Дела святые

Кинта-дель-Медио была ни больше ни меньше как полоской зелени посреди пустыни, долиной, пересеченной надвое безымянной речкой; поселок представлял собой одну главную улицу, чьи очертания были намечены следами от проезжающих телег да несколькими домами из необожженного кирпича. Эта улица с обеих концов завершалась двумя куполами: с одной стороны маленькой церковной колокольней, на которой никогда не было колокола, с другой — башенкой мэрии с часами, стрелки на которых замерли однажды вечером ровно в десять (роковое время, в которое годы спустя началась трагедия) и никогда больше не приходили в движение. Дни тянулись с той же неторопливостью, с какой приходской священник Торибьо де Альмада, восседавший в тенистом церковном дворике, откинувшись назад на стуле, скрестив и вытянув ноги над кружкой для подаяний, листал страницы святцев, потягивая мальвазию — кровь нашего Господа Христа. Понедельник, второе число — день святого Тобиаса и святого Бонифация, покровителей могильщиков; вторник, восьмое число — день святого Мауро, который излечивает золотуху и понос. И с той же медлительностью, с которой сменяли друг друга святые в календаре, протекала и сама жизнь священника, время от времени благословлявшего те немногие невинные души, которые являлись на свет в этой юдоли скуки, и дававшего последнее причастие тем, кто ее покидал, а затем дон Торибьо снова возвращался в тень своей церкви со святцами под мышкой. Пятница, четырнадцатое, день святого Эусебио, покровителя ростовщиков и перекупщиков. Отец Торибьо де Альмада был мужчина тучный и даже шарообразный: если посмотреть на него против света, трудно было различить, повернут он в профиль или анфас, приближается он или же удаляется.

Кинта-дель-Медио приходила в движение только в июле, когда начинал капать тихий безвольный дождик, который в силу своего постоянства в конце концов заставлял речку выйти из берегов. И тогда эта безымянная струйка воды превращалась в гигантскую омерзительную пиранью, которая разрасталась, пожирая все на своем пути, пока поселок не становился одной вонючей лужей, по которой во множестве плавали трупы коров, быков и собак. Однако выпадали и совершенно сухие годы, и тогда река превращалась в тощую лисицу, за воду которой сражались люди и животные, а потом она пересыхала начисто, и русло ее было усыпано трупами коров, быков и собак.

Но эти бедствия, которые Господь насылал, дабы очистить нас от грехов, были единственными и предсказуемыми. В остальном же не было ни землетрясений, ни лавин, ни лихорадок, ни войн, ни чудес, ни иных привидений, помимо давно всем известных: по крыше мэрии бродил дух индейца Хенаро Круса — он убегал, стоило лишь воззвать к святому Симеону или подвесить ветку омелы к дверному косяку; была также покойница в саване, которая боялась камней и лая собак; и в довершение всего был отличавшийся особой пунктуальностью дух Крепыша Фиделио, который каждое девятнадцатое марта брюхатил самых юных жительниц Кинта-дель-Медио и в существовании которого сильно сомневались самые старые жительницы, а уж особенно — мужчины, женатые на жертвах призрака. Но отец Торибьо де Альмада всегда приходил на помощь мятущимся душам, он возвращал мир в семьи, где пустил свои корни раздор, и ободрял печалующиеся сердца. Его обоснованные суждения никогда не подвергались сомнению, даже в ту пору, когда пронесся мерзостный слух о сходстве силуэта отца Торибьо с похотливым ночным привидением, нападавшим на семейные альковы. Все это были лишь злонамеренные сплетни, не поколебавшие авторитет духовного пастыря.

Ничто на Кинта-дель-Медио не ускользало от благостного взгляда священника. Все обитатели поселка могли жить спокойно, спать привольно и умирать достойно, покуда за их душами присматривал отец Торибьо де Альмада. Так протекала жизнь поселка до того рокового апрельского дня, когда дьявол запустил свои нечистые лапы в этот оазис посреди пустыни.

Его появление вовсе не сопровождалось вспышками адского пламени, как пишут об этом в известных хрониках. Никто, подобно Фаусту, не заключал никаких договоров, и облака серы не накрыли Кинта-дель-Медио. События развивались медленно, так что почти никто не обнаружил зловещего присутствия. Но прежде чем поведать о его пришествии, следует рассказать о других событиях, на первый взгляд к делу не относящихся.

