Глава 13
Ладонь охватит череп плотно, затянут кости кость покровом. Говоря это, схватываем то.
В каждом из нас вселенная, тотальность бытия объята всем, что есть у нас и что придает ей смысл; серая сморщенная грибная масса зачерпнута костлявой чашкой, что не больше малюсенького котелка (людям лейтенанта заглянуть бы в ребристую и жирную черноту жестяных касок — увидеть космос). В самые солипсические свои моменты я допускаю, что мы в этом сплющенном шаре не только все испытываем — мы же все в нем и создаем. Может, сами придумываем себе судьбы, и значит, в известном смысле, заслужили все, что случается с нами, ибо нам не хватило ума придумать что-то получше.
Поэтому, когда мы, невзирая на мое предощущение гибели, несокрушенными, не попавшись в засаду, возвращаемся в замок и находим его крепким и цельным и внутри него все в порядке, ужас мой исчезает дымкой на ветру, и меня заполняет странный триумф и даже, напротив, оправдание. Как всегда, пребывая в этом жгуче самоотносимом настроении, я решаю, что какая-то бдительная сила воли вечно толкает мою жизнь по безопасному и правильному пути, и теперь она восторжествовала над полуощутимыми причудами настоящего, что могли привести к опасности. Может, я охранил лейтенанта и ее людей от катастрофы, что обрушилась бы на них без меня; может, я и впрямь был их проводником — в большей степени, чем они думают.
И все же, пока нас с ревом потряхивает по аллее, где фары высвечивают тоннель меж серых безлистых деревьев, я рассматриваю эту гипотезу и нахожу ее, говоря снисходительно, маловероятной. Слишком четкая, слишком самодостаточная; из тех обманчивых поверий, что мы чествуем, хотя они не делают нам чести, чье единственное определенное действие — заставить нас прийти к тому, что нам не идет.
Грузовики тормозят перед замком, солдаты выпрыгивают, смеются, кричат и шутят. Хлопают откидные борта, гремят цепи, пушка отомкнута, трофеи с рудника подняты, выгружены и унесены, а солдаты, что оставались в замке, кидаются приветствовать тех, кто вернулся из боя. Их хлопают по спинам, шутливо тычут кулаками, неуклюже обнимают; звякают и поднимаются бутылки, и сиплый облегченный смех наполняет ночной воздух парами дыхания.
Я спокойно спускаюсь, неспособный присоединиться к этому братанию. Я ищу тебя, моя милая, — может, ты в этой радушной толпе или просто выглядываешь из окна, но тебя не видно. Вот лейтенант — улыбается возле свежеобретенной пушки
149
посреди шумного дружелюбия, с внимательным одобрением озирает свою буйную команду, явно что-то обдумывает. Кричит, стреляет в воздух, и во внезапно павшей краткой тишине пред повернутыми к ней лицами объявляет вечеринку, праздник.
Принесите еще вина, командует лейтенант; в лагере перемещенных добудьте партнерш для танцев, пусть слуги приготовят лучший пир из того, что найдется, и зарядите генератор драгоценным топливом — пусть горят огни замка; сегодня мы все веселимся!
Солдаты вопят от радости, воют на луну и возносят к небесам оружейные дула, паля оглушительным треском согласия, feu de joie*, что поднимет и мертвого.
* Салют (фр.).
Торопливая дискуссия между лейтенантом и мистером Резом; они стоят возле пушки и смотрят на мост через ров, а солдаты мчатся от грузовика к замку, по двое неся ящики, выставив руки для равновесия; другие взваливают на плечи канистры с топливом и направляются в конюшню, а оставшееся большинство — направив фары грузовика на лагерь беженцев, — шагают меж палатками, приглашая, а точнее, вынуждая женщин присоединиться к торжеству. Я слышу крики, причитания и угрозы; начинается драка, трещат черепа, однако обходится без выстрелов. Солдаты возвращаются, за руку волокут партнерш; одни обмякли, другие бранятся, третьи на ходу не попадают в рукава, четвертые подпрыгивают на траве и гравии, пытаясь натянуть туфли. Лица покинутых мужчин мрачно и отчаянно глядят из затемненных палаток.
