Книга: Ученик философа
Назад: Прелюдия 1 Авария
Дальше: События нашего городка

Прелюдия 2
Наш городок

Я — рассказчик: скромный, держащийся в тени. Эта книга не про меня. Я знал, хотя в большинстве случаев — не близко, довольно многих из dramatis personae и жил (и до сих пор живу) в городке, послужившем сценой для нижеописанных событий. Для удобства — например, чтобы дать моим персонажам возможность ко мне обратиться (что случается очень редко) — я назову себя N, «Эн». Но в том, что касается этой драмы, я тень, Немо, а не завуалированное присутствие или тайный голос кого-то из главных героев. Я наблюдатель, исследователь человеческой природы, моралист, человек и буду время от времени позволять себе скромную роскошь морализаторства.
Мне придется много говорить о нашем городке, и я по очевидным причинам не хотел бы использовать его настоящее имя, поэтому назову его в свою честь Энстон, или, еще лучше, Эннистон. Эннистон лежит на юге Англии, не очень далеко от Лондона. Поезда ходят довольно часто, и все больше жителей городка ежедневно ездят на работу в столицу и возвращаются обратно в зелень лугов. Однако большая часть населения до сих пор работает в Эннистоне и его окрестностях, и консервативные эннистонцы очень обиделись бы, если бы Эннистон назвали спальным городом. У Эннистона свой особый характер и, можно сказать, особое сознание общественного долга. В ряды нашей общины не так давно влились жильцы новых застроек, но «сознательные граждане» (у нас в городке их довольно много, и это его отличительная черта) прилагают неустанные усилия, чтобы помочь пришельцам присоединиться к нашим «достойным занятиям». У нас есть церковные кружки, женские группы, театральные кружки, дискуссионные клубы, вечерние курсы, историческое общество, общество изящных искусств, кружок писателей. У нас есть довольно интересный музей и ботанический сад. У нас много музицируют — есть оперный кружок, духовой оркестр и Эннистонский оркестр. Мы всегда были способны (и в определенной степени до сих пор способны) сами себя развлечь. Здесь следует также упомянуть пристрастие к бриджу, хотя для нынешних молодых людей и новоприехавших оно не очень характерно.
Возможно, у вас создалось впечатление, что Эннистон — самодовольное местечко. Собственно, это недалеко от истины. Мы словно подбираем юбки, чтобы их не запятнали грехи и пороки Лондона, который отсюда кажется местом чуждых и опасных забав. Когда-то мы и на телевидение смотрели неблагосклонно, и некоторые респектабельные горожане изгнали эти растлевающие аппараты из своих домов. В городе сильна давняя пуританская и нонконформистская традиция, вследствие которой, например, в Эннистоне до сих пор очень мало пабов. Недавно открытая на Хай-стрит «Австрийская винная» вызвала долгие дебаты в «Эннистон газетт» (уважаемом местном органе печати, который в описываемое нами время редактировал Гэвин Оар, честолюбивый молодой человек, метивший на Флит-стрит). Для сельской местности Эннистон был промышленным городом (я говорю о девятнадцатом веке), и прекрасная ткацкая фабрика по производству твида, «большая, как дворец», все еще стоит, свидетельствуя о былой славе коммерции. Несколько старых квакерских семейств (в том числе и Маккефри) заложили в то время основу богатства Эннистона, и до сих пор (вместе с несколькими методистами) контролируют различные менее успешные коммерческие предприятия, создающие основную массу рабочих мест в городе. Следует добавить, что многие эннистонцы работают на земле, но крупные землевладельцы в нашей новейшей истории не фигурируют.
Эннистон располагается на красивой реке (которую я буду звать Энн). Здесь побывали римляне (сохранился римский мост через Энн), и кое-какие интересные находки свидетельствуют о более ранних поселениях. На общинном лугу стоят мегалиты, известные под названием Эннистонского кольца (хотя на самом деле их там всего девять, и от одного остался только обломок). Профессор Томм обследовал наши камни и сделал кое-какие расчеты, но не смог извлечь из них никаких выводов (чем мы были весьма горды). От средневековой деревни почти ничего не осталось, если не считать церкви Святого Олафа, расположенной в бедной части города. У нас есть хорошо сохранившиеся здания восемнадцатого века, в том числе квакерский дом молитвенных собраний, Полумесяц и Эннистон-Холл, а также мост восемнадцатого века, увы, сильно перестроенный, который до сих пор зовется Новым. Наш город хоть и древен, но печально беден знаменитыми сынами. История сохранила имя епископа, который попал в немилость в семнадцатом веке за принадлежность к кембриджским платоникам. И еще один бедный нонконформист в восемнадцатом веке, он прославился как проповедник, а затем вдруг объявил себя Христом и послужил причиной небольшого восстания. Его звали Элиас Оссмор, и нынешний род Осморов утверждает, что ведет свое происхождение от него. Об этих и подобных материях лучше всего прочитать в книге «Эннистон, его история и древность» (1901 год издания) Оскара Боукока, предка нашего Перси Боукока. Младший брат Оскара, Джеймс, основал один из наших крупных магазинов, «Бэрдет и Боукок», обычно именуемый просто «Боукок». Книга, наверное, разошлась, но в публичной библиотеке есть один экземпляр. Было два, но один украли. На то время, к которому относится мой рассказ, я могу назвать только двух эннистонцев, известных за пределами городка: психиатр Айвор (ныне сэр Айвор) Сефтон и философ (о котором мы еще услышим на этих страницах) Джон Роберт Розанов.