Все это случилось в тот самый год, когда в английских богадельнях скопилось слишком много лунатиков. Поскольку Британская империя уже не знала, что делать с таким количеством больных, королева, всегда столь внимательная к зарождавшимся на краю света республикам, приняла решение о сотрудничестве с юной креольской медициной. В итоге она усадила две тысячи семьсот пятьдесят трех умопомешанных, в чьих жилах текла чисто британская кровь, на пароход Королевского флота и отправила их в Буэнос-Айрес. Взамен национальное правительство обязалось уплатить Империи смехотворную сумму в четыре тысячи песо и компенсировать расходы по перевозке, а также предоставить англичанам десять тысяч гектаров земли в пампе. Операция эта оказалась намного менее сложной, нежели ввоз прокаженных из Франции и туберкулезников из Австро-Венгрии. Когда стало ясно, что в больницах не хватает места для такого количества пациентов, национальное правительство распорядилось выстроить пять новых зданий, получив под эту затею щедрый кредит, предоставленный, разумеется, милостивой Британской империей. Вследствие этих событий в Кинта-дель-Медио поступил президентский декрет: выстроить в поселке Приют для бедняков и душевнобольных.

По плану здание должно было походить на парижский Дом призрения: четыре крыла по четыре этажа в каждом, с таким же количеством шиферных куполов. К главному входу должна была вести лестница, а по бокам — два пандуса для карет «скорой помощи», крыльцо увенчано греческим фронтоном с шестью коринфскими колоннами. Однако на самом деле мэр поселка посчитал такой проект слишком претенциозным и, уделив на строительство едва ли четверть отпущенного бюджета, распорядился подновить старый монастырь по соседству с церковью — он давно уже перешел в собственность государства. Оставшиеся три четверти были потрачены на возведение четырех новых корпусов солеварни «Тересита» — это предприятие дало работу сотням людей, искавшим, куда бы приложить руки; строители приходили даже из соседних селений. Мэру Кинта-дель-Медио пришлось — совершенно незаслуженно — объяснять, что случайное совпадение, по которому его супруга звалась Тереса, не имеет ничего общего с солеварней, каковая вовсе не является его собственностью.

Невзирая на эти досадные мелочи, четвертого декабря работы по устройству приюта были окончены, и семнадцатого января в поселок явилась сама Медицина, белая и стерильная, в виде каравана из четырнадцати повозок, заполненных всевозможными склянками, ящиками и сундуками с отварами, бальзамами и микстурами. Жители выходили встречать этот караван, полагая, что снова явились бродячие артисты. Самые недалекие в голос требовали исполнения вальсов и певческих состязаний. Восемнадцатого января доктор Перрье и его сотрудники вступили во владение Приютом для бедняков и душевнобольных в ожидании прибытия больных с другой стороны океана. Но пациенты так и не объявились. Никто не знает, что с ними приключилось. И все-таки больница уже существовала, и следовало как-то использовать готовое здание. А поскольку в Кинта-дель-Медио бедняками являлись почти все и не было недугов, которые не исцелялись бы с помощью липового листа, пластырей, тазиков горячей воды с горчицей — для ног или с лавровым листом — для седалища, Медицина вскорости взяла на себя труд завезти в поселок самые модные европейские болезни. Так, например, золотуха считалась болезнью бедняков, пока ее не подхватил сам маркиз де Шовиньон. И теперь любой нищеброд мог указать на коричневые пятна у себя на шее, словно на дворянскую грамоту. «У меня золотуха», — произносили дамы из благотворительного общества и спешили похвастать загноившимися глазами и сухой коркой на ногтях, с тех пор как заболела сама Ампарито де Альвеар. Некоторые даже симулировали симптомы болезни с помощью йодной настойки.

В тот день, когда священник и доктор Перрье обменялись рукопожатием, как будто бы скрестились два остро наточенных меча, высекая искру, которой было суждено пробудить к жизни адское пламя.

