Год шестой
Недавно Бог изобрел новый фокус, и каждый раз, когда он его проделывает, я едва ли не лопаюсь от смеха. Он слегка видоизменяет внешность Лео, стоит мне наклониться над его кроваткой. В первый раз, откинув край одеяльца с его личика, а я обнаружил, что вместо носа у моего сына выросло свиное рыльце. В первую секунду я оторопел, но, разобравшись, что к чему, хохотал так, что чуть не умер. С тех пор Бог регулярно проделывал такие штуки, каждый раз выдумывая что-нибудь новенькое. В последний раз, например, он украсил его небольшой бородкой, точь-в-точь как у меня. С ней он выглядел таким забавным милашкой! Ну просто вылитый я, разве что еще смазливее!
Если для меня Лео главный источник счастья, то для Алисы он основной источник проблем. Думаю, все это из-за того, что она слишком сильно его любит. Вопреки моим ожиданиям, ее страхи не только не рассеялись, но, напротив, переросли в настоящую манию. Она не может спокойно сидеть на месте, когда он рядом, — все суетится и хлопочет над ним, будто курица-наседка. Такое необычное поведение начало вызывать во мне серьезные опасения. Ее родители говорят, что она просто чересчур заботливая мать, и ни в чем ее не упрекают. Похоже, они в этом понимают больше, чем я. У меня же просто руки опускаются, и порой я уже не знаю, плакать мне или смеяться над ее причудами. Каждый раз, перед тем как выйти с ним на улицу, пусть даже на несколько минут, она одевает его так, будто собралась на Северный полюс.
— Он же простудится, ты ведь даже не представляешь себе, как легко дети могут заболеть, — объясняет она мне.
Стоит только столбику термометра за окном опуститься ниже отметки плюс пятнадцать, как мой сын превращается в малютку эскимоса, укутанного с ног до головы так, что он даже не может пошевелиться. Когда я интересуюсь у Алисы, откуда у нас в доме взялся этот детеныш мумии, она лишь замечает, что мои шутки в данном случае абсолютно неуместны. Перед уходом она прихватывает с собой внушительных размеров сумку, набитую продуктами и лекарствами, — «на всякий случай, мало ли что». Я безусловно с ней соглашаюсь и признаю, что этих запасов им с лихвой хватит, чтобы продержаться дней десять в бирманских джунглях и тому подобных непригодных для жизни местах. На это она закатывает глаза и делает такое лицо, что я сдаюсь и больше уже ничего не говорю. Заключительная сцена разворачивается в машине, где она по полчаса проверяет и перепроверяет, исправен ли ремень безопасности и нет ли в нем скрытых дефектов, ускользнувших от ее пристального взора при предыдущем осмотре, и хорошо ли пристегнуто детское кресло. Чтобы удостовериться в этом, она каждый раз что есть силы дергает за ремень, и я не удивлюсь, что, когда в один прекрасный день он и впрямь оторвется, она воскликнет: «Вот видишь, я же говорила, что он неисправен!»
В конце концов мне пришло в голову спросить совета у Бога. Уж если мне не под силу ее вразумить, то, может, хотя бы у него получится.
— Послушай, будь добр, поговори с Алисой. Думаю, ей станет легче, если она будет знать наверняка, что с Лео ничего не случится…
— Нет. Это даже не обсуждается.
— Ну пожалуйста, прошу, сделай это ради меня! Ты же знаешь, она умная и достойна встретиться с тобой не меньше моего.
— Ни в коем случае. Она не готова. В ней нет той причины, которая есть в тебе и о которой я расскажу как-нибудь позже. Раз я говорю нет — значит, нет. И не упрашивай меня больше.
— Ну хорошо. Тогда, может быть, ты ей что-нибудь незаметно внушишь, и она перестанет так пессимистично смотреть на вещи? Ты же можешь сделать ее поспокойнее, разве нет?
— Конечно могу, но не буду.
— Почему?
— Потому что всегда предоставляю людям право свободы выбора. Это мой принцип. Я никогда не влияю на ваши решения, вы мне не игрушки.
— Но на мои решения ты влиял!
— Не вполне. Впрочем, сейчас разговор не об этом.
— Согласен, но уж коли ты утверждаешь, что с Лео все будет в порядке, значит, тебе наперед известно, что с нами со всеми будет и, следовательно, никакого права свободного выбора у нас нет!
— Это совершенно разные вещи. Я знаю ваше будущее благодаря своей власти над временем и пространством. Для меня времени не существует, и точно так же оно останавливается для тебя, когда мы вместе. Я же на это время переключаюсь в «человеческий режим», так сказать, иногда мне это необходимо, чтобы лучше вас понимать. Впрочем, так я поступаю крайне редко, иначе представляешь, что бы было, если бы я ощущал течение времени так же, как и ты? Я бы с ума сошел, ибо потенциально я вечен.
