Глава 2
И вот так нас доставляют в замок. Я не думал вновь увидеть его так скоро; на самом деле почти надеялся не видеть его больше никогда. Чувствую себя глупо, будто человек, который долго и сердечно прощался с близким другом на станции и затем обнаружил, что они по недоразумению едут в одном поезде. И все же, когда грузовики сворачивают с дороги и оставляют позади вереницу беженцев, я спрашиваю себя, какой прием нас ждет. Мы подъезжаем, и я высматриваю дым, опасаясь, что вчерашние солдаты разграбили наш дом и предали его огню. Но пока в небе над деревьями, окружающими замок, лишь серые облака, плывущие с севера.
По дороге лейтенант исследует экипаж и находит много такого, что приводит ее в восторг. Я оглядываюсь, как раз когда она обнаруживает у тебя в ногах шкатулку с драгоценностями; ты наклоняешься и прижимаешь шкатулку к груди, но она высвобождает ее из твоих рук, мягко хмыкнув, ласково предостерегая; думаю, это ломает твою оборону так же бесповоротно, как ее превосходство в силе. Она изучает каждую вещицу по очереди, некоторые восхищенно примеряет на грудь, на запястье или на пальцы, а потом смеется и возвращает шкатулку тебе, оставив лишь одно колечко из белого золота с рубином.
— Можно мне взять? — спрашивает она тебя. Коляска с грохотом подскакивает на выбоине, и я вынужден смотреть вперед; головой ты прижимаешься к моей пояснице; я дергаю вожжи, отводя кобыл от череды рытвин на дороге. Я чувствую, как ты киваешь.
— Спасибо, Морган, — говорит лейтенант, в голосе — полное удовлетворение.
Она, похоже, на несколько минут задремывает (ты касаешься моей спины, чтобы я посмотрел, и улыбаешься, кивая на нее; ее голова вяло подпрыгивает). Я не так уверен; по-моему, лицо лейтенанта не абсолютно спокойно, не такое, что обычно бывает у по-настоящему уснувших людей. Может, наблюдает за нами, искушает, ждет, что мы станем делать.
Но может, и нет — вот она просыпается, озирается, спрашивает, где мы, и вытаскивает из гимнастерки маленькую рацию. Коротко говорит в нее, и грузовики впереди, рыча, останавливаются на дороге. Я пристраиваю экипаж прямо за ними; джип замирает у нас в хвосте. Мы примерно в полукилометре от подъездной аллеи, что прячется за поворотом под мокрыми и темными древесными скелетами.
— Там есть сторожка? — тихо спрашивает она. Я киваю.
— Есть другая дорога или грунтовка, в объезд сторожки?
— Не для грузовиков, — говорю я.
— Джип?
— Думаю, да.
Она быстро встает, отчего экипаж сотрясается, глядя на тебя, касается фуражки, затем кивает мне:
— Вы покажете дорогу. Возьмем джип. — Ты глядишь с ужасом и протягиваешь ко мне руку. — Коленка, — зовет наша лейтенант одного из сидящих в джипе. — Присмотри за лошадьми.
Лейтенант отдает людям в грузовиках приказы, которых я не слышу, потом прыгает в джип, садится за руль. Парень на пассажирском сиденье держит оливкового цвета трубу диаметром с водосточную и длиной метра полтора. Видимо, реактивный гранатомет. Я зажат сзади между металлической подставкой пулемета и толстым бледным солдатом, от которого несет сдохшей неделю назад лисицей. У нас за спиной на кромке кузова скрючился четвертый солдат; он придерживает тяжелый пулемет.
Мы сворачиваем на узкую лесную тропу, что огибает старое поместье сзади и идет вдоль откоса, окаймленного мокрым хвойником. Нависающие деревья и кусты местами образуют тоннель, и пулеметчик тихо ругается, пригибаясь, когда цепкие ветки пытаются выдрать оружие у него из рук. Тропа добирается до ручья, что впадает в ров. Мост сгнил, для джипа слишком хрупок, балки перекошены и шатки. Лейтенант оборачивается ко мне, на ее лице постепенно проступает разочарование.
— Мы уже близко, — говорю я, понизив голос. Киваю, — Прямо за гребнем; оттуда все видно.