Приют располагался на месте бывшего монастыря по соседству с церковью, их разделяла всего лишь одна стена. Священник и вновь прибывший доктор Перрье взглянули друг на друга с наигранной любезностью. По правде говоря, это вынужденное соседство представлялось отцу Торибьо де Альмаде чуть ли не кровосмешением: он больше не чувствовал себя уютно в своем маленьком раю в тени церковного дворика — отныне за ним надзирало око ненавистного доктора.

Доктор Перрье самим своим видом внушал уважение; это был человек учтивый, сдержанный, но его суровый пронзительный взгляд не всякий мог вынести спокойно. Перрье родился в Марселе, был учеником маркиза Шастне де Пюисегюра и аббата Фариа, которые открыли ему непостижимые тайны Животного магнетизма. У Пинеля он обучался Моральному исцелению, которое могло вернуть на истинный путь разума заблудшие души; целительные средства этого метода простирались от доброго увещевания до применения колодок или, если потребуется, самой гуманной порки. Перрье являлся также автором памятного трактата по физиономопатологии, посвященного душевным болезням, который, не придумав ничего более необычного, доктор так и озаглавил: «Трактат о физиономопатологии, посвященный душевным болезням». В книге описывалось искусство определять по чертам лица свойства характера пациента и патологические отклонения от нормы. Однако после одного неприятного происшествия в Лионе доктор Перрье навсегда оставил эту область науки. В то время Перрье работал в главной городской больнице, и к нему в кабинет доставили юношу, который с потерянным видом бродил по улицам Лиона. Доктор подверг юношу детальному осмотру и принял решение оставить его в больнице. Диагноз был таков:

«Пациент — юноша двенадцати-тринадцати лет. Исследование черт его лица неопровержимо указывает на тяжелую степень идиотизма, характерного для монголоидной расы. Глаза у пациента раскосые, скулы непропорционально широки, мочки ушей слишком длинны: типичное „ухо Будды“, описанное в „Трактате о физиономопатологии“. Когда к пациенту обращаются с вопросами, он беспричинно улыбается, произносит непонятные фразы и при этом перегибается в пояснице — такое движение больше всего напоминает известный „рефлекс вежливости“, типичное проявление идиотии».

Истина состояла в том, что этот безусловный, по мнению доктора Перрье, идиот оказался сыном японского посла. Этот достойный сожаления эпизод поставил под удар дипломатические отношения между Японией и Францией, а доктору было любезно предложено покинуть больницу. От стыда бедняга был готов провалиться сквозь землю. Эта формулировка в какой-то мере себя оправдала, когда доктору против своей воли пришлось отправляться на край света.

В Кинта-дель-Медио всем было ясно: если священник отслужил над кем-то последнее причастие, у больного просто нет иного выхода, кроме как подчиниться и умереть. Однако доктору удалось излечить одного безнадежного старичка, которого отец Торибьо де Альмада уже направил в последний путь. Священник, естественно, воспринял этот поступок как личное оскорбление и великое неуважение к таинствам церкви. Это была их первая стычка, ускорившая ход дальнейших событий. После ряда других исцелений, казавшихся чуть ли не чудотворными, доктор завоевал в поселке прочную славу. Больницу посещало теперь все больше народу: мятущиеся души искали здесь спасения от своих скорбей, а недужные получали снадобья, снимающие боль. Популярность доктора выросла до таких размеров, что почти никто уже не являлся смывать свои грехи в исповедальню, никто не спрашивал мудрого совета у отца Торибьо де Альмады.

Священник обратил внимание на любопытное обстоятельство: после открытия приюта в поселке стало значительно больше недужных, при этом доктор успешно их лечил. Когда выздоравливали одни, заболевали другие, и вскоре уже перестали помогать такие испытанные средства, как липовый лист, пластыри, ванны с горчицей — для ног и даже с лавровым листом — для седалища. Болезни теперь приключались такие сложные, с такими непроизносимыми названиями, что избавляла от них только ученая медицина доктора Перрье. Но стоило медику возложить руку на голову болезного и повелеть ему излечиться, как в глазах слепцов загорался свет, немые снова начитали говорить, парализованные двигаться, а туберкулезники — дышать; доктор разве что не воскрешал мертвых, и то по особой просьбе мэрии. Однако, по правде сказать, все эти слепые, глухие, немые, парализованные и тифозные приобрели свои хвори, по странному совпадению, именно после открытия приюта. Сюда стекалось столько недужных, что доктору приходилось устраивать массовые сеансы магнетизма. Через несколько месяцев Перрье был вынужден перестроить весь третий этаж под одно просторное помещение, которое он высокопарно нарек Залом Месмера, в память о старом французском психиатре.

