Чуть ли не четверть часа Симон искал, куда бы приткнуть машину, и наконец поставил ее в полукилометре от своей конторы. Он работал у одного приятеля своей матери, знаменитого и ужасно противного адвоката, терпеливо сносившего все выходки Симона по причинам, о которых юноша предпочитал не думать. Временами ему страстно хотелось довести своего шефа до белого каления, да мешала лень. Ступив на тротуар, он ушиб ногу и тотчас же захромал с покорно-томным видом. Женщины оглядывались ему вслед, и Симон физически, спиной чувствовал, что они думают про себя: «Как жаль, такой молоденький, такой красавец — и калека!» Хотя внешность не прибавляла ему самоуверенности, он с облегчением твердил про себя: «У меня ни за что не хватило бы духу быть уродом». И при этой мысли ему мерещилось аскетическое существование то ли в качестве отверженного художника, то ли пастуха в Ландах.

Прихрамывая, он вошел в контору, и старая мадемуазель Алис бросила на него полуласковый, полускептический взгляд. Ей были известны все фокусы Симона, она относилась к ним снисходительно, но сокрушалась. При такой внешности и живом уме он мог бы стать знаменитым адвокатом, будь у него хоть на грош серьезности. Он приветен, вал ее преувеличенно торжественным поклоном и уселся за свой стол.

— С чего это вы вдруг захромали?

— Я не по-настоящему. Ну, кто там кого укокошил сегодня ночью? Неужели же мне никогда не попадется прекрасное стопроцентное преступление, что-нибудь действительно ужасное?

— Вас утром три раза спрашивали. Сейчас половина двенадцатого.

Слово «спрашивали» означало, что спрашивал Симона сам шеф. Симон поглядел на дверь.

— Я поздно проснулся. Зато видел нечто прекрасное.

— Женщину?

— Да. Знаете лицо очень красивое, нежное такое, чуточку осунувшееся… а движения… ну, словом, такие движения… Страдает от чего-то, а почему, неизвестно…

— Вы бы лучше просмотрели дело Гийо.

— Ладно.

— А она замужем?

Этот вопрос вывел Симона из состояния глубокой задумчивости.

— Не знаю… Но если и замужем, то замужество неудачное. У нее были денежные затруднения. Потом они уладились, и она сразу повеселела. Я очень люблю женщин, которые радуются деньгам.

Мадемуазель Алис пожала плечами.

— Значит, вы всех подряд любите!

— Почти всех, — уточнил Симон. — За исключением очень молоденьких.

Он открыл папку с делом. Дверь распахнулась, и мэтр Флери просунул голову между створками.

— Месье Ван ден Беш… на минуточку!

Симон переглянулся с секретаршей. Потом поднялся и прошел в кабинет, обставленный в английском стиле, ненавистный ему своим безукоризненным порядком.

— Вам известно, который час?

Мэтр Флери пустился превозносить точность, трудолюбие и закончил свою пространную речь похвалой своему собственному долготерпению и долготерпению мадам Ван ден Беш. Симон глядел в окно. Ему казалось, будто когда-то, очень давно, он уже присутствовал при точно такой же сцене, всю свою жизнь проторчал в этом кабинете английского стиля, вечно слушал эти речи; ему чудилось, будто что-то невидимое сжимает его кольцом, душит, грозит умертвить.

«Что я, в сущности, делал, — внезапно подумалось ему, — что я делал целых двадцать пять лет: только переходил от одного учителя к другому, вечно меня распекали, да еще считалось, что мне это должно быть лестно!» Впервые в жизни этот вопрос встал перед ним с такой остротой, и он машинально произнес:

— Что же я делал?

— Как что? Вы, дружок, вообще ничего не делали, в этом-то вся трагедия: вы ничего не делаете.

— Думаю даже, что я никого никогда не любил, — продолжал Симон.

— Я вовсе не требую, чтобы вы влюбились в меня или в нашу старушку Алис, — взорвался мэтр Флери. — Прошу вас только об одном — работайте. Есть пределы и моему терпению.

— Всему есть предел, — раздумчиво подхватил Симон. Он почувствовал себя погрязшим в мечтах, в бессмыслице. Будто он не спал дней десять, не ел, умирает от жажды.

— Вы что, издеваться надо мной вздумали?

— Нет, — ответил Симон. — Простите, пожалуйста, я приложу все старания.

