные руки, приставившие к груди врага дрожащее лезвие. Вид у меня был, наверно, дикий и устрашающий: небритое лицо осунулось, волосы не стрижены более двух месяцев. Я сам преисполнился ужаса и отчаяния, когда, сидя у него на животе и занеся нож, готовился нанести смертельный удар.

– Кто это? – задыхаясь, пролепетал Борден. Он вцепился в мои почти бесплотные запястья, пытаясь меня удержать, но освободиться от его хватки было сущим пустяком. – Кто?..

– Готовься к смерти, Борден! – выкрикнул я, хотя понимал, что до него донесется только хриплый и зловещий шепот – на большее я не способен.

– Энджер? Умоляю! Я не соображал, что делаю! Я не хотел ничего дурного!

– Кто из вас это сделал? Ты или другой?

– О чем ты?

– Я спрашиваю: это был ты или твой брат-близнец?

– У меня нет брата!

– Ты сейчас умрешь! Сознавайся!

– Я один!

– Ах так?! – воскликнул я и сцепил пальцы в замок, чтобы не выпустить орудие убийства. При слишком резком ударе нож мог выскользнуть из рук; поэтому я нацелил лезвие прямо в сердце Бордена и начал давить на рукоять. Я знал, что при неослабном давлении нож неминуемо проткнет его плоть и достигнет цели. У меня под руками острие ножа прорезало ткань и вдавилось в тело.

Тут мой взгляд упал на лицо Бордена, перекошенное от страха. У него отвисла челюсть, язык вывалился наружу, а из уголков рта вытекала слюна, сбегая по подбородку. Его руки ловили воздух где-то поверх моей головы в напрасных попытках схватить меня за волосы; грудь сотрясалась от конвульсий.

Он пытался что-то сказать, но изо рта у него вырывались только свистящие нечленораздельные звуки, какие издает человек, захлебывающийся собственным страхом.

Я заметил, что передо мной человек не первой молодости. Его волосы тронула седина. Под глазами образовались мешки. Шея покрылась морщинами. Распростертый подо мной, он боролся за свою жизнь против бесплотного демона, который оседлал его и занес уже нож, готовясь отнять у него жизнь.

Эта мысль была невыносима. Я не смог довести преступление до конца. Не смог вот так, запросто, его убить.

Страх, злость, напряжение сил – все это куда-то делось.

Я отбросил нож и скатился с кушетки. Теперь, отступая назад, я остро ощутил собственную беззащитность и сжался при мысли о том, на что может пойти Борден.

Но он остался лежать, все так же прерывисто дыша и вздрагивая всем телом от пережитого ужаса. Я смиренно застыл на месте, подавленный тем, что сотворил с этим человеком.

Наконец он взял себя в руки.

– Кто ты такой? – спросил он срывающимся голосом.

– Я Руперт Энджер, – прохрипел я в ответ.

– Но ты ведь умер!

– Да.

– Тогда как же?..

Я произнес:

– Напрасно мы с тобой все это затеяли, Борден. Но убить тебя – это не выход.

Я был раздавлен мерзостью того, что собирался совершить, и с детства воспитанное чувство порядочности, которым я руководствовался на протяжении всей жизни вплоть до нынешнего дня, вновь заявило о себе в полную силу. И как только мне могло прийти в голову, что я способен на хладнокровное убийство? Мучимый жалостью, я отвернулся от Бордена и с усилием начал вдавливать себя в деревянную дверь. Медленно проникая сквозь нее, я снова услышал его хриплый стон ужаса.

Покушение на жизнь Бордена вызвало у меня приступ отчаяния и отвращения к самому себе. Я сознавал, что предал себя, предал свой престиж (который ничего не знал о моих действиях), предал Джулию, детей, имя своего отца, всех друзей, с которыми свела меня жизнь. Если мне и требовалось доказательство, что вражда с Борденом была чудовищной ошибкой, то теперь я его получил. Как бы мы ни досаждали друг другу в прошлом – ничто не могло оправдать ту жестокость, до которой я опустился.

В жалком состоянии безысходности и апатии я вернулся в комнату, которую снимал, с мыслью, что не смогу дальше выносить бремя своего существования. Моя жизнь потеряла смысл.