Отношения между священником и доктором были окончательно разорваны в тот день, когда последний решил устроить сеанс групповой терапии как раз во время вечерней мессы. И вот постепенно церковь осталась совсем без прихожан. Сеансы магнетизма приобрели такой размах, что Зал Месмера уже не вмещал толпы больных, отовсюду стекавшихся в Кинта-дель-Медио; богомерзкие паломники прибывали в поселок в телегах и дилижансах, верхом или на своих двоих. Приезжали богатеи с отрядами прислуги, в каретах, ломившихся от багажа; приходили бедняки, нагруженные лишь своими хворобами. Когда доктор Перрье обнаружил, что даже Зал Месмера больше не вмещает его пациентов, ему пришлось искать для своих занятий места под открытым небом; так, он решил при огромном скоплении народа магнетизировать собственными руками иву на главной площади, и теперь длиннющие очереди больных часами дожидались возможности прикоснуться к ее стволу, чтобы исцелиться. Некоторые пригоняли на площадь свой скот, желая избавить животных от паразитов и клещей. Другие целыми днями ожидали личной аудиенции доктора Перрье. Нашлись и такие, кто в силу привычки приходил к нему за отпущением грехов и даже за благословением. Но дела обернулись еще хуже, когда в поселке перестали уважать авторитет отца Торибьо де Альмады. Многие стали преувеличенно осуждать его невинную любовь к карточным играм, которая на деле сводилась к партейке-другой в пастушье туте с несколькими песо на кону, и его умеренную и вполне христианскую привязанность к вину. Слухи вскорости переросли в проклятия; в конце концов чаша Господнего долготерпения переполнилась, и случилось то, что должно было случиться.