Она следит за моим взглядом, затем тихо говорит солдату с пулеметом:
— Карма, бери пушку. Пошли.
Похоже, она имеет в виду и меня. Мы оставляем джип без присмотра и впятером — лейтенант, я, человек с гранатометом, толстый бледный солдат и тот, кого она назвала Карма, — в руках у него пулемет, вокруг талии обмотаны тяжелые на вид ленты, — переходим мост и взбираемся на крутой берег на той стороне. От гребня за кустарником начинаются замок и сады. Отсюда отличный обзор. Лейтенант берет маленький полевой бинокль, наставляет его на наш дом.
Сверху выливается краткий ливень, капли вспыхивают в последних косых лучах, что прорываются из-под дождевых облаков, лавиной надвигающихся с севера. Гляжу на свой дом — его укутывает золотая пелена ветра и дождя, — пытаюсь увидеть его чужими глазами; скромные зубчатые стены, невелик; стерт веками, изящен в кольце воды, окружен лужайками, изгородями, дорожками гравия и пристройками. Древние стены — когда-то проколотые лишь бойницами, уже давно переделанными в окна побольше, — медового оттенка в этом красно-розовом свете. Он кажется мирным и, однако же, при всем архитектурном изяществе, каким-то слишком крепким для наших зверских непочтительных времен.
Погруженное в это неразборчивое варварство, все, что стоит гордо, напрашивается на снос — так непокорный крик лишь быстрее заставляет ладони сосредоточиться на горле, сдавить эту подвижную ниточку воздуха, на которой мы только и болтаемся в жизни. Стойкость в наши оголтелые дни достигается единственно малым достоинством и банальностью; она — в униформности, если не в униформе, вроде того косяка перемещенных лиц, в который мы пытались влиться. Порою величайшая защита — в нижайшем поклоне.
Пока, во всяком случае, в замке все спокойно; никакого дыма, никаких караулов на зубчатых стенах" не развевается флаг, не горят огни, и ничто не движется. На лужайках перед домом — по-прежнему палатки: деревенские, уже пострадавшие от домогательств вооруженных банд, решили, что близость замка гарантирует им какую-то безопасность. Над палатками тихо вьется дымок.
По-моему, никогда еще замок не казался мне таким прекрасным, пусть им распоряжается одна шайка грабителей, а я вынужден помогать другой, еще решительнее стремящейся им завладеть.
Земли вокруг него — другое дело; еще до разграбления нашими приблудными беженцами — что вырубали леса на дрова, а у нас на лужайках рыли выгребные ямы — поля, леса и парки истощились, пришли в упадок, в запустение. Два года назад мы лишились управляющего, а я не нашел в себе сил занять его место: управление поместьем всегда вызывало у меня лишь отстраненный интерес. Постепенно остальных работников так или иначе забрала война, и неукротимая природа принялась восстанавливать свою старую власть над бременем наших земель.
— Там, в конюшне, — шепчет лейтенант под топот дождевых капель по листве, — те два вседорожника.
— Наши, — отвечаю я. Мы оставили их там, а Двери конюшни не заперли, понимая, что, если запирать, ущерб будет только больше. — Правда, мы Двери вот так не открывали.
— То дощатое здание, за гаражами, — говорит лейтенант. — Это котельная?
— Да.
— А топливо для нее? — Она смотрит с надеждой.
Только у нас под экипажем.
— Резервуар пересох месяц назад, — отвечаю я вполне правдиво. Экономя последние бочки с соляром, мы для освещения пользовались в основном свечами, а для обогрева — очагами; и кухонные плиты умеют жечь дерево. Камины и лампы на пропане у нас тоже были, но последний баллон мы сожгли в ночь перед отъездом.
— Хм-м, — говорит наша лейтенант, когда стоящий подле солдат толкает ее локтем и тычет пальцем в сторону замка. Мы видим, как из конюшни появляется мужчина — еще один ополченец, насколько я понимаю, — ставит на заднее сиденье все-дорожника канистру, а потом уезжает за угол к фасаду замка, так, что нам не видно.
— Топлива много в машинах? — тихо спрашивает лейтенант.
— Только то, что мы не смогли слить, — отвечаю я.