Лейтенант и ее заместитель полны решимости; будут пробовать. Пушку отцепляют от грузовика и вновь присоединяют к джипу.
Улов лейтенанта надлежащим образом волочится: урчащий мотором джип тянет, тащит его в стальнозубую пасть замкового лица. Неуклюжий артиллерийский артефакт еле пролезает, колеса выворачивают камни из балюстрады моста, и те плюхаются в черный ров, длинный ствол скрежещет по дну перехода под старой караулкой. Колеса джипа скользят по дворовой брусчатке, и пушка, видимо, застревает, но солдаты с хохотом толкают и пихают, она выцарапывается наружу и останавливается у колодца на опустевшем дворе. Огромный ствол поднят, чтобы не мешаться на дороге, и два зевнувших рта — колодца и пушки, окруженный камнем и оправленный сталью, — распахнуты в ночь безмолвной ораторией плохо спевшихся калибров.
Второй джип тоже протискивается во двор, таща за собой прицеп с боеприпасами, окруженный солдатами, что ведут бледных женщин и девочек, — некоторые в дневной одежде, другие в ночном облачении.
Солдаты зажигают факелы, машут свечами, распахивают двери комнат и швыряют в камины толстые поленья. Другие снаружи ставят грузовики в конюшню и заводят генератор, затопляя замок электрическим светом и заставляя нас всех моргать в непривычном сиянии. Они возвращаются, затем опускают и запирают кованую решетку. Еще не проснувшихся слуг вытаскивают из постелей, в очагах на кухне разведен огонь, кладовые обысканы, а из погребов принесены охапки бутылок. Двойные двери бальной залы распахнуты настежь, обнаружены пластинки, и вскоре пространство наполняет музыка. Плоды моих вкусов, как вскоре выясняется, им не подходят, и из комнат прислуги добываются более уместные напевы.
Лейтенант опускает длинные шторы, дабы свет не сбежал наружу, и тихо приказывает нескольким солдатам, разумеется, веселиться изо всех сил, однако сменять друг друга на крыше, на случай если пирушка привлечет к нам ненужное внимание.
Солдаты складывают оружие, гранаты, снимают куртки, патронташи и обрывки обмундирования. Они роются в гардеробах и комнатах наверху, и вскоре на лестнице появляется группа, нагруженная одеждой — нашей и наших предков. Сорочки, рубашки, платья, брюки, пиджаки, меховые накидки, шали и пальто — шелк, парчу, бархат, лен, кожу, норку, горностая, шкуры и меха десятка других видов зверья сбрасывают, раскапывают, натягивают, требовательно изучают и неохотно принимают; женщины ковыляют на высоких каблуках, их заставляют надеть чулки, баски и древние корсеты. Появляется коллекция шляп. Солдаты и их свита пускают побеги плюмажей и перьев, обрастают шлемами и вуалями; головные уборы, собранные со всего полушария, пляшут в огнях. Некоторые затягиваются в доспехи и дребезжат, пытаясь все же танцевать. Двое в вестибюле изображают драку на мечах, хохочут, когда лезвия вышибают искры из голых стен; разрубают картину, пытаются резать свечи пополам. Лейтенант качает головой, приказывает убрать мечи, пока не поранили себя или других.
Я направляюсь к лестнице на поиски тебя, моя милая, однако лейтенант, улыбаясь, с полным бокалом в руке, хватает меня за руку, едва я преодолеваю первую ступеньку.
— Авель? Вы же не собираетесь нас покинуть? — На ней опять старая мантия, и при каждом движении кровавая подкладка трепещет в черноте.
— Я хотел проведать Морган. Я ее не видел. Она, должно быть, напугана.
— Позвольте мне, — отвечает она. — Почему бы вам не присоединиться к празднику? — Она бокалом обводит бальную залу; грохочет музыка, прыгают и скачут тела.
Я смотрю, затем выдаю скупую страдальческую улыбку.
— Быть может, я присоединюсь к вам позже.
