Прошла неделя. Когда Поль открыла двери своей квартиры, она чуть было не задохнулась от табачного дыма. Она распахнула в гостиной окно, позвала: «Симон!» — и не получила ответа. На мгновение она испугалась и удивилась. Из гостиной она прошла в спальню. Симон лежал на постели и спал, воротничок рубашки был расстегнут. Она снова его окликнула, но он даже не пошевелился. Вернувшись в гостиную, Поль открыла стенной шкаф, взяла бутылку виски, осмотрела ее и поставила на место, брезгливо сморщив лицо. Глазами она поискала стакан, не обнаружила его и направилась в кухню. Стакан, еще мокрый, стоял в мойке. Она застыла на месте, потом медленным движением сняла пальто и, зайдя в ванную, подкрасилась, тщательно уложила волосы. Но тут же отбросила головную щетку, рассердившись на себя за это кокетство, как за проявление слабости. Нашла время соблазнять Симона!

Вернувшись в спальню, она потрясла его за плечо и зажгла лампочку у изголовья кровати. Симон потянулся, пробормотал: «Поль», — и лег лицом к стене.

— Симон, — сухо позвала она.

Когда он обернулся на ее зов, Поль заметила свою косынку, которой Симон, ложась в постель, любил укрывать лицо. Не раз она высмеивала этот фетишизм. Но ей сейчас было не до шуток. Ее охватила холодная ярость. Она с силой повернула Симона лицом к свету. Он открыл глаза, улыбнулся, но улыбка тут же исчезла с его губ.

— Что случилось?

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Так я и знал, — произнес он и сел на постели.

Поль отошла — с трудом она подавила желание протянуть руку и откинуть прядку волос, свисавшую ему на глаза. Она оперлась о подоконник.

— Симон, так продолжаться не может. Говорю тебе это в последний раз. Тебе нужно работать. Ты уже пьешь теперь потихоньку.

— Я же вымыл стакан. Я знаю, как ты ненавидишь беспорядок.

— Я ненавижу беспорядок, ложь и бесхарактерность, — гневно произнесла она. — И начинаю ненавидеть тебя.

Он встал с постели. Она догадалась, что он стоит за ее спиной с искаженным лицом, и нарочно не оглянулась.

— Я чувствовал, что ты меня уже давно не переносишь, — сказал он. — Недаром говорят, что от любви до ненависти один шаг.

— Чувства тут ни, при чем, Симон. Речь идет о том, что ты пьешь, бездельничаешь, тупеешь. Я говорила тебе, чтобы ты работал. Тысячу раз говорила. А сейчас говорю в последний раз.

— А дальше что?

— А дальше то, что я не смогу тебя видеть, — ответила она.

— Значит, ты можешь меня вот так бросить, — задумчиво произнес он.

— Да.

Потом повернулась к нему и заговорила:

— Послушай, Симон…

Он присел на край кровати, с каким-то странным выражением пристально глядя на свои руки. Затем медленно поднял ладони и закрыл ими лицо. Она озадаченно молчала. Он не плакал, не шевелился, и Поль показалось, что никогда в жизни она не видела человека, охваченного таким безысходным отчаянием. Она вполголоса окликнула его, как бы желая отвратить неуловимую для нее самой надвигавшуюся опасность, потом подошла к нему. Он тихонько раскачивался всем телом, сидя на краю постели, все еще не отнимая рук от лица. Ей подумалось, что он просто пьян, и она дотронулась до него, желая прекратить это бессмысленное раскачивание. Потом попыталась отнять от его лица ладони, но он не давался, и тогда она опустилась на колени, и взяла его за кисти обеих рук.

— Симон, погляди на меня… Симон, перестань дурачиться.

Ей удалось отвести его руки, и он поглядел на нее. Лицо у него было застывшее, неподвижное как у статуи и даже глаза такие же незрячие. Невольным движением она положила ладонь на его веки.

— Да что с тобой, Симон?.. Скажи, что с тобой… — Он нагнулся, прижал свою голову к ее плечу и глубоко вздохнул, как очень уставший человек.

— А то, что ты меня не любишь, — спокойно произнес он, — и, как бы я ни старался, все напрасно… И то, что с самого начала я знал, что ты меня прогонишь. И то, что я ждал, покорно согнув спину, а иногда все-таки надеялся… Вот это-то хуже всего — надеяться, особенно ночью, — прибавил он, понизив голос, и она почувствовала, что краснеет. — И вот сегодня это случилось — то, чего я ждал целую неделю, и никакой джин в мире не может меня успокоить. Я чувствовал, что ты потихоньку меня ненавидишь. И вот, Поль, — и тут же повторил: — Поль…

Она обхватила его обеими руками и прижалась к нему со слезами на глазах. Она слышала свой собственный шепот, ободряющие слова: «Симон, ты с ума сошел… совсем как ребенок… Дорогой мой, бедняжка ты мой любимый…» Она покрывала поцелуями его лоб, его щеки, и вдруг ее пронзила жестокая мысль, что вот она уже и вступила в стадию материнской любви. В то же самое время что-то в ней упорствовало, находило усладу в том, что, убаюкивая Симона, она баюкает их старую общую боль.

— Просто ты устал, — сказала она. — Вошел в роль покинутого человека и доигрался, стал жертвой собственной выдумки. Я дорожу тобой, Симон, ужасно дорожу. Правда, все это последнее время я была к тебе не так внимательна, но это из-за работы, только из-за работы.

— Только поэтому? Значит, ты не хочешь, чтобы я ушел?

— Сегодня нет, — улыбнулась она. — Но я хочу, чтобы ты работал.

— Я сделаю все, что ты захочешь, — произнес он. — Приляг со мной, Поль, мне было так страшно! Ты так мне нужна. Обними меня, не шевелись. Ненавижу, когда на платье столько всего наворочено. Поль…

Потом она лежала не шевелясь. Он молчал, еле слышно дышал у ее плеча, и, когда Поль положила ладонь на его затылок, ее вдруг охватило такое пронзительное, такое мучительное чувство собственности, что она поверила, будто его любит.

На следующее утро он отправился на работу, с грехом пополам помирился со своим патроном, проглядел дела, раз шесть звонил Поль, занял денег у матери, которая даже обрадовалась этому, и вернулся к Поль в половине девятого с видом человека, изнуренного работой. Последние два часа он провел в баре, играл в 421 с единственной целью вернуться домой с достоинством. А про себя он думал, что убивать время таким образом — скучнейшее занятие и что ему придется немало помучиться, заполняя пустые часы.