Внизу хлопнули двери — служащие общества «Главный коллектор отбросов» покидали свои рабочие места.

На втором этаже каноник Огюстен де Мондес отложил перо и встал, чтобы немного размяться. Поскольку ему был семьдесят один год, основную часть его почты составляли траурные извещения, оборот которых, обрамленный черной каймой, он использовал для заметок. Эти извещения, связанные резинками, шнурками от ботинок или просто рассыпанные в беспорядке, годами накапливались на трех его письменных столах, покрывали чернильницы, подставки настольных ламп, громоздились в креслах, валялись на коврах, так что кабинет в конце концов стал похож на похоронную контору в разгар эпидемии.

Тщедушный и узкоплечий, почти одинаково маленький хоть стоя, хоть сидя, Огюстен де Мондес расхаживал, наморщив бледный безбровый лоб и сунув руки в карманы, отчего его сутана растопыривалась наподобие индюшачьего хвоста. Обычно этот жест сопровождал раздумья.

Повторяя последние написанные строчки, он искал продолжение.

«То было время (IV век до Рождества Христова), когда Пифей и Эвтимен, удалые сыны Массалии Фокейской, направили свои корабли, первый — к белым берегам Скандинавии, второй — к черному Сенегалу…»

Солнце палило крыши, перегретый воздух вскипал на черепице. Ноздри щекотали запахи масла для жарки, базилика, древесного угля.

Как большинство человеческих жизней, особняк Мондесов имел два фасада, обращенных в разные миры. Парадный выходил на платаны и благородные жилища аллеи Леона Гамбетта, некогда аллеи Капуцинов, которую марсельская аристократия упрямо называла просто Аллеей. Комнаты для приема, гостиные располагались на этой стороне. Из задней же части дома открывался вид на лабиринт грязных двориков, убогих, заселенных кустарями пристроек, на чудом сохранившиеся клочки зелени, на завешанные бельем окна и черноватые стены с решетчатыми шкафчиками для провизии, где оседала вся копоть вокзала Сен-Шарль.

Сорок два труда Огюстена де Мондеса, почетного каноника, родились пред этим горизонтом.

«…открывая таким образом, с самой глубокой древности, морские пути для торговли нашего пышного и предприимчивого города».

За двориками, на узкой террасе дома, казавшегося чистым среди множества облезлых поверхностей, появилась молодая смуглая женщина в пестром халате. Посмотрев на небо, она расстелила белый с оранжевыми полосами матрас и со спокойным бесстыдством улеглась голышом на живот.

«А! Уже полдень», — сказал себе каноник.

Ибо эта черноволосая незнакомка с позлащенными солнцем формами была не менее пунктуальна, чем бронзовый человечек с молоточком в башенных часах. Весь квартал проверял по ней время, и никто не возмущался.

Так что все было в порядке, день походил на все прочие.

Каноник мог быть доволен этим утром. Отслужив мессу в церкви Реформатов, потом перекусив молочной булочкой и чашкой черного кофе, он уже исписал своим мелким размеренным почерком шесть листочков — плотными, как нотные линейки, строчками без единой помарки…

«Огюстен никогда не вычеркивает», — любила хвастаться его сестра Эме, словно для семьи это было предметом особой гордости.

Каноник удостоверился, что обе двери кабинета закрыты, хотя перед началом работы всегда запирал их на ключ, но, хорошо себя зная, не доверял своей рассеянности.

Он придвинул дубовую лесенку к шедевру некоего провансальского краснодеревщика — большущему шкафу с антресолями в стиле Ренессанс, такому красивому, что с него даже сделали почтовую открытку. Подобрав сутану и обнажив фиолетовые кальсоны, настоящие кальсоны прелата, целую партию которых его сестра Эме закупила на распродаже, когда обанкротилась одна специализированная фирма — «Если бы Огюстен захотел, он бы запросто мог стать епископом; к тому же под сутаной не видно…», — каноник вскарабкался на нее и открыл дверцы верхней части шкафа.

Тяжелые тома с золотым обрезом, переплетенные в красный сафьян, недавние брошюры по пятьдесят су, буклеты, сборники, компиляции, пачки корректур, рукописи — все полное собрание его сочинений было напихано туда в величайшем беспорядке. С трудом представлялось, что одна и та же рука могла одинаково непринужденно написать этюд о рассеянии мощей святого Ферреоля, школьный учебник для молодых слепцов, детальную опись мустьерского фаянса, принадлежавшего маркизу де Пигюссу, антологию евхаристической литературы или что одна и та же мысль могла одинаково заинтересоваться арлезианскими хлебницами, традиционной постановкой пятиактных пасторалей, Дельфийским оракулом, «путем пряностей» XIV века и, наконец, сдержанными объятиями в христианском браке.

