Силен соблазн начать с конца, с открытия вероломного предательства, но тот, кто ведет дневник, должен придерживаться хронологии. Накануне Нового года головные мои боли раскатывались так громоподобно, что я вынужден был каждый час принимать лекарство Гуза. Качка не позволяла мне держаться на ногах, и я оставался в постели в своем гробу, блюя там в пакет, хотя во внутренностях у меня ничего не было, и содрогаясь то в ледяной, то в обжигающей лихорадке. Недуг мой уже нельзя было утаивать от команды, и мой гроб был взят под карантин. Гуз сказал капитану Молинё, что мой Паразит заразен, представая в силу этого образом бескорыстного мужества. (Соучастие капитана Молинё и Бурхаава в открывшемся впоследствии злодеянии невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Бурхаав желал мне зла, но я вынужден признать маловероятным, чтобы он участвовал в преступлении, которое будет описано ниже.)

Вспоминается, как я всплыл на поверхность из лихорадочного мелководья. Гуз был совсем рядом, на расстоянии дюйма. Голос его понизился до любящего шепота. «Дорогой Юинг, ваш Червь корчится в предсмертных судорогах и испускает самые последние капли своего яда! Вы должны выпить вот это слабительное, чтобы исторгнуть из себя его отвердевшие останки. Оно заставит вас уснуть, но когда вы проснетесь, Червя, который так вас мучил, уже не будет! Близок конец ваших мучений. Отройте рот, в самый последний раз, послушайтесь меня, мой дорогой… вот, так оно лучше, и не обращайте внимания на привкус, это миррис, но давайте-ка покончим с ним, ради Тильды и Джексона…»

Стакан коснулся моих губ, а другой рукой Гуз поддерживал мою голову. Я попытался его поблагодарить. У снадобья был вкус миндаля и трюмной воды. Гуз поднял мою голову выше и поглаживал меня по адамову яблоку, пока я не проглотил жидкость. Время шло и шло, не знаю, как долго. Скрип моих костей был неотличим от скрипа корабельной обшивки.

Кто-то постучал в дверь. Свет смягчил темноту моего гроба, и я услышал из коридора голос Гуза: «Да, намного, намного лучше, мистер Грин! Да, худшее позади. Признаюсь, я очень беспокоился, но лицо у мистера Юинга начинает розоветь, а пульс устойчив. Всего один час? Превосходная новость. Нет-нет, сейчас он спит. Скажите капитану, что вечером мы сойдем на берег, — если он сможет распорядиться о жилье, то, знаю, тесть мистера Юинга не забудет его доброты».

Лицо Гуза снова вплыло в поле моего зрения. «Адам?»

В дверь опять постучали. Гуз выругался и уплыл прочь. Я больше не мог шевельнуть головой, но слышал, как Аутуа потребовал: «Я видеть мисса Юинг!» Гуз велел ему убираться, но настойчивого индейца нельзя было одолеть так просто. «Нет! Мисса Грин сказал, он лучше! Мисса Юинг спас моя жизнь! Он мой долг!» Тогда Гуз сказал Аутуа следующее: что я считаю Аутуа разносчиком болезни и негодяем, собирающимся воспользоваться моей нынешней слабостью, чтобы обокрасть меня вплоть до пуговиц на жилете. Я умолял Гуза, как он утверждал, чтобы он «не подпускал ко мне этого д-го ниг-гера!», добавив, что я сожалел о том, что спас когда-то его никчемную жизнь. С этими словами Гуз захлопнул дверь моего гроба и запер ее.

Почему Гуз так лгал? Почему он так настаивал, что никто другой не должен меня видеть? Ответ приподнял засов на двери обмана, и ужасающая правда распахнула ее ударом ноги. А состояла эта правда в том, что доктор мой был отравителем, а я — его жертвой. С самого начала «лечения» доктор постепенно убивал меня своим «лекарством».

Мой Червь? Фантом, внедренный в мое сознание способностью Гуза к внушению! Гуз — доктор? Нет, странствующий убийца, ловко умеющий втереться в доверие!

Я изо всех сил пытался встать, но зловещая жидкость, которой недавно напоил меня мой дьявол, настолько ослабила все мои члены, что я был не в состоянии даже шевельнуть конечностями. Я пытался позвать на помощь, но не мог набрать в легкие воздуху. Слышны были шаги Аутуа, поднимавшегося по трапу, и я молил Бога направить его обратно, однако его намерения были иными. Гуз перебрался через канаты к моей койке. Он видел мои глаза. Заметив в них страх, демон сбросил маску.