— Как это «потенциально»? Может, ты и будущего никакого не знаешь? Может, ты мне вообще все наврал?
— Я никогда не утверждал, что владею тайной абсолютного будущего, я говорил, что знаю жизнь человека с момента его рождения, поскольку именно длиной человеческой жизни измеряется глубина моего предвидения. К примеру, в данную секунду я вижу будущее на сто тридцать четыре года вперед, до того момента, когда умрет самый старый из ныне живущих на земле людей. Понимаешь, о чем я? Иными словами, сейчас я знаю лишь то, что будет происходить с этой самой секунды на протяжении еще ста тридцати четырех лет, и так будет до тех пор, пока не появится на свет другой ребенок, которому суждено прожить еще дольше. А вот, кстати, и он. Это японец, его назовут Сигеру, и он проживет целых сто тридцать шесть лет, так что теперь мое знание будущего распространяется на сто тридцать шесть лет вперед. И с появлением каждой новой жизни все меняется.
— Выходит, на наши решения ты никак не влияешь, но при этом знаешь наперед всю нашу жизнь?
— Совершенно верно. Я знаю все, кроме вашего ответа на Вопрос. Это единственное, что до самого конца остается для меня загадкой. Здесь вы получаете полную свободу и абсолютную власть надо мной.
Очень мило с его стороны было просветить меня насчет пространства и времени, пресловутого Вопроса и прочих вещей, но что мне с того? Моих проблем с Алисой это не решило, она все такая же ненормальная. Когда же я ей об этом прямо заявляю, она говорит, что понятия нормальности в природе вообще не существует и уж кому, как не ей, об этом судить, ведь она каждый день ковыряется в мозгах нормальных с виду людей и видит там такое, от чего бы у меня волосы дыбом встали. Допустим. Тогда я выражаюсь по-другому и говорю, что ее поведение по меньшей мере нездорово, но она ничего не желает слушать и переводит разговор на другую тему. Она всегда так поступает, поэтому до ссор у нас дело не доходит. Она избегает разговора всякий раз, когда чувствует, что атмосфера накаляется. Все это, конечно, на пользу нашей семейной жизни, но, к сожалению, не решает ее проблем.
Хорошенько поразмыслив, я решил все ей рассказать про Бога, раз уж он сам не желает этого делать. Она должна узнать правду о будущем нашего сына, иначе я не знаю, как еще ее успокоить. За последние несколько месяцев мой личный запас разумных доводов порядком истощился. И вот я начал:
— Дорогая, мне надо с тобой поговорить.
— Надеюсь, ничего серьезного? Вид у тебя какой-то озабоченный…
— На самом деле все серьезно. Очень. Ты веришь в Бога?
— Почему ты вдруг об этом спрашиваешь?
— Нужно. Мне нужно знать.
— Ну как тебе сказать, все настолько относительно. Маркс, например, полагал…
— Умоляю, никаких исторических экскурсов, только не сейчас! Все, что мне нужно знать, — это твое личное мнение. Просто ответь мне: ты веришь в Бога?
— Нет.
— Нет?
— Нет.
— Значит, ты отрицаешь вероятность существования высшего разума, который управляет миром или, по крайней мере, за ним присматривает?
— Нет, я просто говорю, что Бога нет. Это выдумка, аллегория. Полная чушь.
— А вот и нет, никакая это не чушь, Бог существует на самом деле!
— Что ты сказал?
— Ты все прекрасно слышала. Бог существует, он есть, и мы с ним друзья. Так что можешь больше ни о чем не волноваться.
— Этого мне еще не хватало!
— Постой, ты, кажется, не поняла. Говорю же тебе: я знаком с Богом!
— Дорогой, ты меня извини, но, боюсь, я не смогу по достоинству оценить твой бред. Мне хватает и того, что я вынуждена ежедневно выслушивать на работе от своих пациентов.
— Ты можешь хотя бы на секунду отвлечься и забыть, чему тебя учили? Любимая, Бог есть, и он лично сказал мне, что с Лео все будет в порядке и что мы будем жить долго и счастливо. Ни нам, ни нашему сыну ничто не угрожает!
— Так вот к чему ты клонишь? Ты приплел Бога, только чтобы я перестала переживать из-за Лео? Ты по-прежнему считаешь, будто я веду себя как-то противоестественно?
— Именно. Взгляни на себя со стороны — ты выглядишь нелепо!
— Нелепо? По-моему, я всего лишь мать, которая заботится о благополучии своего сына, а нелепо выглядишь ты, вообразив ни с того ни с сего, будто знаком с Богом! Боюсь, что если у кого-то из нас и есть проблемы, так это у тебя.
