Книга: Искупление
Назад: XIII
Дальше: Часть вторая

XIV

В последующие годы Брайони терзали воспоминания не столько о допросах, подписании письменного заявления и показаний, о трепете, испытанном перед входом в зал суда, куда ее по малолетству не допускали, сколько попытки собрать воедино фрагменты той ночи – от позднего вечера до рассвета. Как же утонченно чувство вины способно разнообразить пытку, кидая мячики подробностей в вечное кольцо, заставляя всю жизнь перебирать одни и те же четки.
Когда они оказались наконец в доме, наступило призрачное время грозных визитов, слез, приглушенных голосов, поспешных шагов на лестнице и ее собственного отвратительного возбуждения, начисто лишавшего ее сонливости. Разумеется, Брайони была достаточно взрослой, чтобы понимать: это звездный час Лолы, но сочувственные женские руки вскоре препроводили пострадавшую в спальню ожидать приезда доктора и врачебного осмотра. Стоя у подножия лестницы, Брайони наблюдала, как Лола в сопровождении Эмилии и Бетти, поддерживавших ее под руки, и Полли с тазом и полотенцами в руках, замыкавшей процессию, поднималась по ступенькам, громко всхлипывая. После ухода кузины и в отсутствие Робби – он еще не появлялся – Брайони перемещалась на авансцену, и то, как ее слушали, как ей доверяли, как деликатно подсказывали, представлялось признанием только что обретенной зрелости.
Вскоре перед крыльцом остановился полицейский «хамбер», и в дом вошли два полицейских инспектора и два констебля. Будучи для них единственным источником информации, Брайони старалась говорить спокойно. Роль ключевого свидетеля питала ее уверенность. То был неформальный период, предшествовавший официальным допросам, она просто стояла перед полицейскими в холле – Леон с одной, мама с другой стороны от нее. Однако, как мама, которая повела Лолу наверх, могла столь быстро снова оказаться там? У старшего инспектора было тяжелое, изборожденное морщинами лицо, словно высеченное из гранита. Рассказывая свою историю этой внимательной непроницаемой маске, Брайони трусила, но, поведав все, что знала, испытала облегчение, будто камень свалился с плеч, и от живота вниз, по ногам, стало разливаться ощущение покорности. Оно напоминало любовь – внезапно нахлынувшую любовь к этому внимательному человеку, который бескомпромиссно стоял на страже добра, в любой час дня и ночи готовый вступить за него в бой, а за спиной у него была вся мощь человеческой добродетели и мудрости. Под его бесстрастным взглядом у Брайони перехватывало горло и прерывался голос. Ей хотелось, чтобы инспектор обнял ее, успокоил и простил, как бы безвинна она ни была. Но он лишь смотрел на нее и слушал.
Этобыл он. Я видела его, Слезы должны были послужить еще одним доказательством того, что все, ею пережитое и изложенное, – правда, и когда мама ласково погладила ее по затылку, Брайони сорвалась, пришлось увести ее в гостиную.
Но если она лежала там на диване, пока мама утешала ее, как она могла помнить приезд доктора Макларена в черном сюртуке и рубашке со старомодным высоким воротником, с неизменным «гладстоном» в руке? Этот человек был свидетелем трех рождений и бесконечных детских болезней в доме Толлисов. Отведя доктора в сторону, Леон вполголоса, по-мужски сдержанно – куда девалась его обычная беззаботность! – сообщил доктору о произошедших событиях. В последующие часы такие приватные консультации повторялись не раз. Каждого вновь прибывавшего точно так же вводили в курс дела; полицейские, врач, члены семьи, слуги теснились перетекающими одна в другую маленькими группками по углам комнат, в холле и на террасе. Никто не собирал их вместе, никто не делал заявлений. Об ужасном факте насилия было известно всем, но он словно оставался секретом, который шепотом передавался от одной группки к другой, когда кто-нибудь отходил от собеседников, чтобы с исполненным важности видом отправиться по какому-то новому делу. Пропажа детей в свете последних событий тоже приобретала более серьезный оборот. Но общее мнение, без конца повторявшееся, словно волшебное заклинание, сводилось к (тому, что они мирно спят где-нибудь в парке. Таким образом, основное внимание постоянно было приковано к беде Лолы, находившейся теперь в спальне наверху.