— Нет. — Она качает головой. — Определенно сейчас, — произносит она. — Точно. — Тянет руку к подходящим Луцию и Ролансу — у одного в руках громадный поднос с едой, у другого поднос поменьше, полный открытых винных бутылок. Она берет бутылку, затем гонит слуг дальше, в залу. Впихивает бутылку мне в руку. — Займитесь чем-нибудь полезным, Авель, — предлагает она. — Наполните ребятам бокалы. На сегодня это ваша работа. Бармен. Справитесь? Вам это под силу, а?
Видимо, она уже пьяна, хотя времени у нее почти не было. Начала в джипе на обратном пути, или, может, наша храбрая лейтенант не умеет пить? Я бросаю взгляд на бутылочную этикетку, пытаясь распознать год.
— Я полагал, что заработал себе на хлеб, будучи сегодня вашим проводником.
— В нормальной ситуации так оно и было бы, разумеется, — отвечает она, поднимаясь ступенькой выше меня и рукой обвивая мне шею, — Но парни стреляли, а вы нет, и к тому же обычно у них не бывает балов в замках. Будьте хорошим хозяином, — добавляет она, тыча бокалом мне в грудь, расплескивая вино на жилет. — Ой. Простите. — Она хлопает по пятну, трет рукой, — В стирке отойдет, Авель. Но будьте хорошим хозяином; хоть раз в жизни побудьте слугой; принесите пользу.
— А если я откажусь?
Она пожимает плечами, хмурится почти мило.
— О, я ужасно расстроюсь. — Отпивает, разглядывает меня поверх бокала, — Вы же не видели, как я теряю терпение, не так ли, Авель?
— Упаси боже, — вздыхаю я. Гляжу вверх на восходящую лестничную спираль. — Пожалуйста, передайте Морган, чтобы не беспокоилась. И прошу вас, не заставляйте ее спускаться, если она не хочет. Она иногда стесняется людей.
— Да не волнуйтесь вы, Авель, — отвечает лейтенант, похлопывая меня по плечу, — Я буду сама благовоспитанность. — Она кивает на шумную залу и подталкивает меня в спину. — Идите же, ну, — говорит она, поворачивается на каблуках и скачет вверх по ступенькам.
Я гляжу ей вслед, затем неохотно вхожу в залу. Любитель вакханалий, брожу среди кутил, наполняю им бокалы, опустошаю одну бутылку и беру из буфета следующую. Судя по состоянию пола, проливают не меньше, чем выпивают. Я тружусь, и сумасбродство табора то благодарит, то игнорирует меня. В любом случае, не всем потребны мои услуги; некоторые сжимают в кулаках бутылки и пьют прямо из них. Партнерш поначалу обхаживают, уговорами и угрозами заставляя выпить, затем постепенно, увлекаемые музыкой, танцем и горластым солдатским хвастовством, некоторые расслабляются, танцуют и пьют уже ради собственного удовольствия.
За стеной, в пыли частично уничтоженной столовой, где под ногами тоже мокро, выставляются подносы закусок, мяса и сластей — и все это почти моментально уничтожается. Поразительное количество и разнообразие, и так быстро; подозреваю, имеющиеся в замке запасы консервов этой ночи не переживут.
Раздается вопль — в бальной зале из-под пыльной простыни является рояль. Солдат вытаскивает стул, садится, хрустит пальцами и — музыка стихает, затем выключается, — заводит какую-то усердную, разболтанную сентиментальную песенку. Я стискиваю зубы и беру с полного подноса еще пару бутылок. Обнаружена гитара; какая-то женщина вызывается играть. Из стены выдран барабан полковой расцветки, и молодого Роланса заставляют стучать по избитой коже. Оркестр из солдата, слуги и беженки играет, как и ожидалось, нестройно, громко и дико.