Все произошло в день святого Бонифация, покровителя могильщиков, к которому возносят свои молитвы палачи, чтобы Всевышний даровал им точность удара. Ровно в десять часов странный шум нарушил ночное спокойствие Кинта-дель-Медио. Отец Торибьо де Альмада, уже собиравшийся ложиться спать, успел только надеть сутану, которую только что снял, и босиком выбежал на улицу. Шум доносился с противоположного конца улицы. Проникнув взглядом сквозь взбаламученную толпу на улице, священник с церковного крыльца увидел, как доктор Перрье показался в дверях приюта, растерянно натягивая на себя белый плащ. Объединенные общим недоумением, эти двое, каждый под охраной своего бастиона, взглянул и друг другу в глаза. Они еще не знали, что происходит, хотя священник предчувствовал, что там, внутри этого жалкого дома, откуда раздавались крики, мог отыскаться его утраченный престиж. Отец Торибьо де Альмада припустил вниз по улице. Но доктор Перрье никому не позволил бы отнять у него завоеванную славу и, тоже полуодетый, бросился по следам священника. Они проталкивались сквозь толпу — один босоногий, задравши сутану выше коленок, второй — близорукий, неуверенный в своих движениях. В итоге и священник, и доктор перешли на неуклюжий, но отчаянный бег. Они оказались у дверей беспокойного дома одновременно. Когда священник и доктор прошли внутрь, их взорам открылась ужасная картина: связанная по рукам и ногам женщина, вопящая и проклинающая все и вся на латыни — этого языка она, разумеется, знать не могла — голос был резкий, мужской, он доносился словно бы из глубины пещеры; губы женщины при этом не шевелились. Глаза ее были налиты кровью, кожа позеленела, точно у крокодила, она извивалась, подобно змее. Несколько минут назад эта женщина без всякой причины набросилась с ножом на своего мужа и на своих троих детей, проявив больше свирепости, нежели мастерства. Муж был вынужден несколько раз выстрелить в воздух — иначе угомонить супругу никак не удавалось. На шум прибежал сосед и заарканил безумную, точно молодого бычка, а потом десяток мужчин привязали ее к потолочной балке. В конце концов ее подвесили к потолку наподобие коровы на скотобойне. Появление священника и врача несколько успокоило родственников и соседей, с изумлением заглядывавших в окна. Отец Торибьо де Альмада кругами ходил вокруг Робустианы Паредес — именно так звали взбесившуюся женщину, которая, свисая с потолка, по-волчьи скалила зубы. В одной руке священник сжимал распятие, другой беспрестанно крестился. Приговор святого отца не заставал долго ждать: сначала он громким авторитетным голосом процитировал несколько абзацев из книги отца Гасснера, священника из Граубюндера, в которых говорилось об экзорцизмах, практиковавшихся в городе Ратисбонн: совершенно очевидно, что все приметы поведения этой женщины свидетельствовали о ее одержимости бесами. Священник еще не закончил свою речь, когда раздался яростный голос доктора Перрье. Врач решительно втиснулся между святым отцом и подвешенной женщиной. И начал свою зажигательную речь: ну разве можно быть таким невежественным, закосневшим и, главное, безответственным! Доктор говорил так решительно, что даже сама жертва, все так же продолжавшая рычать и браниться, казалось, прислушивалась к словам Перрье и с ним соглашалась. Абсолютно очевидно, продолжал доктор, что мы имеем дело с типичным случаем демонопатической истерии. Он уверенно повторил свой диагноз, сурово глядя на священника. «Де-мо-но-па-ти-чес-ка-я истерия», — выпалил врач прямо ему в лицо. Дискуссия чуть было не окончилась кулачной расправой. Тогда в дело робко вмешался муж безумной женщины. «Не хочу никого обидеть, — начал он, — но ведь именно перед вами, святой отец, я поклялся в день своей свадьбы и обещал, в частности, любить ее в болезни и в здравии», — и супруг напомнил о своем праве самостоятельно решать, что делать с его женой. Поскольку двое мудрых мужей предложили два разных варианта действий, продолжал он, ему следует сделать выбор: экзорцизм или же медицина. Сбежавшиеся под окна соседи и зеваки, перекрикивая друг друга, подавали свои советы. Состоялось нечто вроде народного собрания, на котором было единогласно решено отправить больную в приют, чтобы завтра же утром доктор Перрье подверг ее сеансу магнетизма. Священник пожал плечами, развернулся и побрел прочь, качая головой, точно приговаривая: «Прости им, ибо не ведают, что творят».

Ночь выдалась долгая. Кинта-дель-Медио испуганно бодрствовала, прислушиваясь к яростным латинским проклятиям, которые разносились далеко за пределы поселка, — им вторил незримый хор воющих собак. С первыми лучами зари толпа, объединенная страхом и удивлением, сопровождала больную — рычащую, со связанными руками — от ее дома к Залу Месмера. Люди жались друг к другу в ожидании исцеления. И когда доктор с помощью десятерых мужчин наконец-то поднял женщину на подмостки, разразились аплодисменты — как будто вот-вот должно было начаться цирковое представление. Доктор Перрье поднял руку, призывая к тишине. Женщина, чьи запястья и щиколотки были связаны, извивалась с невиданной яростью. Помощники доктора отошли на безопасное расстояние, и он остался с больной один на один. Вначале Перрье возложил ладонь больной на лоб, избегая укусов ее зубов, а потом властным голосом приказал ей заснуть. Эта команда подействовала незамедлительно: женщина застыла, точно окаменев, на подмостках. Затем доктор приказал ей подняться. Команда была исполнена. Врач объявил больной, что сейчас он сосчитает до десяти, а когда счет закончится, она позабудет обо всем, что случилось с ней этой ночью. Врач считал медленно, в промежутках между цифрами убеждая больную вспомнить о самых счастливых моментах своей жизни. Оскал дикого зверя на лице женщины сменился выражением покорности. Публика следила за действиями врача, раскрыв рты, со смесью изумления и почтения. Отец Торибьо де Альмада, сидевший в самом темном углу зала, просил у Господа прощения за то, что вместо радости сердце его наполняется яростью при виде этого исцеления. Наконец доктор досчитал до десяти. Он приказал своей пациентке проснуться и развязал веревки на руках и ногах. Освободившись от пут, Робустиана Паредес снова впала в ярость и одержимость: она вцепилась доктору в глотку, изрыгая проклятия все тем же глухим мужским голосом. Священник вскочил со стула, чтобы сделаться свидетелем еще одного необыкновенного события: жители поселка, совсем недавно аплодировавшие доктору, теперь заражались той же яростью, которой была охвачена Робустиана Паредес. Демон, обитавший в этой женщине, внезапно обрел власть почти над всеми, кто находился в зале, превратив толпу зрителей в гигантское безрассудное чудовище.