— Заехать в замок на машине можно?
— На ваших — нет, — говорю я. — Слишком высокие. Там внутренний дворик, места достаточно, чтобы развернуть что-нибудь вроде джипа.
— И подъемного моста нет? — спрашивает она, глядя на меня. Качаю головой. Она слегка улыбается. — Зато вы, кажется, упоминали ворота, да, Авель?
— Хлипкие, чугунная опускная решетка. Сомневаюсь, что помешает…
У лейтенанта щебечет рация. Она рукой останавливает меня и отвечает, слушает, потом шмыгает носом.
— Да, если сможете сделать чисто. Мы на холме прямо за замком.
Убирает аппарат.
— Любители, — она ухмыляется и качает головой. — В сторожке никого нет. — Смотрит на человека, стоящего рядом. — Психопат — за деревьями у дороги, вон там, — сообщает она. — Говорит, машину грузят только двое. Ничего тяжелого не видно. Он готов открыть огонь, потом один грузовик и джип прорываются к фасаду. Прикрой их. — Поворачивается ко мне. — Это не солдаты, — говорит она с видимым отвращением, — это просто мародеры. — Качает головой, затем убирает бинокль и берется за винтовку, поднимает ее и прицеливается. — Умеретьбы, — обращается она к солдату с реактивным гранатометом. — Оставь это. Пока я не скажу, ладно?
Парень явно разочарован.
Позади замка раздается стрельба — оттуда, где аллея выходит из-под деревьев и взбирается на пологий склон к центральной лужайке. Какую-то секунду смотреть не на что, затем вновь появляется вседорожник — мчится от фасада обратно к конюшням. Машину заносит на гравии, задняя дверь болтается, еще открытая. Белая звезда трещины на лобовом стекле, и кто-то пытается выбить его изнутри. Винтовка лейтенанта внезапно рявкает, напугав меня; тяжелый пулемет, принесенный из джипа, открывает огонь, и я зажимаю уши. Вседорожник трясется, от него отлетают куски; он резко выворачивает. Похоже, переднее колесо погнуто — вседорожник почти опрокидывается в ров (какое-то мгновение пули взбивают высокие тонкие всплески в воде); машина поворачивает в другую сторону, сбрасывает скорость; на некоторое время выравнивается и врезается в угол конюшни.
— Стоп! — кричит лейтенант; огонь смолкает. Пар вертикально вьется над разбитым капотом.
Дверца водителя открывается, оттуда кто-то вываливается, ползет на четвереньках, затем падает.
Слышен звук другого мотора, снова стрельба перед фасадом, и тут появляется грузовик лейтенанта — он с ревом мчится по аллее прямо к замку. Огонь прекращается; грузовик скрывается из виду. Мы слышим, как он газует, потом совсем останавливается.
Дождь перестал. Несколько секунд тишины, и единственное движение — пряди пара над вседорожником. Затем крики и выстрелы. Лейтенант вынимает рацию.
— Мистер Ре? — произносит она. В ответ слышен треск. — А, Дубль, — что такое? — Слушает. — Хорошо. Мы подбили вседорожник; вышел из строя. Сейчас входим с холма сзади. Три минуты. — Убирает рацию. — Психопат поймал одного на мосту, — сообщает она. — В замке еще двое или трое, но грузовик вовремя прорвался к воротам; идем внутрь. — Забрасывает винтовку на плечо. — Узковатый, — обращается она к толстому солдату, с которым я делил заднее сиденье джипа. — Останешься здесь; пристрели любого, кто станет убегать, если это не один из нас— Толстый медленно кивает.
Пригнувшись, мы полубежим меж кустов и деревьев к садам. Из замка доносятся одиночные выстрелы. Сначала мы подходим к человеку, выпавшему из дымящегося и шипящего вседорожника. На пассажирском сиденье лежит мертвый мужчина: вся форма в крови, полчелюсти снесено. Водитель на земле еще стонет; под ним на гравий сочится кровь. Высокий неуклюжий парень с прыщавым лицом. Наша лейтенант садится на корточки, хлопает его по щеке, пытается добиться чего-то осмысленного, но тот в ответ лишь скулит. Наконец она подымается, раздраженно качает головой.