Я задумал довести себя до истощения и умереть, но даже у такого существа, как я, есть воля к жизни, которая становится преградой на пути подобных решений. Мне казалось, смерть не заставит долго себя ждать, если просто отказаться от еды и питья. Однако мне пришлось на собственном опыте узнать, что жажда разгорается в безумное наваждение. У меня не хватило силы воли выдержать эту муку до конца. Каждый раз, делая несколько глотков, я ненадолго отодвигал свою кончину. Точно так же обстояло дело с едой; голод – это чудовище.

Через некоторое время я кое-как примирился с действительностью и остался жить – никчемный выходец из сумеречного мира, созданного, как мне казалось, мною самим в той же мере, что и Борденом.

Большую часть зимы я провел все в том же убогом состоянии – неудачник, не сумевший даже покончить с собой.

В феврале я ощутил, как в глубине души нарастает какое-то непонятное беспокойство. Вначале это показалось мне следствием утраты, постигшей меня в Лоустофте; ведь мне никогда больше не придется увидеться с Джулией и детьми. Я сам наложил на себя этот запрет, взвесив все обстоятельства и придя к выводу, что мое желание быть с ними значит неизмеримо меньше, нежели стремление оберечь их от шока, который неминуемо последует за моим появлением.

Шло время, и печаль переросла в нестерпимую боль, глодавшую меня изнутри. Однако я не находил вокруг никаких причин, которыми можно было бы это объяснить.

Тогда я обратился мыслями к моему второму «я», к престижу, которого оставил в Лоустофте, и в ту же секунду меня словно что-то ужалило. Я сразу понял: с ним что-то неладно. То ли он стал жертвой несчастного случая, то ли над ним нависла угроза (не Борден ли – один из двоих – взялся за старое?), то ли его здоровье стало ухудшаться гораздо быстрее, чем я ожидал.

Когда же я снова подумал о нем – но не вообще о его существовании, а именно о здоровье, – мне тотчас стало ясно, что с ним происходит. Он тяжело болен, а то и лежит при смерти. Мне необходимо было оказаться рядом с ним, помочь ему всем, что в моих силах.

К этому времени я и сам не мог похвалиться телесным здоровьем. Мало того что несчастный случай в театре обрек меня на почти бесплотное существование, – скудная пища и недостаток движения превратили меня в живые мощи. Я редко покидал свою убогую комнатушку и отваживался на это только ночью, когда меня никто не видел. Надо мной довлело сознание, что выгляжу я омерзительно – как сущий вампир. Перспектива длительного путешествия в Дербишир была чревата множеством опасностей.

По этой причине я предпринял некоторые усилия, чтобы изменить к лучшему свой внешний облик: заставил себя принимать разумные количества еды и питья, кое-как обкорнал всклокоченные лохмы и украл новый костюм. По моим расчетам, за несколько недель вполне можно было бы вернуться к тому состоянию, в котором я оказался после Лоустофта, но мне понадобилось куда меньше времени: улучшение наступило почти сразу, и я воспрял духом.

Мое настроение омрачалось только сознанием того, что мой престиж испытывает нестерпимую боль.

Все сходилось к одному: надо возвращаться в фамильное поместье. Когда шла последняя неделя марта, я купил билет на ночной поезд до Шеффилда.

Пытаясь предугадать, что ждет меня дома, я был уверен только в одном: мое внезапное появление не станет неожиданностью для той ипостаси меня самого, которую я назвал своим престижем.

Я прибыл в Колдлоу-Хаус ясным весенним утром. При ровном солнечном свете моя телесная оболочка выглядела на удивление плотной. Но я понимал, что даже в этих благоприятных условиях представляю собой весьма странную фигуру. За время короткого дневного переезда от железнодорожного вокзала Шеффилда в кэбе, омнибусе и затем снова в кебе я притягивал к себе множество любопытных взглядов. Такое часто бывало и в Лондоне, но лондонцы уже привыкли, что по столичным улицам разгуливают самые что ни на есть диковинные персонажи. Здесь же, в провинции, похожее на скелет создание в темной одежде и широкополой шляпе, с неестественным цветом лица, кое-как обкромсанными вихрами и жутким провалом глаз стало предметом дотошного внимания и опасливого интереса.