— Да говорю же: сам Бог мне подтвердил, что мы будем жить долго и счастливо…
— Постой, ты что, действительно держишь меня за полную дуру, способную повестись на твои байки? Ты… ты даже не представляешь, что ты сейчас наделал! Ты предал меня! Вот, значит, кем я для тебя стала? Дурочкой? Дурочкой, которой можно любую лапшу на уши повесить и ждать, что она поверит? Ты действительно так считаешь? Тогда почему сразу меня не бросишь?
— Алиса, ты все не так поняла…
— Уходи! Видеть тебя не желаю!
— Алиса!
Она залилась слезами и заперлась от меня в детской. Впервые вижу, чтобы она плакала. Это наша первая ссора. Бог предупреждал меня и оказался прав. С чего я вообще взял, что мне кто-нибудь поверит? Идиот. Даже она не смогла, при всей своей любви ко мне — не смогла. О других и говорить не приходится. Я слышу ее судорожные всхлипы за дверью. За все время, что мы знакомы, она еще ни разу не впадала в истерику. Я прошу ее открыть, но она не реагирует. Я не настаиваю. Мы продолжаем сидеть каждый по свою сторону двери в гробовой тишине, а потом она вдруг кричит, чтобы я убирался. И я ухожу.
* * *
Я слонялся по улицам несколько часов кряду, а когда вернулся, в квартире уже никого не было. На журнальном столике лежала одинокая записка:
Я ухожу. Надеюсь, без сумасшедшей жены ты наконец заживешь «нормально».
P.S. Лео у бабушки. В отличие от меня она в здравом уме, так что можешь за него не беспокоиться.
Ничего не понимаю. Что я такого сделал? Мы же просто поссорились, с кем не бывает. Я звоню ее матери, и та говорит мне, что с Лео все в порядке, но вот дочь она еще ни разу не видела в таком состоянии и волнуется за нее. Я выкладываю ей, что у нас произошло. Сначала она долго молчит, а затем, тяжело вздохнув, произносит: «Думаю, настала пора тебе все узнать». И начинает рассказывать… Она признается, что солгала, сказав, что ни разу не видела дочь в таком состоянии. Такое с ней уже случалось, правда очень давно. Алисе тогда было двенадцать. У нее был младший братишка, Тео, четырех лет. Я впервые о нем слышу. Алиса была очень смышленой, необыкновенно сознательной для своего возраста девочкой и обожала своего братика. Уезжая за покупками, родители оставляли Алису присматривать за Тео, и ей нравилось воображать себя его мамочкой. Она очень гордилась тем, что ей доверяют, как взрослой, и всегда прекрасно справлялась. Бывало, если родители подолгу никуда не отлучались, Тео начинал капризничать и сам просил их поскорее куда-нибудь уехать, только бы остаться вдвоем со своей Лилисой. Обычно сестра запекала ему на обед гренки с сыром, но в тот день он попросил приготовить что-нибудь особенное. После долгих уговоров Алиса согласилась пожарить ему картофель фри. Это было не сложно, а кроме того, она знала, как Тео любил макать картофелины в кетчуп, и не хотела упускать лишнюю возможность побаловать брата. Пока готовилась картошка, позвонил кто-то из ее ухажеров, и она поднялась в свою комнату, чтобы спокойно с ним поболтать. А потом она услышала крик. Этот крик до сих пор будит ее по ночам. Она со всех ног бросилась в кухню, и то, что она там увидела, невозможно описать словами. Фритюрница была опрокинута на пол, а рядом лежал ее брат. При виде его до неузнаваемости обезображенного тельца она потеряла сознание. Соседи вызвали «скорую», но ожоги оказались настолько тяжелыми, что Тео умер в больнице через несколько дней. Больше полугода Алиса ни с кем не разговаривала. Еще три года она провела в специальном реабилитационном центре. И только после этого начала понемногу приходить в себя. Она возвращалась к жизни постепенно, шаг за шагом, благодаря неустанным усилиям врачей, которые не отходили от нее ни днем, ни ночью. Прежней она так и не стала, однако отчетливо поняла, чего хочет в жизни. Она нашла свое призвание. Как малыш, спасенный из горящего дома, мечтает стать пожарным, она мечтала стать психоаналитиком, чтобы иметь возможность помогать другим, как когда-то помогли ей. Спасать, как спасли ее.
Я не пытался ее разыскать. Я понял, почему она так отреагировала на мои слова. Ей показалось, будто я разглядел в ней душевнобольную, помешанную шизофреничку, какой ее все, должно быть, когда-то считали, и испугалась, что все повторится вновь. Теперь все встало на свои места, и я понял, почему она так трясется над Лео. Но я решил ничего не предпринимать. Я стал просто ждать.