«Что такое вы говорите, Юинг? Как я могу вас понять, если вы так пускаете слюни и сопли?» Я издал болезненный лепет. «Позвольте-ка мне догадаться, что такое вы хотите мне сказать… «О, Генри, мы ведь были друзьями! Генри, как вы могли сделать это со мной?»». Он изобразил мой хриплый, умирающий шепот. «Ну, на верном я пути?» Гуз срезал у меня с шеи ключ и продолжал говорить, вскрывая мой сундук. «Хирурги, Адам, это особенное братство. Для нас люди — не священные существа, созданные по образу и подобию Всевышнего, нет, люди для нас — это сочленения кусков мяса; скверного, жесткого мяса, да, но — мяса, готового к вертелу и шомполу». Он очень искусно воспроизвел мой обычный голос. «Но при чем здесь я, Генри, разве мы не друзья?» Что ж, Адам, даже друзья созданы из мяса. Все до нелепого просто. Мне нужны деньги, а в вашем сундуке, как вы мне сказали, находится целое состояние, вот я и убил вас ради него. Где тайна? «Но, Генри, это низко!» Но, Адам, весь мир низок. Маори охотятся на мориори, белые — на темнокожих братьев, блохи — на мышей, кошки — на крыс, христиане — на язычников, первые помощники — на юнг. Смерть — на все живое. «Кто слаб, тот всегда для сильных еда».

Гуз проверил, осмыслены ли мои глаза, и поцеловал меня в губы. «Ваш черед быть съеденным, дорогой Адам. Вы были не более легковерны, чем любой другой из моих покровителей». Крышка моего сундука распахнулась. Гуз пересчитал содержимое моего бумажника, фыркнул, нашел изумруд от фон Вайса и изучил его с помощью лупы. Впечатлен он не был. Злодей развязал пачки документов, связанных с поместьем Басби, и вскрыл запечатанные конверты в поисках банкнот. Я слышал, как он пересчитывает мои скромные запасы, потом стал простукивать сундук в поисках потайных отделений, но ни одного не нашел, ибо их там не было. Под конец он срезал пуговицы с моего жилета.

Гуз обращался ко мне сквозь мою горячку, как обращаются к негодному инструменту. «Откровенно говоря, я разочарован. Знавал я ирландских морячков, при которых оказывалось побольше фунтов. Ваши наличные с трудом покрывают мои расходы на мышьяк и опий. Если бы миссис Хоррокс не даровала мне свои запасы черного жемчуга для моего дорогостоящего дела, то бедный Гуз был бы теперь изжарен, как гусь! Ну-с, нам пора расставаться. В пределах часа вы умрете, а предо мною — тру-ля-ля! — открыты все дороги».

Следующее мое доподлинное воспоминание связано с тем, как я тонул в соленой воде, яркой до боли. Может быть, Бурхаав нашел мое бесчувственное тело и выбросил меня за борт, чтобы обеспечить мое молчание и избежать утомительных процедур с американским консулом? Сознание все еще работало и как таковое могло как-то влиять на мою участь. Смириться с тем, что тону, или пытаться плыть? Тонуть было гораздо менее обременительным выбором, поэтому я стал подыскивать, о чем подумать перед смертью, и остановился на Тильде, много месяцев назад махавшей вослед «Бель-Окси» с причала Сильваплана вместе с Джексоном, который кричал: «Папа! Привези мне лапу кенгуру!»

Мысль о том, что больше мне никогда не доведется их увидеть, была столь удручающей, что я решил плыть, и обнаружил, что нахожусь не в море, но скорчился на палубе, обильно блюя и неистово дрожа от лихорадки, болей, спазмов и колик. Меня придерживал Аутуа (перед этим он влил в меня целое ведро соленой воды, чтобы «измыть» яд). Меня рвало и рвало. Протолкавшись через толпу наблюдающих грузчиков и моряков, Бурхаав прорычал: «Я же говорил тебе, ниггер, что этот янки не твоя забота, и если прямой приказ тебя не убеждает…» Сквозь почти ослепивший меня поток солнечного света я увидел, как первый помощник зверски ударил Аутуа ногой по ребрам и замахнулся снова. Аутуа твердой своей рукой схватил желчного голландца за голень, осторожно опуская мою голову на палубу, и поднялся во весь рост, увлекая ногу своего неприятеля вверх и лишая его равновесия. Голландец с львиным рыком упал, ударившись головой. Тогда Аутуа ухватил Бурхаава за ступню другой ноги и перекинул его через фальшборт, словно куль с капустными кочанами.