Появляется лейтенант; она ведет тебя. Я замираю, не долив бокала, смотрю. Ты надела атласное бальное платье цвета морской волны, руки затянуты в длинные топазовые перчатки, волосы собраны наверх, на горле поблескивает бриллиант. Лейтенант тоже переоделась — теперь она в смокинге, брюках и галстуке-бабочке. Цилиндра и трости, видимо, не нашла. Мой костюм; великоват, но это ее, похоже, не смущает. Музыка медлит: пианист встает посмотреть, как ты входишь. Солдаты лейтенанта гикают, вопят и хлопают. Она кланяется — лишь слегка подчеркнуто, — отвечает на их насмешки, берет бокал вина, второй вручает тебе, а затем приглашает нас всех продолжать.
Гитаристка отправляется танцевать; оркестр устраивает продолжительный перерыв, и вновь включаются записи. Винные бутылки курсируют из подвалов на подносы, затем в руки, и содержимое их хлюпает в бокалах и глотках. В зале теплеет, музыка становится громче, горы еды уменьшаются, одни солдаты ведут своих женщин танцевать, другие — вверх по лестнице, а третьи развлекаются, будто застенчивые дети, исчезая и появляясь, держа в руках какую-нибудь новую игрушку из недр замка. Вопящие солдаты с грохотом съезжают вниз по лестнице на подносах; старинный бурый деревянный глобус с картой древнего мира снят с подставки — его пинают, и он катается по зале; со стены содраны две пики, на концы насажены диванные подушки, и двое размахивают ими, оседлав сервировочные столики, которые их товарищи катают туда-сюда по Длинному Залу: дерутся, хохочут, падают, вдребезги бьют вазы, урны, рвут ковры и сдирают со стен портреты.
В центре зала лейтенант танцует с тобой. Музыка замирает, лейтенант отводит тебя к стене наполнить бокалы, и я подхожу вас обслужить. Откуда-то сверху доносится чудовищный грохот, затем смех. Над головой что-то катится и громыхает — слышно, даже когда возобновляется музыка.
— Ваши люди превратились в вандалов, — обращаюсь я к лейтенанту, наполняя ей бокал и пытаясь перекричать весь этот шум, — Это наш дом; они его рушат. —Я бросаю взгляд на тебя, но ты, широко распахнув глаза, равнодушно наблюдаешь за скачущими, хлопающими, катающимися по полу танцорами. Один солдат глотает что-то пахнущее парафином и плюет, выдувая огонь. У стены возле окна, наполовину скрытые шторой, совокупляются двое. Снова грохот наверху, — Вы приказали им хорошо обращаться с замком, — напоминаю я. — Они вас не слушаются.
Лейтенант смотрит вокруг, серые глаза мигают.
— Издержки войны, Авель, — лениво ворчит она. Пристально смотрит на тебя, затем улыбается мне. — Приходится время от времени спускать их с поводка, Авель. Люди, с которыми вы сегодня ездили, вероятно, думали, что умрут. Но они живы, они победили, получили приз и даже в кои-то веки не лишились друзей. Они пьяны оттого, что выжили. А чем, по-вашему, им следует заняться? Выпить чашку чая и пораньше лечь в постель с хорошей книжкой? Взгляните на них, — Она машет бокалом в сторону толпы. Говорит она невнятно, — У нас есть вино, женщины и песня, Авель. Завтра они могут погибнуть. А сегодня убивали. Они убили кучу людей, таких же, как они; они сами могли быть этими людьми. Они пьют и в память о них тоже — если б вдумались; или чтобы забыть о них; что-то в этом духе, — добавляет она, хмурясь и вздыхая.
Солдат, что пытался выдувать огонь, поджигает себе волосы; он вопит и носится кругами; кто-то пытается накинуть на него белую шубу, но промахивается. Другой солдат хватает горящего и тушит, опустошив винную бутылку ему на голову. Снаружи кричат: что-то с грохотом приближается, катится по круглой каменной лестнице и на полпути со звоном разбивается.
— Я ужасно сожалею, что они устроили тут некоторый кавардак, — говорит лейтенант, переводя взгляд с меня на тебя. Пожимает плечами. — Мальчишки есть мальчишки.