Однако именно так обстояло дело с каноником де Мондесом, чьей специальностью было не иметь никакой: он мог писать о чем угодно при условии, что ему дадут тему. Издатели, обосновавшиеся в различных городах провинции и совершенно неизвестные широкой публике, часто обращались к нему, никогда не встречая ни отказа, ни задержки, ни разочарования. Каноник пополнял «зависшие» серии, продолжал за собственный счет незавершенные труды слишком самонадеянных или преждевременно скончавшихся авторов. Ничто не могло его отвратить. Его шедевр, четырехтомный «Словарь сокровищ провансальских церквей» (увенчанный Французской Академией), в течение сорока лет обеспечивал ему в литературе и обществе Марселя выдающееся место, которое никто и не покушался у него оспаривать.

Взирая на столь великий труд, Огюстен де Мондес мог бы раздуться от некоторого тщеславия. Но он был лишен этого порока, как, впрочем, и всех других. Его ум никогда не задерживался на том, что было сделано, но обращался лишь к тому, что предстояло сделать завтра, и возраст ничуть не уменьшил его творческого пыла.

Стоя на третьей ступеньке лесенки, он засунул руку за свои книги и был изрядно удивлен, не обнаружив там искомый предмет. Трижды погружался он по пояс в потемки шкафа, тщетно переставлял «Сокровища соборов», даже рылся среди брошюр и наконец вынырнул — нервничая, слегка порозовев лицом, с беспокойством в душе. Его баночка с медом исчезла.

«Неужели Эме нашла тайник?» — подумал он с тревогой. В самом деле, с тех пор как мадемуазель де Мондес вбила себе в голову, что ей грозит диабет, она лишила всех домочадцев сладкого, и в первую очередь своего брата каноника…

«Огюстен всегда болеет тем же, что и я».

Однако каноник прекрасно знал, что сахар необходим интеллектуалам. Чтобы утолять свои маленькие потребности, возникавшие у него во время работы, он взял за привычку прятать баночку с медом в шкафу в стиле Ренессанс, за внушительным и почтенным бастионом своих произведений.

Из шкафа исходил сладкий запах, а обрезы томов сделались совершенно липкими.

Каноник вытер запылившиеся руки о внутренность карманов.

«Может, я по рассеянности сунул ее куда-то еще?» Он открыл ящики всех трех своих рабочих мест — офомного итальянского средневекового стола, секретера в стиле Людовика Четырнадцатого с круглой крышкой и игорного столика времен Наполеона Третьего с траченным молью сукном, — поскольку никогда не работал меньше чем над тремя произведениями сразу. Но напрасно он ворошил уведомления о похоронах тысячи своих современников.

«Надо же, а я и забыл, что этого бедняги уже нет», — говорил он себе порой, не слишком, впрочем, отвлекаясь от своей главной заботы.

Больше всего его донимала не сама по себе баночка с медом, а перспектива объяснения с Эме. И еще непросто будет подыскать другой тайник… В общем, придется менять весь уклад жизни.

Он решил немедленно открыться Минни, жене своего племянника Владимира, которая была его сообщницей и регулярно обновляла ему запас. Но, подойдя к двери, которая выходила в буфетную, услышал голос Эме:

— Главное, ни слова аббату. Не будем его беспокоить, он такой впечатлительный.

Аббатом был он. Эме так и не привыкла обозначать его иначе. Хотя он стал каноником уже больше пятнадцати лет назад, для сестры он по-прежнему оставался аббатом.

«Почистите щеткой плащ аббата… Нужна коробка перьев для аббата… Не будем беспокоить аббата; он сочиняет…»

Имя Огюстен она использовала только в его присутствии и только в узком семейном кругу.

Каноник отступил. Наверняка разразилась какая-то новая домашняя драма, от которой его будут держать в стороне и куда он сам воздержится влезать. Должно быть, служанка порезала себе руку хлебным ножом или же вспыхнул топленый жир на сковородке, если только консьержка госпожа Александр опять не послала куда подальше одного из жильцов с четвертого этажа. Все это было одинаково безразлично канонику, которого вполне устраивал заговор молчания, поддерживаемый сестрой вокруг него.

Он приблизился к столу. «То было время, когда Пифей и Эвтимен…» Среди карандашей, палочек воска и перьевых ручек перед ним лежала ложечка, украшенная геральдической лилией, — подарок одной богомолки, совершившей поездку в Италию. Он утверждал, что хранит этот предмет как сувенир, хотя на самом деле пользовался им, чтобы есть мед. К чему она теперь, эта ложечка!

Каноник на цыпочках подкрался к двери и приник к ней ухом, чтобы выяснить, насчет какого происшествия ему предстоит изображать неведение. Благодарение Господу, речь шла не о баночке меда.