Мне никогда не узнать, были ли члены команды слишком испуганы, изумлены или обрадованы, чтобы оказать хоть какое-нибудь сопротивление, но Аутуа беспрепятственно снес меня по сходням в док. Разум подсказал мне, что поскольку Бурхаав не мог попасть на небеса, равно как Аутуа не мог оказаться в аду, то мы, следовательно, находимся в Гонолулу. Из гавани мы проследовали на оживленную улицу, кишевшую бесчисленными наречиями, цветами кожи, верованиями и запахами. Глаза мои встретились с глазами китайца, отдыхавшего под вырезанным из дерева драконом. Пара женщин, чья раскраска и манеры сообщали об их древней профессии, вгляделись в меня и перекрестились. Я попытался сказать, что еще не умер, но они исчезли. Сердце Аутуа билось мне в бок, подбадривая мое собственное. Трижды он спрашивал у незнакомцев: «Где доктор, друг?» — и трижды его вопрос оставался без внимания (впрочем, один ответил: «Никакой медицины для вонючих черномазых!»), пока старик, торговавший рыбой, не проворчал, как добраться до больницы. На какое-то время я лишился чувств, пока не услышал слово «лазарет». Одно лишь то, что я оказался в его зловонной атмосфере, пропитанной запахами экскрементов и разложения, привело к новому приступу рвоты, хотя желудок мой был пуст, как сброшенная перчатка. Над головой жужжали трупные мухи, а какой-то сумасшедший завывал об Иисусе, блуждающем по Саргассову морю. Аутуа что-то пробормотал на своем языке, потом добавил: «Терпение больше, мисса Юинг, — здесь пахнет смерть — я брать вас к сестрам».

Как сестры Аутуа могли оказаться так далеко от острова Чатем, было загадкой, к разрешению которой невозможно было даже подступиться, но я вверил себя его попечительству. Он покинул это кладбищенское заведение, и вскоре таверны, жилые дома и склады поредели, уступая место сахарным плантациям. Я знал, что мне надо спросить Аутуа (или предупредить его) о Гузе, но речь все еще оставалась за пределами моих возможностей. Тошнотворная дремота усилила, а потом ослабила свою хватку. Показался отдаленный холм, и его название шевельнуло что-то в отстое памяти: Бриллиантовая Голова. Дорога из булыжников, пыли и колдобин с обеих сторон была ограждена непроходимыми зарослями. Размеренный свой шаг Аутуа прервал лишь однажды, чтобы поднести к моим губам в сложенной лодочкой ладони прохладной ручьевой воды, пока мы не прибыли в католическую миссию, находившуюся за самыми последними полями. Какая-то монашенка попыталась «вспугнуть» нас метлой, но Аутуа стал объяснять ей по-испански (так же ломано, как говорил по-английски), что надо предоставить убежище белому, которого он принес.

Наконец подошла одна из сестер, которая, видимо, знала Аутуа, и убедила остальных, что дикарь явился к ним не с преступными намерениями, но с миссией милосердия.

На третий день я уже смог приподняться, самостоятельно поесть и поблагодарить своих ангелов-хранителей и Аутуа за свое спасение. Аутуа же утверждает, что если бы я не воспрепятствовал тому, чтобы его вышвырнули за борт как безбилетника, то он не смог бы меня спасти, а потому, в некотором смысле, жизнь мне сохранил не Аутуа, а я сам. Как бы то ни было, ни одна сестра-сиделка не смогла бы ухаживать за мною лучше и нежнее, чем это делал огрубевший от канатов Аутуа на протяжении последних десяти дней. Сестра Вероника (та, что размахивала метлой) жестами дает мне понять, что следовало бы присвоить моему другу церковный сан и назначить его директором госпиталя.

Не поминая ни о Гузе (или отравителе, присвоившем себе это имя), ни о купании в соленой воде, которое Аутуа устроил Бурхааву, капитан Молинё отправил мои вещи по месту назначения через агента Бедфорда, с одной стороны, несомненно, имея в виду те неприятности, которые может доставить мой тесть его будущности капитана торгового судна, приписанного к порту Сан-Франциско. С другой стороны, Молинё хотелось бы, чтобы его репутация никак не связывалась со ставшим притчей во языцех убийцей по прозвищу Мышьяковый Гусь. Портовая полиция до сих пор не задержала этого дьявола, и я сомневаюсь, что это вообще когда-нибудь произойдет. В Гонолулу, этом беззаконном людском муравейнике, куда прибывают и откуда отчаливают ежедневно суда всех флагов и наций, человек может переменить свое имя и биографию между прибытием и отбытием.

Я утомился и должен отдохнуть. Сегодня мне исполнилось тридцать четыре года.

Остаюсь благодарным Господу за все его милосердие.