Вернувшийся с поисков Пол Маршалл узнал о случившемся от инспекторов. Он прохаживался с ними по террасе, Угощая сигаретами из своего золотого портсигара, а когда разговор закончился, похлопал по плечу старшего по званию и отпустил их, после чего вошел в дом, чтобы поговорить с Эмилией. Леон проводил доктора наверх, через какое-то время тот спустился обратно, неуловимо увеличившийся в размерах вследствие профессионального доступа к самому сердцу общей беды. Он тоже долго совещался с двумя мужчинами в штатском, потом с Леоном и, наконец, с Леоном и миссис Толлис. Перед уходом доктор зашел в гостиную, положил знакомую маленькую сухую руку на лоб Брайони, пощупал ей пульс и остался доволен. Взяв саквояж, он направился к выходу, но у самой двери остановился для еще одного краткого совещания.
Где была Сесилия? Она держалась в стороне, ни с кем не разговаривала, беспрерывно курила, быстрыми, жадными движениями поднося сигарету к губам, потом с отвращением отбрасывая, и пребывала в крайнем возбуждении: время от времени пересекая холл, комкала и крутила в руках носовой платок. При иных обстоятельствах она бы, несомненно, взяла ситуацию под контроль: отдавала распоряжения насчет ухода за Лолой, ободряла мать, внимательно выслушивала наставления врача, советовалась с Леоном. Теперь же… Брайони оказалась рядом, когда Леон подошел к Сесилии, чтобы поговорить, но та отвернулась от него, не в силах ни чем-либо помочь, ни даже просто что-либо вымолвить. Что касается мамы, то она, на удивление, проявила отменную собранность в критической ситуации, не страдала от мигрени и не испытывала необходимости уединиться. По мере того как старшая дочь съёживалась, замыкаясь в своем несчастье, мать словно вырастала. Порой, когда Брайони призывали снова повторить показания или уточнить какую-нибудь деталь, сестра подходила ближе, чтобы слышать, что та говорит, и смотрела на нее непроницаемым затуманенным взглядом. Брайони это нервировало, и она старалась держаться рядом с матерью. Глаза у Сесилии были красными. Пока остальные, собравшись группками, переговаривались, она металась по холлу, или бегала из комнаты в комнату, или – по крайней мере дважды – выходила на крыльцо. При этом она все время наматывала носовой платок на пальцы, разматывала, комкала в шарик, перекладывала из руки в руку и прикуривала очередную сигарету. Когда Бетти и Полли предлагали всем чай, она даже не прикоснулась к чашке.
Кто-то принес сверху весть, что Лола после успокаивающего укола наконец уснула, это принесло временное облегчение. Чай пили в гостиной, и там установилась непривычная тишина – все устали. Никто не произнес этого вслух, но все ждали появления Робби, а также мистера Толлиса, который вот-вот должен был вернуться из Лондона. Леон с Маршаллом склонились над планом местности – они набросали его для инспектора. Инспектор внимательно изучил план и передал помощникам. Два констебля были отправлены на помощь тем, кто уже искал Пьерро и Джексона, другие полицейские пошли к бунгало поджидать Робби на тот случай, если он надумает вернуться туда. Сесилия сидела на вертящемся стуле перед клавесином – как и Маршалл, в стороне от остальных. В какой-то момент она встала и двинулась к брату, чтобы прикурить, но старший инспектор галантно поднес ей свою зажигалку. Брайони примостилась на диване возле мамы, а Бетти и Полли ходили по комнате с чайными подносами,
Брайони так никогда и не смогла припомнить, что вдруг стукнуло ей тогда в голову. Совершенно ясная и убедительная мысль возникла из ниоткуда, Брайони не собиралась никого оповещать о своих намерениях или спрашивать разрешения у сестры. Для нее это было очевидно. Подтверждение. Или даже, вероятно, еще одно, отдельное преступление. Она так стремительно вскочила, что чуть не выбила чашку из рук матери и всполошила остальных.
Все наблюдали, как она выбегает из комнаты, но никто ни о чем не спросил ее – настолько все были измучены. Брайони же, напротив, воодушевленная мыслью о том, что поступает правильно, взлетела по лестнице, перешагивая через две ступеньки и предвкушая, как ее похвалят за сюрприз. Она чувствовала себя так, как человек накануне Рождества, готовясь преподнести подарок, который, безусловно, вызовет восторг, – то было радостное и безграничное восхищение собой.