— Так вы ничего не сделаете? Не остановите их? — спрашиваю я. Солдат взбирается сбоку на огромный гобелен против окон. Снаружи, в вестибюле, еще один пытается встать на плечи товарищу и сцапать с люстры нижнюю хрустальную подвеску.
Лейтенант качает головой.
— Это же просто вещи, Авель. Просто хлам. Жизнь тут ни при чем. Просто хлам. Простите. — Она забирает у меня бутылку, доливает в свой бокал и отдает бутылку обратно. — Придется вам принести еще вина, — замечает она, поставив бокал на сервант. Забирает бокал у тебя, отодвигает, берет тебя за руку, спрашивает: — Потанцуем?
Ты уходишь с нею, она ведет тебя на площадку, другие танцующие пары расступаются. Тот солдат, что взбирался на гобелен, соскальзывает, цепляется и орет, когда от гобелена отрывается длинный кусок; ткань рвется сверху вниз, а солдат с хохотом падает на стоящий внизу сервировочный столик с тарелками и стаканами.
Я разливаю вино по бокалам в столовой и вестибюле, наблюдая, как вокруг меня постепенно увядают и распадаются сокровища замка. Тот звук, словно наверху что-то катится и бьется, — это громадная двухвековая керамическая урна, привезенная из другого полушария моим предком, — еще одна издержка войны, разъединенная теперь, разбитая в черепки и пыль, лежит поблескивающей дорожкой куч и груд мусора, разлилась по нижней половине лестницы замерзшим водопадом пыли и глазури.
Они стаскивают со стен портреты — вырезают головы и суют собственные покрасневшие физиономии. Один, неустойчиво пошатываясь, пытается танцевать со статуей белого мрамора; сияющая восхитительная обнаженная фигура, четвертая Грация; солдаты радостно орут, когда он спотыкается и упускает свою добычу — статуя падает, ее белоснежная безмятежность покорно ему отдается; она ударяется о подоконник и разбивается; голова откатывается, обе руки сломаны. Они поднимают солдата и приделывают мраморную голову статуи к доспехам вместо шлема. Один солдат стоит на самом широком ободе люстры — она раскачивается звякающим маятником ослепительного света, а высоко вверху трещит крепеж.
Девы и матроны из лагеря беженцев, поначалу разъяренные, теперь пошатываются и носятся, хмельно визжа, раскрывают негордые рты и ноги, ублажая солдат лейтенанта. Опять кто-то пьяно дерется на мечах: инстинкт трезвости заставил их не вынимать оружие из ножен. Во дворе под наблюдением сморщенных лиц дважды обездоленных мужчин, что глядят сквозь запертую решетку, солдаты разбивают бутылку вина о ствол артиллерийского орудия и нарекают его «Лейтенантов Хер».
Один проигрывает лестничную гонку на подносах; его торжественно выносят в открытые ворота — изнервничавшиеся мужья и родители разогнаны парой выстрелов в небо, — и сбрасывают в ров. Женщин валят в постели наших гостевых апартаментов; желудки, полные вина и пищи, извергаются во дворе, в туалетах, в вазы и на подносы.
Далеким гостем пиршества жужжит генератор. Огни мигают, музыка вспухает и изливается через край, и залитый светом пыльный вестибюль, переполненный праздным, ноющим весельем, оглашается эхом.
Лейтенант танцует с тобой, ведет тебя. Ты смеешься, бальное платье разлетается холодным синим пламенем, шелковой водяной пеной в хрупком воздухе. Я стою, смотрю, не вмешиваюсь. Мой взгляд следует за тобой, преданный, упорный, лишь случайно сбиваясь на других. Предо мной вырастают уроды, хлопают по спине, суют в руку бутылку доброго вина, приглашают выпить; выпей это и это, на, покури, давай танцуй; потанцуй с этой, с ней, вот — выпей. Меня хлопают, целуют и усаживают за рояль. Выливают на меня бокал, нахлобучивают на голову шлем с плюмажем и просят сыграть. Я отказываюсь. Они решают, что это из-за по-прежнему бьющейся музыки, и с криками и спорами ее выключают. Ну вот. Теперь можешь сыграть. Сыграй нам. Сыграй нам что-нибудь. Сыграй.