Пятясь задом, он вышел из кабинета, сел за стол и, не замечая удивленного взгляда мадемуазель Алис, обхватил голову руками. «Что это со мной? — думал он. — Да что же это со мной?» Он пытался вспомнить: детство, проведенное в Англии, студенческие годы, увлечение, да, увлечение в пятнадцать лет подругой матери, которая и просветила его в течение недели; легкая жизнь, веселые друзья, девушки, дороги под солнцем… все кружилось в памяти, и ни на чем он не мог остановиться. Возможно, ничего и не было. Просто было ему двадцать пять лет.

— Да не расстраивайтесь вы, — сказала мадемуазель Алис. — Вы же знаете, он отходчивый.

Он не ответил. Он рассеянно чертил карандашом по бювару.

— Подумайте о вашей подружке, — продолжала, уже встревожившись, мадемуазель Алис. — А еще лучше — о деле Гийо, — поправилась она.

— Нет у меня никакой подружки.

— А как же та, с которой вы встретились нынче утром, как ее зовут?

— Не знаю.

И верно, он не знал даже ее имени. Ничего не знать о ком-то в Париже — уж одно это было чудесно само по себе. Было нечаянной радостью. Существует кто-то, про кого можно придумывать круглые сутки все, что заблагорассудится.

Растянувшись на кушетке в гостиной, Роже, усталый, медленно покуривал сигарету. Мало того, что он провел утомительный день на дебаркадере, следя за прибытием грузовиков, — когда он уже совсем собрался идти завтракать, пришлось срочно выехать на Лилльское шоссе, где произошла авария, которая обойдется ему в сто с лишним тысяч франков. Поль убирала со стола.

— Ну а как Тереза? — спросил он.

— Какая Тереза?

— Мадам Ван ден Беш. Сегодня утром я, бог знает почему, вдруг вспомнил ее имя.

— Все устроилось, — ответила Поль. — Я займусь ее квартирой. Я тебе нарочно ничего не сказала, я же знаю, что у тебя куча неприятностей…

— Значит, ты полагаешь, что я способен огорчиться, узнав, что у тебя больше нет неприятностей. Так, что ли?

— Нет, я просто думала, что…

— Ты, Поль, очевидно, считаешь меня чудовищным эгоистом?

Он сел на диван, уставился на нее своими голубыми глазами; вид у него был свирепый. И ей же еще придется его успокаивать, клясться, что он лучший из людей — в известном смысле это было правдой — и что он дал ей много счастья. Она подсела к нему.

— Ты не эгоист. Ты слишком занят своими делами. Естественно, ты о них и говоришь…

— Нет, я хочу сказать: в отношении тебя… Считаешь меня чудовищным эгоистом?

Он понял вдруг, что думал об этом целый день, очевидно с тех самых пор, как накануне оставил ее у подъезда и заметил ее смятенный взгляд. Она колебалась: ни разу еще он не задавал ей такого вопроса, и, возможно, сейчас-то и наступила минута для откровенной беседы. Но сегодня она чувствовала себя уверенно, в хорошем настроении, а у него такой усталый вид… Она не решилась.

— Нет, Роже, не считаю. Правда, бывают минуты, когда я чувствую себя немножко одинокой, не такой уж молодой, не всегда могу за тобой угнаться. Но я счастлива.

— Счастлива?

— Да.

Он снова прилег на диван. Она сказала «я счастлива», и тот третьестепенный вопрос, который мучил его целый день, отпал сам собой. Вот и хорошо

— Послушай-ка, все эти случайные истории, они… словом, ты отлично знаешь им цену.

— Знаю, знаю, — подтвердила она.

Она поглядела на него, на его закрытые глаза; какой он все-таки ребенок. Лежит себе на диване, такой большой, такой грузный и спрашивает совсем по-детски: «Ты счастлива?» Он протянул к ней руку, она взяла ее в свои и села рядом. Он все еще не открывал глаз.

— Поль, — произнес он. — Поль, ты ведь знаешь, без тебя Поль…

— Знаю…

Она склонилась над ним, поцеловала в щеку. Он уже спал. Неуловимым движением он высвободил руку из рук Поль и положил ладонь себе на сердце. Она открыла книгу.

Через час он проснулся, очень оживленный, взглянул на часы и категорически заявил, что самое время идти танцевать и пить, чтобы забыть все эти чертовы грузовики. Поль клонило ко сну. Но если Роже заберет себе что-то в голову, никакие доводы не помогут.