Стоя над раненым, смотрит на солдата с пулеметом — того, по имени Карма. Сняв каску, он вытирает лоб; он рыжий.
— Твоя очередь, — тихо говорит она. — Пошли, — обращаясь ко мне, а Карма водружает каску обратно, чем-то в пулемете щелкает и направляет дуло раненому в голову. Лейтенант широко шагает прочь, сапоги хрустят по гравию.
Я поспешно отворачиваюсь и следую за ней и за солдатом с гранатометом, между лопатками странное напряжение, словно тоже готовлюсь к coup de grace *. И все равно подпрыгиваю от одинокого звучного выстрела.
* Последний удар, прекращающий страдания (фр.) . — Здесь и далее прим. переводчика.
Мы, ты и я, стоим во внутреннем дворе у колодца. Оглядываемся. Мародеры почти ничего не испортили. Лейтенант допрашивала старика Артура — тот предпочел остаться в замке и не ехать с нами — и выяснила, что эти люди приехали всего часом раньше; едва они начали грабеж, явилась наша храбрая избавительница. Теперь наш дом принадлежит ей.
Ее люди повсюду носятся, точно дети с новой игрушкой. Поставили часовых на стены, еще одного — в сторожку; осмотрели ворота замка и опускную решетку — новую, чугунную; скорее украшение, чем зашита, но они все равно довольны, — а теперь обследуют подвалы, кладовые и комнаты; слуги наши — удивленные, смущенные — получили указание солдатам не препятствовать, чего бы те ни захотели; все двери отперты. Солдаты — впрочем, большинство теперь кажутся мальчишками — выбирают себе комнаты; судя по всему, они останутся не только на выходные.
Два джипа припаркованы во дворе, грузовики — снаружи по ту сторону рва, возле каменного мостика; экипаж вернулся в конюшню, лошади — в загон. Деревенские, разбившие лагерь на лужайке и с приближением мародеров бежавшие, осторожно возвращаются в палатки.
Лейтенант появляется в дверях главной башни и вальяжно шагает к нам; на ней новый китель — алый камзол, перетянутый сияющими золотыми шнурами и украшенный орденскими лентами. В руке — бутылка нашего лучшего шампанского, уже открытая.
— Ну вот, — говорит она, оглядывая стены двора. — Вреда немного. — Она улыбается тебе. — Как вам мой новый костюмчик? — Кружится перед нами; алый камзол разлетается.
Она застегивает пару пуговиц.
— Вашего деда или вроде того? — спрашивает она.
— Какого-то родственника; не помню, кого именно, — невозмутимо отвечаю я, а старик Артур — бесспорно, самый почтенный из наших слуг — появляется в дверном проеме с подносом и медленно продвигается к нам.
Лейтенант снисходительно улыбается старику и жестом дает понять, что поднос следует поставить на капот джипа. На подносе три бокала.
— Спасибо… Артур, правильно? — говорит она. Старикан — пухлый, краснолицый, в очках, на голове редкая желтоватая поросль, — похоже, сбит с толку; он кивает лейтенанту, затем кланяется и что-то бормочет нам, мнется и удаляется.
— Шампанское, — смеется лейтенант, уже наливая; кольцо, которое она у тебя забрала, у нее на левом мизинце; оно звякает о зеленую бутылочную толщу и тонкие ножки фужеров.
Мы берем бокалы.
— За приятный привал, — говорит она, чокаясь с нами. Мы отпиваем, она заглатывает.
— И все же как долго вы намерены оставаться с нами? — спрашиваю я.
— Некоторое время, — отвечает она, — Слишком долго в пути, живем в полях и сараях. Ночуем в не-догоревших развалинах и отсыревших палатках. Надо бы сделать перерыв, навоевались; периодически достает, — Она болтает шампанское в фужере, смотрит на него, — Я понимаю, почему вы уехали, но мы такое место можем защитить.
— Мы не могли, — соглашаюсь я, — Поэтому предпочли уехать. Сейчас вы нам позволите?
— Вам здесь теперь безопаснее, — отвечает она. Я гляжу на тебя.
— И все-таки мы бы хотели уехать. Вы позволите?