Промчавшись через коридор третьего этажа, она влетела в комнату Сесилии. В каком же беспорядке жила сестра! Обе створки двери платяного шкафа были распахнуты, часть платьев выглядывала наружу, некоторые свисали с вешалок на одном плечике. Два – черное и розовое, дорогие шелковые наряды, – словно тряпки, валялись на полу в окружении туфель. Брезгливо перешагивая через разбросанные вещи, Брайони подошла к туалетному столику. Ну почему Сесилия никогда не закрывает крышками баночки с кремом, флаконы и тюбики? Почему никогда не вытряхивает свои вонючие пепельницы? Не заправляет постель, не проветривает комнату? Первый ящик, который Брайони попыталась открыть, выдвинулся всего на несколько дюймов – он был забит бутылками и скомканными картонными упаковками. Хоть Сесилия и старше ее на десять лет, есть в ней какая-то беспомощность и безнадежность. Как ни страшно будет встретить там, внизу, разъяренный взгляд сестры, то, что она делает, правильно, думала девочка, открывая следующий ящик, она поступает здраво, ради сестры, ради ее же блага.
Когда через пять минут Брайони с победным видом снова ворвалась в гостиную, никто не обратил на нее внимания, в комнате все было так же, как прежде, – усталые, сраженные бедой взрослые молча потягивали чай или курили. Пребывая в возбуждении, Брайони не задумалась о том, кому лучше отдать письмо, ее воспаленное воображение уже рисовало, как все читают его одновременно. Она решила вручить письмо Леону и направилась было к брату, но, проходя мимо трех полицейских, передумала и протянула сложенный листок тому самому, с лицом из гранита. Если и можно было сказать, что это лицо имело некое выражение, то выражение не изменилось – ни когда он брал письмо, ни когда читал его. Причем последнее он проделал молниеносно, лишь раз взглянув на листок. Их взгляды встретились, потом полицейский поискал взглядом Сесилию, та сидела отвернувшись. Едва заметным движением руки инспектор подал знак одному из подчиненных взять письмо. Прочтя, тот передал его Леону. Леон пробежал письмо глазами и вернул старшему инспектору. На Брайони произвело впечатление это безмолвное общение трех мужчин. Только теперь тем, что происходило, заинтересовалась Эмилия Толлис. На ее безразличный вопрос Леон ответил:
– Это просто письмо.
– Дай сюда.
Второй раз за вечер Эмилия была вынуждена напомнить о своем первоочередном праве на все письменные послания, ходившие по дому. Сознавая, что от нее самой больше ничего не требуется, Брайони уселась рядом с матерью на диване и с маминой точки обзора стала наблюдать за тем, как Леон и полицейский обменялись благородно-смущенными взглядами.
– Дай сюда, – повторила Эмилия,
Ее тон был зловеще-бесстрастным. Леон пожал плечами и изобразил извиняющуюся улыбку – как он мог не выполнить требования матери? Эмилия перевела свой ничего не выражающий взгляд на инспектора. Она принадлежала к поколению, воспринимавшему блюстителей порядка, независимо от их ранга, как лакеев. Повинуясь кивку начальника, младший полицейский пересек комнату и вручил ей письмо. Наконец и Сесилия, видимо, витавшая в мыслях где-то далеко, обратила внимание на происходящее. В следующий миг, когда письмо уже лежало на коленях у матери, она, вскочив с вертящегося стула, бросилась к дивану.
– Как ты посмела! Как вы все смеете!!!
Леон тоже встал и сделал предупредительный жест:
– Си…
Сесилия рванулась, чтобы вырвать письмо у матери, но на ее пути внезапно оказались не только ее собственный брат, но и два полицейских. Маршалл тоже встал, но вмешиваться не решился.
– Оно принадлежит мне! – закричала Сесилия. – Вы не имеете никакого права!
Эмилия даже не подняла головы, она не спеша перечитала письмо несколько раз, после чего на пылкий гнев дочери ответила своим, ледяным:
– Если бы вы, юная леди, при всем вашем образовании поступили как должно, пришли бы с этим письмом ко мне, меры можно было принять вовремя, и вашей кузине не пришлось бы пройти через этот ужас.