Я пожимаю плечами и отвечаю, что не могу; это умение не входит в число моих талантов.
Под руку с тобой появляется лейтенант; вы обе сияете, горите общим мягким ликованием. Она сжимает бутылку бренди. Ты держишь клочок картины; ваза с цветами, тусклая и нелепая в твоих руках.
— Может, сыграете, Авель? — кричит лейтенант, склонившись ко мне; ее вспыхнувшее лицо сияет, плоть изнутри покраснела от вина, как и белая сорочка снаружи.
Я повторяю свои объяснения.
— Но Морган говорит, что вы виртуоз! — кричит она, размахивая бутылкой.
Я перевожу взгляд на тебя. Я узнаю это выражение лица — теперь мне кажется, я влюбился, был пойман им прежде, чем сам это понял; тот же изгиб губ, чуть приоткрытых, уголки напряжены и приподняты зародышем улыбки, глаза прикрыты, темные веки опушены — водянистые полукруги, что легко и доверчиво лежат в спокойной влаге. В этих глазах я ищу оправдания или признания, мельчайшей перемены, предшествующей напряжению или раскрытию этих губ, что могли бы озвучить сожаление или даже сочувствие, — по ничего не нахожу. Я посылаю тебе печальнейшую улыбку; ты вздыхаешь и приглаживаешь растрепавшиеся волосы, потом отворачиваешься, глядишь на профиль лейтенанта, на изгиб ее щеки над высоким белым воротником. Лейтенант кулаком тычет меня в плечо:
— Ну же, Авель; сыграйте нам что-нибудь! Публика ждет!
— Очевидно, скромность моя бесполезна, — шепчу я.
Я вытряхиваю из кармана платок; мужчины и женщины, оставшиеся в зале, толпятся вокруг рояля, а я стираю с клавиш объедки, пепел и винные пятна. На белых засохли несколько капель. Я смачиваю платок слюной. Гладкая мерцающая поверхность слоновой кости выцвела до желтоватого оттенка стариковской шевелюры.
Публика уже теряет терпение, шаркает и ворчит. Я запускаю руку в инструмент, беру со струн бокал и отдаю кому-то сбоку. Сгрудившиеся вокруг мужчины и женщины фыркают и хихикают. Я кладу руки на клавиши — обломки бивней, выдернутые из мертвых зверей, слоновье кладбище среди темных, как душа, деревянных колонн.
Я начинаю играть мелодию, нечто легкое, ломкое почти, но со своим ритмом, изящно парящее — и оно непринужденно, по своему собственному внутреннему пути изливается сладкой горечью задумчивого финала. Собравшиеся замолкают; что-то приглушает их энергичное стремление к веселью, словно ткань, наброшенная на клетку куролесящей певчей птицы. Мои руки обдуманно осторожны и ласковы, нежный танец пальцев по клавишам — сам по себе крошечный прекрасный балет, гипнотическое оперение плотью объятой кости, что гладит слоновую кость, их текучая грация словно естественна, словно не отнимает обретение ее полжизни занятий и тысячи арифметически нудных повторений бесплодных гамм.
В той точке, где внутренние законы пьесы должны были вывести ее структуру к восхитительно прекрасной торжественности главной темы и нежной развязке, я решительно ее меняю. Руки мои были парой нежных крыльев, парящих над каждым осколком воздуха над клавиатурой в отдельности, серьезных и прекрасных. Теперь же они превращаются в люмпенские когти, громадные изогнутые скрюченные лапы, которыми я дурацки марширую по тротуару клавиш: раз-два, раз-два, раз-два. А тема — в ней еще узнается прежний изящный гибкий контур — оборачивается безмозглым механическим автоматоном с нестройными диссонансами и грубо сцепленными гармониями, что бьются и шатаются сквозь мелодию, и неуклюжесть их, отголосок прошлой красоты, напоминает уху о нежной стройности, насмехаясь над ним сладостнее, оскорбляя слушателя больше, чем могла бы абсолютная смена мелодии и ритма.