— Нет, — вздыхает лейтенант. — Я хочу, чтобы вы остались. — Пожимает плечами, оглядывает свой великолепный китель. — Таково мое желание. — Поправляет манжету. — У офицерского чина есть свои привилегии. — Она оглядывается, и на краткий миг ее улыбка почти ослепительна. — Мы ваши гости, вы — наши. Мы охотно стали вашими гостями; насколько вы желаете быть нашими — дело ваше. — Снова пожимает плечами. — Но так или иначе, мы намерены остаться.
— А если кто-нибудь заявится с танком — тогда что?
Она пожимает плечами:
— Тогда придется уйти. — Она пьет и, перед тем как проглотить, секунду полощет рот вином. — Но сейчас вокруг мало танков, Авель; тут, в окрестностях, организованного сопротивления или еще чего-нибудь совсем немного. Очень неустойчивое положение у нас сейчас, после всей этой мобилизации, и кампании, и обвинений, и истощения, и… она беззаботно машет рукой, — просто всеобщий упадок, по-моему. — Она склоняет голову набок. — Когда вы в последний раз видели танк, Авель? А самолет, а вертолет?
Я на миг задумываюсь, затем просто согласно киваю.
И чувствую, как ты смотришь вверх. Хватаешь меня за руку.
Мародеры; трое, которых наши ополченцы обнаружили в замке. Сдались после нескольких выстрелов, и лейтенант, видимо, их допрашивала. Теперь они наверху, на крыше, полдюжины солдат лейтенанта гонят их к переходу из башни над винтовой лестницей. У этих троих мешки или капюшоны на головах и веревки на шеях; они спотыкаются — судя по всему, их избивали; из-под темных капюшонов доносятся то ли всхлипы, то ли мольбы. Их ведут к двум южным башням замка, что сбоку от главных ворот смотрят на мост и ров, на центральную лужайку и аллею.
Твои глаза распахнуты, лицо побелело; рука в перчатке сильнее стискивает мою. Лейтенант пьет, пристально наблюдая за тобой с каким-то холодным и оценивающим выражением. Затем — ты не отрываешь взгляда от шеренги мужчин на каменном горизонте — ее лицо оживает, расслабляется, почти веселеет.
— Пойдемте в дом, а? — Она берет поднос — Холодает, и, похоже, будет дождь.
Когда мы заходим внутрь, юношеский голос наверху зовет маму.
Лейтенант отправляет нас в одно крыло — чтобы никуда не упорхнули. Мы взаперти обедаем хлебом и солониной. В большом зале пленившая нас развлекает свои войска всем, что найдется в шумных кухнях замка. Как я и предвидел, павлинов они подстрелили. Я ожидал от наших гостей ночи дикого распутства, однако лейтенант — как шепотом сообщают нам слуги, которые под конвоем приносят еду и забирают тарелки, — приказала выставить двойную охрану, выдавать не больше одной бутылки вина на человека и оставить в покое прислугу, как и тех, кто разбил лагерь на лужайке. Видимо, в эту первую ночь она опасается атаки, а кроме того, ее люди утомились, у них не хватает сил на праздник — лишь на усталое облегчение.
Огонь полыхает в каминах, множеством свечей мерцают в зеркалах канделябры, садовые факелы, выдранные из земли во дворе, дымно горят на стенах или в вазах — бесстыдная карикатура на средневековье.
А наши мародеры — чьи жизни петлей сведены на нет и на ее длину укорочены — свисают с башен, выброшенные в вечерний воздух суровым предупреждением внешнему миру; может, добрая лейтенант надеется, что шаткость их положения пошатнет других. Им в компанию лейтенант со своими людьми подняли на флагштоке достойный штандарт; небольшая шуточка, объясняют они. Найденная ими шкура дохлого хищника, выслеженная во всеми позабытом коридоре, обложенная в пыльном чулане и наконец загнанная в угол скрипучего сундука. И вот старая шкура снежного барса развевается в сморщенном ливнем воздухе.
Позже, воспрянув духом после пиршества, лейтенант берет доверенных людей и отправляется на покинутые нами обезображенные равнины — поискать каких-нибудь трофеев, materiel* или людей — далеко в пронзенную факелами ночь.
* Боевая техника (фр.).