Несколько секунд Сесилия в одиночестве стояла посреди комнаты с дрожащими руками, обводя взглядом всех по очереди, не веря, что кто-то сможет понять ее, и не в состоянии рассказать им, как обстояло дело в действительности. И, хоть Брайони испытывала удовлетворение от реакции взрослых на ее поступок, хоть в ее душе зрел сладкий, хорошо знакомый восторг, она была, рада, что в этот момент оказалась на диване рядом с мамой, почти скрытая спинами мужчин от презрительного взгляда покрасневших глаз сестры. Несколько секунд Сесилия стояла, вперив в Брайони негодующий взор, потом повернулась и вышла. Когда она проходила через холл, у нее вырвался крик, исполненный невыразимой муки. Этот крик усилила гулкая акустика помещения с голым кафельным полом. Все находившиеся в гостиной испытали облегчение, почти расслабились, услышав, что она поднимается наверх. Следующее, что увидела Брайони, это как Маршалл вернул письмо инспектору, а тот положил его развернутым в папку, которую держал перед ним низший по званию полицейский.
Оставшиеся до наступления утра часы пролетели незаметно, Брайони совсем не чувствовала усталости. Никому не пришло в голову отправить ее спать. Она не могла бы сказать, сколько времени прошло после того, как Сесилия удалилась в свою комнату, когда мама повела ее в библиотеку, где состоялся первый официальный допрос. Брайони, на краешке стула, сидела с одной стороны письменного стола, инспекторы – с другой. Миссис Толлис осталась стоять. Вел допрос полицейский с лицом древнего каменного изваяния. На поверку он оказался исключительно любезным, вопросы задавал неспешно, голосом хриплым, но деликатным и даже немного печальным. Поскольку Брайони точно указала место, где Робби напал на Сесилию, все прошли в угол между стеллажами, чтобы тщательно обследовать следы происшествия. Прислонившись к книжным полкам, Брайони вжалась в них спиной, демонстрируя, как стояла сестра, и в этот момент заметила первый проблеск утренней зари в высоких окнах. Она отошла от стены на шаг, повернулась и показала, в какой позе застала насильника, потом – где стояла она сама.
– Но почему ты ничего не сказала мне? – спросила Эмилия.
Полицейский тоже выжидательно уставился на Брайони. Хороший вопрос, но ей никогда бы и в голову не пришло тревожить мать. Кроме мигрени, из этого ничего бы не вышло.
– В тот момент нас позвали к столу, а потом близнецы убежали.
Она рассказала, как – на мосту, в сумерках – к ней попало письмо. Что заставило ее вскрыть конверт? Трудно было объяснить импульсивный порыв, вынудивший ее сделать это вопреки тревожной мысли о вероятных последствиях, просто писателю, который проснулся в ней лишь прошлым утром, необходимо было знать и понимать все, что происходило вокруг.
– Не знаю, – ответила она. – Мне стало нестерпимо любопытно, хоть я и понимала, что читать чужие письма недопустимо.
Примерно в это время констебль заглянул в дверь, чтобы сообщить новость, которая добавила всем тревоги. Из автомата близ аэропорта Кройдон позвонил шофер мистера Толлиса. Служебная машина, предоставленная немедленно благодаря любезности министра, уже в пригороде. Джек Толлис спит, укрывшись одеялом, на заднем сиденье. Вероятно, он прибудет домой первым утренним поездом. Когда информация была прослушана и обсуждена, Брайони мягко вернули к событиям, произошедшим на острове. На этой ранней стадии инспектор старался не давить на девочку наводящими вопросами, так что она имела возможность спокойно выстраивать рассказ, придавать ему форму, облекая в собственные слова и по-своему вычленяя ключевые моменты: света было достаточно, чтобы рассмотреть знакомое лицо; а потом, когда он пятился и огибал поляну, она узнала его по росту и манере двигаться.
– Значит, ты его видела?
– Я знаю, что это был он.
– Давай забудем то, что ты знаешь. Ты ведь говоришь, что видела его.
– Да, я его видела.
– Так же, как видишь сейчас меня?
– Да.
– Ты видела его собственными глазами?
– Да. Я его видела. Я видела его.