Подойдя к дому и остановившись у входа, я несколько раз постучал дверным молотком. Мне ничего не стоило проникнуть внутрь, но кто мог знать, что там меня ожидает? Нагрянув сюда без предупреждения, я счел за лучшее воздержаться от поспешных шагов.

Дверь открыл Хаттон. Я снял шляпу и выпрямился в полный рост. Он начал что-то говорить, не успев еще разобраться, кто стоит за порогом, но когда увидел – потерял дар речи. Мне стало ясно, что за этим молчанием скрывается ужас.

Дав ему время сообразить, что к чему, я сказал:

– Рад снова видеть вас, Хаттон.

Он открыл рот для ответа, но не смог выдавить ни слова.

– Вам, вероятно, известно, что случилось в Лоустофте, Хаттон, – предположил я. – Я – прискорбный остаток этого происшествия.

– Да, сэр, – выговорил он наконец.

– Можно мне войти?

– Прикажете известить леди Колдердейл о вашем прибытии, сэр?

– Для начала хотелось бы поговорить с вами наедине, Хаттон. Я понимаю, что мой приезд вызовет смятение.

Он провел меня в свою каморку рядом с кухней и подал чашку только что заваренного чая. Я стоя прихлебывал горячий напиток и не знал, с чего начать. Хаттон, никогда не терявший присутствия духа, чем вызывал мое восхищение, вскоре взял инициативу на себя.

– Смею сказать, сэр, будет лучше, если вы соблаговолите подождать здесь, – произнес он, – а я тем временем доложу ее светлости о вашем прибытии. Тогда они, вероятно, придут с вами повидаться. Может быть, вы сообща скорее решите, как действовать дальше.

– Хаттон, скажите, как мой?.. Я хочу сказать, как здоровье?..

– Его светлость тяжело болели, сэр. Однако прогноз весьма благоприятный, и на этой неделе они вернулись из больницы. Пока они выздоравливают, их кровать будет стоять в оранжерее. Полагаю, в настоящее время ее светлость можно найти именно там, рядом с супругом.

– Какое немыслимое положение, Хаттон, – рискнул я заметить.

– Это так, сэр.

– В особенности для вас, как мне кажется.

– И для меня, и для вас, и для всех, сэр. Я знаю, что случилось тогда в Лоустофте. Его светлость, то есть вы, сэр, доверили мне свою тайну. Вы, несомненно, помните, что я много раз принимал участие в сокрытии дубликатов. Согласно вашему распоряжению, от домочадцев здесь секретов нет.

– Адам Уилсон не уехал?

– Никак нет.

– Рад слышать.

Хаттон вышел и буквально через пять минут вернулся с Джулией. У нее был усталый вид, что еще более подчеркивали стянутые на затылке волосы. Она направилась прямо ко мне, и мы по-родственному обнялись, но оба заметно волновались. Когда мы соприкоснулись в объятии, я почувствовал, как она цепенеет.

Хаттон попросил разрешения удалиться; оставшись одни, мы с Джулией заверили друг друга, что не считаем меня наглым самозванцем. На протяжении долгих зимних месяцев я и сам иногда ломал голову над тем, кто же я такой. Существует вид душевной болезни, при которой реальность подменяется маниакальным наваждением; мне неоднократно казалось, что все события, произошедшие со мной, объясняются именно таким помешательством: то ли я и вправду некогда был Рупертом Энджером, но сейчас выброшен из своей собственной жизни, сохранив о ней лишь воспоминания, то ли, наоборот, я был каким-то другим человеком, который сошел с ума и возомнил себя Энджером.

Когда представилась возможность, я сообщил Джулии об ограниченных возможностях моего телесного существования, а также о том, как я делаюсь невидимым при отсутствии яркого освещения, но зато обладаю способностью без затруднений проникать сквозь твердые предметы.

Она, в свой черед, рассказала мне о страшных недугах, которые одолевали меня, то есть мой престиж, но каким-то чудом пошли на убыль сами по себе, позволив мне, то есть ему, вернуться домой.

– Он поправится? – спросил я с тревогой.