Что может быть хуже бесконечно долгого ожидания? Я сижу на диване и извожу себя мрачными мыслями. И чем дальше, тем мрачнее они становятся и тем стремительнее проносятся у меня в голове одна за одной. Где она сейчас? У меня нет ни малейшего желания звать Бога, я не жду от него ни помощи, ни утешения. Я хочу сам разобраться в своих ошибках и сполна расплатиться за них.
Я плескаю в стакан джина, надеясь унять свой мандраж алкоголем. Что, если она наделает глупостей? Второй стакан. Когда же она наконец вернется? Третий. А вдруг не вернется? Четвертый. Хотя, вполне возможно, что и пятый. Мне ничего не остается, как теряться в догадках, тем самым накручивая себя все больше и больше. Интересно, она меня еще любит? Давно сбившись со счета, я продолжаю глушить стакан за стаканом.
* * *
Два дня я пью не просыхая. Два дня я на грани отчаяния, никого не вижу, ни с кем не разговариваю. Правда, несколько раз я все же звонил ее матери, чтобы удостовериться, что Лео в порядке. Не думал, что она уйдет так надолго. Одной ночи вполне бы хватило. По всей видимости, ее обида оказалась гораздо глубже, чем я предполагал. Вот только насколько? Какой же я был глупец. Я должен был догадаться, что эти ее фобии возникли не на пустом месте и что она просто чего-то недоговаривает. Осуждать ее за это я не вправе, ведь я и сам ничего не рассказывал ей о своих родителях. Что ж, тем хуже, я сам во всем виноват. Мне ничего не остается, как снова напиться.
— Ну и что ты здесь делаешь?
— Пью, не видишь?
— С чего бы это, позволь спросить?
— Нервишки подлечиваю. Советую, кстати, попробовать, отличное средство. Заведи там у себя в облачках небольшую винокуренку и лови кайф.
— Ты и впрямь считаешь, что эта дрянь тебе на пользу?
— Ничего я не считаю. И твои нотации выслушивать не собираюсь. Тоже мне, приходской священник выискался…
— Брось куражиться. Лучше скажи, долго ты еще собираешься тут штаны просиживать?
— До тех пор, пока не вернется Алиса, разве не понятно?
— Отчего же, очень даже понятно. Вот только… думаешь, это единственный выход?
— А по-твоему, нет?
— Мой тебе совет: возьми-ка ты и съезди за ней сам. Поговори с ней, попроси прощения, скажи, что все не так понял, потому что ничего не знал, а теперь знаешь, понимаешь и хочешь помочь.
— Я только за, но что, если она откажется возвращаться?
— Она согласится. А если не поедешь, то вся эта история еще надолго затянется, уж поверь.
— Но я даже не знаю, где ее искать!
— Хорошо ж ты разбираешься в людях! Иной раз смотришь на вас, мужчин, и диву даешься, насколько же вас мать-природа чувствами обделила! Женщины, кстати сказать, давно это за вами подметили, да разве вы их слушаете. Эмпатия, слыхал о таком? Это способность поставить себя на место другого. А теперь скажи, может ли женщина вроде Алисы хоть на час покинуть своего ребенка?
— Кто, Алиса? Да ни за что на свете!
— Что и требовалось доказать. Где, ты говоришь, сейчас Лео?
— У бабушки…
— То есть, если Лео у бабушки, а Алиса рядом с ним, значит, она тоже…
— У матери! Пусти, я еду прямо сейчас!
— Ну уж нет. Для начала выкини из дома все пустые бутылки и как следует отоспись, приди в себя. Поедешь завтра, она никуда не денется.
— Пожалуй, ты прав, так будет лучше. Скажи, зачем ты мне помогаешь?
— Мы же друзья, разве нет? И потом, я не хочу, чтобы вы даром теряли драгоценное время, отведенное вам на любовь.
Дверь отворила ее мать. Она ничего не сказала, лишь улыбнулась и взглядом указала мне на лестницу. Поднимаясь на второй этаж, я краем глаза разглядел Алису в приоткрытую дверь ее бывшей детской. Рядом виднелась колыбелька Лео. Не раздумывая ни секунды, я влетел в комнату и, не дав ей опомниться, едва ли не на коленях бросился вымаливать у нее прощение. Я признался, что малость переборщил насчет знакомства с Богом, и пообещал больше не позволять себе столь глупых выходок. Еще я сказал, что знаю про ее младшего брата и понимаю теперь, насколько обоснованными были ее страхи и опасения за жизнь нашего сына, а кроме того, поклялся, что отныне ни в чем не буду препятствовать ей заботиться о нем так, как она считает нужным. Я пообещал никогда больше не смеяться над ее чудачествами и любить их с малышом еще сильнее, чем прежде. Я сказал, что жить без них не смогу, и это была чистая правда. Слушая меня, Алиса тихонько плакала, а когда я закончил, она прильнула ко мне, как прежде, и прошептала, что больше никогда-никогда меня не оставит.