Так закончился первый официальный допрос. Пока Брайони сидела в гостиной, сморенная наконец усталостью, но упорно не желавшая отправляться в постель, допрашивали ее мать, потом Леона и Пола Маршалла. Вызвали также старика Хардмена и его сына Дэнни. Брайони слышала, как Бетти говорила, что Дэнни весь вечер провел в доме вместе с отцом, который готов за него поручиться. Несколько констеблей вернулись с поисков близнецов, их проводили через кухню. Другим смутным воспоминанием того плохо запомнившегося Брайони раннего утра было то, что Сесилия отказалась покинуть свою комнату, спуститься вниз и ответить на допросы полицейских. В последующие дни, когда у нее не оставалось выбора и пришлось наконец сдаться, ее показания о том, что на самом деле произошло в библиотеке, – в каком-то смысле более шокирующие, чем показания Брайони, – сколь бы убедительными они ни были, лишь подтвердили общее мнение о мистере Тернере как о человеке опасном. Неоднократно высказанное Сесилией предположение, что подозревать скорее следует Дэнни Хардмена, встречалось гробовым молчанием и воспринималось как понятная, однако слабая попытка молодой женщины защитить друга, бросив тень на невинного парня.
Вскоре после пяти, когда пошли разговоры о том, что начали готовить завтрак – по крайней мере для констеблей, поскольку никто другой есть был не в состоянии, – пронеслось известие, что через парк к дому движется человек, похожий на Робби. Возможно, кто-то заметил его из окна верхнего этажа. Брайони не помнила, почему было решено ждать Робби у дверей, но все вышли и сгрудились перед парадным входом: члены семьи, Пол Маршалл, Бетти с помощницами, полицейские. Наверху остались лишь пребывавшая в наркотическом дурмане Лола и разъяренная Сесилия. Вероятно, миссис Толлис не пожелала, чтобы нога негодяя осквернила ее жилище. А может, инспектор опасался сопротивления, которое легче подавить вне дома, – там больше простора и проще произвести арест. Чудо рассвета сменилось серостью раннего утра, подернутого пеленой летнего тумана, который вскоре должен был рассеяться под жарким солнцем.
Поначалу они ничего не видели, хотя Брайони казалось, что она улавливает звук шагов на подъездной аллее. Потом его услышали все, а когда вдали, ярдах в ста, замаячила фигура – всего лишь сереющее на белом фоне пятно, – в группе собравшихся прокатился тихий ропот, все пришли в движение. По мере того как пятно приобретало все более отчетливые очертания, снова становилось тише. Никто не мог точно разобрать, что именно к ним приближалось. Конечно, то был зрительный обман, рожденный игрой света и тумана. Кто же в век телефонов и автомобилей поверит, будто существуют гиганты семи или даже восьми футов ростом в перенаселенном Суррее? Но вот он был перед ними: образ столь же неправдоподобный, сколь и реальный. Эта невероятная, но отчетливая фигура шла прямо на них. Сплотившись теснее, все попятились к крыльцу, а Бетти, про которую знали, что она католичка, в ужасе перекрестилась. Лишь старший инспектор сделал несколько шагов вперед, и ему все стало ясно; рядом с большой фигурой ковыляла маленькая. Тут все увидели, что это был Робби, на плечах у него сидел один мальчик, другой, которого он, видимо, держал за руку, плелся чуть сзади. Не доходя футов тридцати до дома, Робби остановился и, судя по всему, хотел что-то сказать, но, увидев, как к нему приближаются инспектор и другие полицейские, передумал. Сидевший у него на плечах мальчик, похоже, спал. Другой, привалившись головкой к бедру Робби, обвил его плечи рукой и прижал большую мужскую ладонь к своей груди: для тепла и безопасности.
Первым чувством Брайони было облегчение: близнецы нашлись. Но, увидев, как спокоен Робби, она вспыхнула от гнева. Неужели он думает, будто ему удастся скрыть свое преступление за показной благостью, изобразив из себя доброго пастыря? Разумеется, это циничная попытка заслужить прощение за то, что прощено быть не может. Вот лишнее доказательство: зло хитроумно и коварно. Внезапно мамины руки сжали ей плечи и, повернув к дому, передали на попечение Бетти. Эмилия хотела, чтобы дочь находилась как можно дальше от Робби Тернера. Да и, в конце концов, девочке положено в этот час быть в постели. Бетти крепко ухватила Брайони за руку и повела в дом, а мама с Леоном выступили вперед, чтобы принять близнецов. Оглянувшись, Брайони увидела Робби с поднятыми руками – он выглядел как солдат, сдававшийся в плен. Но оказалось, что он всего лишь снял с плеч мальчика и осторожно поставил на землю.