Некоторые мои слушатели ушли по пути безвкусицы так далеко, что могут лишь таращиться, ухмыляться и кивать — марионетки на струнах, что я задеваю. Большинство, однако, чуть отодвигаются или вглядываются в меня, досадливо восклицая и качая головами. Лейтенант же просто кладет руку на крышку; я успеваю отдернуть пальцы прежде, чем крышка с грохотом захлопывается. Я поворачиваюсь вместе с табуретом.
— Я думал, вам понравится, — говорю я; повышенный голос и поднятые брови изображают невинность. Лейтенант резко замахивается и бьет меня по лицу. Довольно сильно, надо сказать, хотя с какой-то бесстрастной властностью: так умелый глава большого семейства бьет старшего отпрыска, дабы удержать остальных в повиновении. Хлопок утихомиривает собрание еще эффективнее, чем мои музыкальные выходки.
Щеку жжет. Я моргаю. Поднимаю ладонь к щеке — там чуть-чуть крови. Полагаю, от кольца белого золота с рубином. Она меряет меня уничтожающим взглядом. Я смотрю на тебя. Ты, похоже, несколько удивлена. Сзади кто-то хватает меня за плечи, и лицо мне омывает сквозняк зловонного дыхания. Другая рука вцепляется мне в волосы, оттягивая голову назад; солдат рычит. Я пытаюсь не отводить взгляд от лейтенанта. Она поднимает руку, глядя на человека за моей спиной. Качает головой:
— Нет, оставьте его. — Смотрит на меня. — Какой стыд, Авель; испортить такую чудную мелодию.
— Вы считаете? Мне казалось, я ее улучшил. Это же просто мелодия, в конце концов. Жизнь тут ни при чем.
Она хохочет, откинув голову. В глубине рта мерцает золото.
— Да, Ав, пожалуй, — отвечает она. Бутылкой машет в сторону клавиш, — Тогда играйте. Играйте что хотите. Это наша вечеринка, но рояль ваш. Решайте сами. Нет. Вальс. Сыграйте вальс. Мы с Морган потанцуем. Вы умеете играть вальс, Ав?
Я смотрю на тебя, милая моя. Ты щуришься. Я пытаюсь разглядеть в твоих глазах отблеск понимания. Наконец слегка кланяюсь:
— Вальс — Встаю, открываю табурет и листаю ноты внутри. — Ну вот.
Поднимаю крышку и ставлю ноты на пюпитр. Играю по нотам. Читаю, играю, порой добавляя скучную завитушку, просто проводник значков на бумаге, звуков в голове композитора, структуры произведения; предлог для объятия, фонограмма для кокетства, ухаживаний, спаривания и поисков судьбы.
Закончив, я оглядываюсь, но вас с лейтенантом нет. Солдаты и их пошатывающиеся завоевания аплодируют, затем мужчины наваливаются на меня, хватают, связывают руки и ноги вышитой тесьмой от колокольчиков для вызова слуг и напяливают на голову шлем от стоящих у стены доспехов. Запертое в шлеме, мое дыхание отдается в ушах; я обоняю собственные выдохи, и пот, и металлический аромат древности. Обзор сужается до крошечных прорезей решетки в старинной стали. Голова бренчит изнутри о металл, когда они поднимают меня и волокут, связанного, во двор, где меня раскачивают, крутят, и картина дико вращается, — пушка мерцает в огнях прожектора, костра и отблесков на брусчатке. Они поднимают черную чугунную решетку над колодцем, гремят цепями, выуживая бадью, ставят ее на грубые булыжники, обрамляющие отверстие, и запихивают меня внутрь — край бадьи врезается в спину, а колени упираются в подбородок. Потом с хохотом сталкивают меня в колодец, сначала придерживают на веревке, затем роняют. Я легко лечу; гремит цепь, и свистит ветер.
Удар вышибает из меня сознание; меня бьет об стену затылком, потом лбом, сначала воспламенив полосу огня через спину, затем пронзив нос копьем боли.
Я сижу, ошеломленный, а вокруг булькает вода.