– Доктор сказал, что иногда состояние больного вопреки ожиданиям улучшается, но чаще всего такая ремиссия продолжается недолго. Он думает, что в нашем случае ты… то есть он… – Она едва не плакала, и я взял ее за руку. Немного успокоившись, она грустно договорила: – Доктор считает, что это лишь временное облегчение. У него злокачественная опухоль, и метастазы уже пошли по всему телу.

Потом она сообщила мне поразительную весть: оказывается, Борден (или, точнее, один из близнецов-Борденов) умер, и книга с его записями перешла в мою… нет, в нашу собственность.

Я был потрясен ее рассказом. Выходило, что Борден умер через три дня после моего неудавшегося покушения на его жизнь; как мне показалось, это не было простым совпадением. Джулия сказала, что, по общему мнению, смерть наступила от сердечного приступа; тут мне пришло в голову, что приступ вполне мог быть спровоцирован мною, ибо я нагнал на Бордена смертельный ужас. Я вспомнил его сдавленные стоны, хриплое дыхание, весь его изнуренный, болезненный вид. Всем известно, что сердечные приступы случаются от перенапряжения сил; до этой минуты я предполагал, что после моего исчезновения Борден оправился от испуга и в конечном счете сможет вернуться к обычной жизни.

Я открыл свои покаянные мысли Джулии, но она не усмотрела связи между этими двумя событиями.

Еще более интересны сведения о рукописях Бордена. По словам Джулии, она прочла отдельные страницы и нашла там почти все его профессиональные тайны. Я спросил ее, нет ли у меня… то есть у моего престижа… каких-либо планов относительно этих записей, но она сказала, что из-за его болезни все остальное отошло на задний план. Она заметила, что ее саму тоже посещают некоторые угрызения совести по отношению к Бордену и что мой престиж полностью разделяет наши чувства.

Я спросил:

– Где он? Мы должны быть вместе.

– Он скоро проснется, – ответила Джулия.

Мое воссоединение с самим собой явилось, должно быть, самым необычным воссоединением во всей истории человечества! Он и я идеально дополняли друг для друга. Все, чего не хватало мне, присутствовало у него; все, чем я обладал, было им утеряно. Конечно, мы составляли единое целое, мы были ближе друг к другу, нежели пара близнецов.

Когда один из нас начинал говорить, другой с легкостью мог закончить начатую фразу. У нас были одинаковые жесты и привычки, одинаковая походка; в одно и то же мгновение нас осеняла одна и та же мысль. Я знал все о нем, а он – обо мне. Единственной преградой между нами стало раздельное существование, но даже эта преграда рухнула, когда мы рассказали друг другу о своем житье-бытье в последние месяцы. Он трепетал, когда я описывал свою попытку покушения на Бордена, а я терзался, выслушивая рассказы о муках и страданиях, причиняемых болезнью.

Теперь, когда мы были вместе, ничто больше не могло нас разъединить. Я попросил Хаттона принести в оранжерею еще одну кровать, чтобы обе мои сущности находились рядом круглые сутки.

Эти перемены невозможно было скрыть от прочих обитателей дома, и вскоре я открылся своим детям, чете Уилсонов (Адаму и Гертруде), а также нашей экономке миссис Хаттон. Они изумленно ахали, видя такое сверхъестественное раздвоение. Мне страшно подумать, как скажется на детях открывшаяся им истина, но обе мои сущности, а также Джулия, согласились, что правда все-таки лучше, чем еще одна ложь.

Очень скоро беспощадный недуг напомнил, что время, отпущенное нам для жизни вместе, истекает; тогда мы поняли: если у нас остаются незавершенные планы – откладывать уже нельзя.

С начала апреля до середины мая мы вместе редактировали записи Бордена, подготавливая их к печати. Состояние здоровья моего брата-близнеца (для удобства мы стали выражаться именно так) опять ухудшилось, и, при том что значительную часть работы выполнил он, завершающие штрихи, а также переговоры с издателем легли на меня.

На протяжении этих недель я вел наш с ним дневник. Но вчера наша двойная жизнь подошла к концу, а вместе с ней подходит к концу и история моей короткой жизни. Теперь остался только я один, и я снова живу за порогом смерти.