Через час она лежала на своей кровати под балдахином в чистой белой ночной сорочке из хлопка, которую дала ей Бетти, Шторы были задернуты, но в щели по краям уже проникал яркий дневной свет. Несмотря на усталость, от которой кружилась голова, Брайони никак не могла заснуть. Голоса и образы кружили у кровати, надоедливые, возбужденные, перемешивающиеся, упорно сопротивляющиеся ее попыткам упорядочить их. Неужели все они порождены одним-единственным днем, бессонным периодом времени, начавшимся с невинной репетиции пьесы и закончившимся появлением выплывшего из тумана колосса? Все, что произошло между этими событиями, казалось слишком сумбурным и размытым, разобраться было трудно, хотя в целом Брайони чувствовала: она добилась успеха, даже одержала победу. Девочка откинула с ног простыню и перевернула подушку на другую, прохладную сторону. В нынешнем состоянии ей сложно было понять, в чем именно заключался успех; если в том, что она стала взрослой, то сейчас она этого не ощущала; быть может, из-за бессонной ночи она чувствовала себя почти беспомощным ребенком, готовым расплакаться. Конечно, она проявила храбрость, разоблачив очень дурного человека, и было несправедливо с его стороны явиться вот так, с найденными близнецами, но в то же время Брайони казалось, что ее обманули. Кто ей поверит теперь, когда Робби предстал добрым спасителем потерянных детей? Все, что она сделала, вся ее отвага и здравомыслие, помощь Лоле – все впустую. Они отвернутся от нее – мама, полицейские, брат – и отправятся вместе с Робби Тернером плести свои взрослые интриги. Ей захотелось, чтобы мама оказалась рядом, чтобы можно было обнять ее, притянуть к себе милое лицо, но теперь мама не придет, никто не придет к Брайони, никто больше не захочет с ней говорить. Уткнувшись лицом в подушку, она разрыдалась. Никто не знал о ее горе, и от этого она почувствовала себя еще более несчастном, покинутой.
Она уже с полчаса лежала в полумраке, лелея сладкую печаль, когда услышала, как завелся мотор полицейской машины, припаркованной под ее окном. Проехав до гравиевой дорожки, машина остановилась. Послышались голоса и звук шагов. Брайони встала и раздвинула шторы. Туман еще не рассеялся, но стал прозрачнее, будто его подсветили изнутри. Ей пришлось прищуриться, чтобы они привыкли к свету. Все четыре дверцы полицейского «хамбера» были широко распахнуты, у машины в ожидании застыли три констебля. Внизу, прямо под окном, скорее всего на крыльце, стояли люди, которых она не видела, и слышались голоса. Потом снова раздался звук шагов, и в поле ее зрения появились два инспектора, а между ними – Робби. В наручниках! Она увидела его сцепленные спереди руки и поблескивание стали из-под манжет. Зрелище ужаснуло ее. Но это было лишним подтверждением его вины и началом возмездия – набросок к картине вечного проклятия.