Он привез ее в незнакомый ресторан, подвальчик на бульваре Сен-Жермен, имитирующий внутренним убранством уголок сквера, весь в пятнах теней, в грохоте бразильских напевов проигрывателя.

— Не могу я каждый вечер ходить по ресторанам, — сказала Поль, присаживаясь к столику. — На кого я буду завтра похожа. Уже и сегодня утром я еле встала.

Тут только Поль вспомнила о Симоне. Она совершенно о нем забыла. Она повернулась к Роже.

— Вообрази, сегодня утром…

Но не успела докончить фразу. Перед ней стоял Симон.

— Добрый вечер, — сказал он.

— Познакомьтесь, мсье Ферте, мсье ден Беш, — представила их друг другу Поль.

— Я вас искал, — заявил Симон. — И нашел — это хорошее предзнаменование.

И, не дожидаясь приглашения, он опустился на стул за их столик. Роже сердито выпрямился.

— Я вас повсюду искал, — продолжал Симон. — И уже думал, не пригрезились ли вы мне.

Глаза его блестели, он сжал рукой локоть Поль, которая от изумления не могла выговорить ни слова.

— Вы, очевидно, ошиблись столиком? — спросил Роже.

— Вы замужем? — воскликнул Симон. — А я-то думал…

— Он мне надоел, — громко сказал Роже. — Сейчас спроважу его

Симон посмотрел на Роже, оперся локтями о край стола, обхватив голову руками.

— Вы правы, прошу меня извинить. Кажется, я выпил лишнее. Но сегодня утром я обнаружил, что ничего не делал всю свою жизнь. Ничего.

— Тогда займитесь чем-нибудь приятным и убирайтесь.

— Оставь его, — тихонько попросила Поль. — Он просто несчастен. Всем случалось выпить лишнего. Это сын твоей… как бишь ее… Терезы.

— Сын? — с удивлением переспросил Роже. — Этого только не хватает.

Он нагнулся. Симон бессильно уронил голову на руки.

— Очнитесь, — сказал Роже. — Давайте выпьем вместе. Вы нам расскажете о ваших бедах. Пойду за стаканами, а то тут до ночи можно просидеть без толку!

Поль развеселилась. Она заранее предвкушала беседу Роже с этим юным сумасбродом. Симон поднял голову и посмотрел вслед Роже, с трудом пробиравшемуся между столиками.

— Вот это мужчина, — сказал он. — А! Каков? Настоящий мужчина. Ненавижу всех этих здоровяков, мужественных, здравомыслящих…

— Люди гораздо сложнее, чем вам кажется, — сухо возразила Поль.

— Вы его любите?

— Это уж вас не касается.

Прядка волос спадала ему на глаза, в пламени свечей резче вырисовывались черты лица: он был поразительно хорош. Две женщины за соседним столиком смотрели на Симона с каким-то даже блаженным выражением.

— Простите, пожалуйста, — проговорил Симон. — Вот странно: я с самого утра все время извиняюсь. Знаете, я думаю, что я просто ничтожество.

Вернулся Роже с тремя стаканами и, услышав последние слова Симона, буркнул себе под нос, что рано или поздно каждый убеждается в своем ничтожестве» Симон залпом выпил вино и хранил благоразумное молчание. Продолжал сидеть за их столиком и не шевелился. Смотрел, как они танцуют, слушал, что они говорят, но, казалось, ничего не видит и ничего не слышит. В конце концов, они совсем забыли о его присутствии. Только изредка Поль, поворачивая голову, замечала, что он все еще сидит рядом — смирный, благовоспитанный мальчик, — и не могла удержаться от смеха.

Когда они поднялись, уже собравшись уходить, он тоже вежливо встал с места и вдруг рухнул обратно на стул. Они решили отвезти его домой. В машине он спал, и голова его все время клонилась к плечу Поль. Волосы у него были шелковистые, дышал он неслышно. Поль положила ему на лоб ладонь, чтобы он не ударился о стекло, и с трудом поддерживала эту безжизненно поникшую голову. На авеню Клебер Роже вылез из машины, обошел ее кругом и отпер дверцу.

— Осторожно, — прошептала Поль.

Он заметил выражение ее лица, но ничего не сказал и вытащил Симона из машины. В этот вечер он, проводив Поль, поднялся к ней и, уже задремав, продолжал держать ее в своих объятиях, мешая уснуть.