С помощью своих ближайших помощников доктору удалось ускользнуть из рук одержимой, он бросился вниз по лестнице на улицу. Вослед ему неслись рычания толпы, внезапно обучившейся латыни. Оглянувшись на бегу, Перрье увидел священника, который улепетывал бок о бок с ним.

Отцу Торибьо де Альмаде и доктору Перрье удалось укрыться в церкви. Забравшись на колокольню, они смотрели, как жители Кинта-дель-Медио топорами рубят на куски магнетизированную иву на главной площади и разрушают все, что попадается им на пути. Теперь уже весь поселок был одержим бесами. Те немногие, кто избежал эпидемии, тоже прибежали в церковь. Сейчас речь шла о том, чтобы выжить: следовало вернуть себе ясность ума, позабыть былые обиды и поровну разделить скудные съестные припасы. Такая ситуация не имела прецедентов. С начала страшных событий прошло уже четыре дня. Это был конец Кинта-дель-Медио. Одни жители поселка убивали скот и предавались дьявольским ритуалам вокруг останков животных, другие поджигали урожай и опустошали ноля. Когда показалось, что разрушать уже больше нечего, одержимые столпились у входа в церковь, извиваясь, вопя и сквернословя на непонятных языках, и вознамерились высадить дверь. В тот самый момент, когда дверные петли начали подаваться, на горизонте показалось облако пыли, затем донесся стук копыт несметного количества лошадей. Осажденные увидели, что к поселку направляется, словно по воле Провидения, целое войско. Лейтенанту Северино Сосе, возглавлявшему отряд, удалось рассеять толпу одержимых, те отступили в сторону мэрии. Ворвавшись в церковь, лейтенант направился прямо в исповедальню, в тесноте которой священник и доктор, прижавшись друг к другу, продолжали свой бесконечный спор. Лейтенант потребовал объяснений — какого черта у вас тут происходит? — вытащил их из убежища и приказал, чтобы они говорили по очереди, иначе что-либо разобрать не было никакой возможности. Священник рассказывал, что власть в поселке захватил сам дьявол, а доктор настаивал на вспышке эпидемии демонопатической истерии. Сдерживаясь из последних сил, лейтенант Северино Соса велел обоим заткнуться. И поставленным командирским голосом объявил свое мнение о происшедшем.

— Какая, на хер, истерия, какой, на хер, дьявол — это, господа, называется мятеж, единственная одержимость этих дикарей состоит в том, что они сделали со скотом и посевами. — Слова лейтенанта прозвучали как приговор.

Лейтенант Северино Соса тотчас же объявил Кинта-дель-Медио территорий политически неблагонадежной, распорядился об арестах, следствиях и расстрелах, поскольку, как он выразился, этих революционеров можно излечить, только поставив к стенке.

Из шестидесяти четырех повстанцев тридцать два были приговорены к расстрелу. Остальных заперли в мэрии вплоть до нового президентского декрета, согласно которому в поселке предписывалось возвести тюрьму особо строгого режима.

Понедельник, двадцать четвертое, день святой Изабеллы Венгерской, отгоняющей дурные мысли и неприятные воспоминания; вторник, двадцать восьмое, день святых епископов Элевтерия и Петра. С той же неторопливостью, с какой святые пролетали над голубым куполом пустыни, Кинта-дель-Медио со временем вновь превращалась в маленький оазис посреди растрескавшегося высокогорья.

Теперь напротив купола колокольни без колокола, возвышаясь над башней с часами, которые когда-то остановились ровно в десять вечера, помещается тюремная вышка. С нее хорошо видно три десятка покосившихся крестов, которые пока что еще не сдались в битве с кустарником и забвением.