Дойдя до машины, они остановились. Брайони не могла рассмотреть выражения лица Робби, хотя он стоял вполоборота к ней, – на несколько дюймов выше инспектора, с прямой спиной и поднятой головой, – наверное, он гордился содеянным. Один из констеблей сел за руль. Младший инспектор обошел автомобиль и поместился в углу заднего сиденья, в то время как его шеф собирался затолкать Робби на его середину. Вдруг под окном произошло какое-то движение, потом послышался сердитый окрик Эмилии Толлис, и к машине метнулась фигура – метнулась стремительно, насколько позволяло узкое платье. Приблизившись к Робби, Сесилия замедлила шаг. Тот обернулся, сделал полшага ей навстречу, и тут – вот чудеса! – инспектор тактично отступил. Наручники были отчетливо видны, но Робби, казалось, нисколько их не стеснялся, пожалуй, он даже не замечал их, лишь смотрел на Сесилию и мрачно слушал то, что она ему говорила. Полицейский невозмутимо наблюдал. Если Сесилия бросала Робби горькие обвинения, коих он заслуживал, то это никак не отразилось на его лице. Хоть голова Сесилии была повернута в сторону от нее, Брайони почувствовала, что сестра говорит без должного воодушевления. Впрочем, оттого, что упреки та бормотала вполголоса, они, быть может, звучали еще суровее. Сесилия и Робби подошли ближе друг к другу, и теперь уже Робби что-то быстро произнес, приподнял скованные наручниками руки и безнадежно уронил их снова. Сесилия прикоснулась к его запястьям, погладила лацкан его пиджака, а потом вцепилась в него и слегка тряхнула. Жест показался ласковым, и Брайони тронула безграничная способность сестры к прощению, если это было именно оно. Прощение. Это слово никогда прежде ничего не значило для Брайони, хотя она тысячи раз слышала, как его торжественно произносили и в школе, и в церкви. А вот Сесилия, видимо, понимала его истинный смысл. Разумеется, Брайони многого еще не знает о собственной сестре. Но теперь у нее будет возможность узнать ее лучше, ведь эта трагедия, безусловно, сблизит их.
Тактичный инспектор, видимо, решил, что был достаточно снисходителен, потому что сделал шаг вперед, отвел руку Сесилии и встал между ними. Робби что-то быстро сказал ей и повернулся к машине. Инспектор заботливо положил ладонь на голову Робби и пригнул ее вниз, чтобы арестованный не стукнулся лбом, залезая в машину. Потом уселся рядом, так что Робби оказался зажат между двумя инспекторами. Дверцы захлопнулись, и, когда машина отъезжала, оставшийся констебль взял под козырек. Сесилия продолжала стоять, где стояла, спиной к дому, глядя вслед удалявшемуся автомобилю, но по ее вздрагивающим плечам можно было догадаться, что она плачет, и Брайони поняла, что никогда не любила сестру так, как в этот момент.
На сем должен был бы закончиться бесконечный летний день, плавно перетекший в ночь; «хамбер», медленно исчезавший в конце подъездной аллеи, стал бы впечатляющим заключительным аккордом. Но, как оказалось, предстоял еще один, последний взрыв. Не успела машина проехать и двадцати ярдов, как начала тормозить. Прямо по центру аллеи навстречу «хамберу», не собираясь ни отойти в сторону, ни остановиться, двигалась женщина, которой Брайони прежде не заметила. Она была невысокая, с переваливающейся походкой, в цветастом платье, и держала в руке предмет, поначалу показавшийся Брайони палкой, а на самом деле оказавшийся мужским зонтом с ручкой в виде гусиной головы. Машина остановилась и просигналила, но женщина подошла вплотную к решетке радиатора. Это была мать Робби, Грейс Тернер. Подняв над головой зонтик, она закричала. Полицейский, сидевший на переднем сиденье, вышел и что-то сказал ей, потом попытался оттащить за руку. Констебль, отдававший честь отъезжавшей машине, поспешил на помощь. Миссис Тернер стряхнула руку полицейского, снова подняла зонт над головой, на сей раз обеими руками, и изо всех сил обрушила тяжелую гусиную голову на блестящий капот «хамбера». Раздался треск, напоминавший звук выстрела. Когда констебли стали оттаскивать, почти переносить ее на обочину, она начала выкрикивать, да так громко, что Брайони услышала, даже находясь в спальне на третьем этаже, одно-единственное слово:
– Лжецы! Лжецы! Лжецы!
С по-прежнему открытой передней дверцей машина медленно проехала чуть вперед и остановилась, чтобы полицейский мог снова сесть на свое место. Его коллега в одиночестве безуспешно продолжал успокаивать Грейс. Ей удалось еще раз обрушить зонт на автомобиль, но на сей раз удар лишь скользнул по крыше. Вырвав зонт из рук миссис Тернер, полицейский через плечо забросил его в траву.
– Лжецы! Лжецы!
Продолжая кричать, мать Робби пробежала несколько шагов за автомобилем, безнадежно пытаясь догнать его, потом остановилась и, обреченно опустив руки, смотрела, как он переезжает через первый мост, пересекает остров, минует второй мост и в конце концов растворяется в молочном тумане.
Назад: XIII
Дальше: Часть вторая