Я еще не упомянул о том, чем больше всего известен Эннистон. Эннистон — водный курорт. (В девятнадцатом веке городок именовался Эннистонские Воды, но это название больше не в ходу.) У нас есть обильно текущий горячий источник, предположительно обладающий целебными свойствами, которые, конечно, привлекали сюда римлян и их предшественников. Существуют неясные исторические свидетельства о том, что с источником был связан культ дороманской богини (возможно, Фрейи); в городском музее стоит грубый каменный идол, предположительно изображение богини. Прекрасная римская плита с надписью, тоже хранящаяся в музее, дает большие основания предполагать культ Венеры. Римляне почтили источник, построив вокруг него красивые бани, от которых, к несчастью, остался лишь фундамент и кусок стены. Периодически обретает популярность идея, что эти воды разжигают любовный пыл. Говорят, что в 153-м сонете Шекспира речь идет об Эннистоне; живое воображение Барда рисует происхождение ручья от проказ нимфы из свиты Дианы: нимфа охладила пылающий член спящего Купидона в прохладном ручье, воды которого стали горячими и приобрели, по слухам, способность исцелять «меланхолические расстройства» и «странные хвори», сопутствующие неразумной любви. Врачебный трактат семнадцатого века двусмысленно намекает на эннистонские воды (см. «Венерические заболевания» в алфавитном указателе книги Боукока). Наши предки в своем безумии снесли большую часть прекрасных зданий восемнадцатого века, окружавших источник (и известных нам по гравюрам), в том числе Купальню — строение дивной красоты. Гидеон Парк, малоизвестный поэт восемнадцатого века, написал пьесу «Торжество Афродиты», которая должна была ставиться в Купальне и содержала сцену выхода богини непосредственно из горячего источника. Пьеса сохранилась и была поставлена в тридцатых годах двадцатого века; а музыку к постановке написал настоятель церкви Святого Олафа. (По тем временам это вызвало довольно неприятные трения.) Из зданий восемнадцатого века сохранилась только насосная — ныне она больше не соединяется с водой, а служит для собраний и концертов и именуется Эннистон-Холл. Источник несколько раз становился жертвой периодических приступов пуританства, и эннистонцы питали (и до сих пор в какой-то степени питают) смешанные чувства к основной причине славы родного города. Перед Первой мировой войной методистский священник даже добился закрытия водолечебницы — ненадолго — по обвинению, так и не доказанному, что она служит тайным прибежищем языческого культа. До сих пор подозревают, что источник каким-то образом провоцирует периодические приступы нездорового волнения, регулярно, время от времени, поражающие город подобно чуме.
Позвольте мне описать водолечебницу в ее нынешнем виде. Главное здание относится к Викторианской эпохе — длинный высокий унылый параллелепипед из желтого кирпича, обильно украшенный в готическом стиле. Когда эта громада воздвигалась, водолечебницу именовали «Институт ванн», и до сих пор ее называют Институтом, хотя многие предпочитают более фамильярное название — Купальни. В здании Института, как я сейчас объясню, кроме «машинного зала» водолечебницы есть еще зал с буфетом, раздевалки, конторы и два плавательных бассейна под крышей. Рядом с Институтом, отделенный от него садом, о котором я тоже вскоре расскажу, стоит Эннистон-Холл (1760), прекрасное, соразмерное строение, сложенное из местного камня — он приглушенного золотисто-желтого цвета, полон окаменелостей и, к несчастью, довольно мягок. Дамы, украшающие углы крыши и олицетворяющие собою добродетели (для простоты их число сократили до четырех), не вынесли натиска стихий, превратившись в бесформенные колонны. У торца здания на постаменте установлена статуя отдыхающего бога, который, как говорят, олицетворяет реку Энн. Он точно так же пострадал от погоды. За Холлом — парк, или ботанический сад, где произрастает множество редких и интересных трав и деревьев. Еще есть озеро и викторианский «храм», в котором располагается наш небольшой, но богатый музей с драгоценной коллекцией римских древностей. В том же здании находится скромная картинная галерея с творениями романтиков девятнадцатого века и гладенькими картинками Неда Ларкина, эннистонского последователя Пола Нэша. Открытое пространство, отделяющее Холл от Института и составляющее часть территории последнего, именуется садом Дианы. Часть сада раскопана, видно вскрытое основание римских стен и трубы водопровода. (Мозаика, найденная при раскопках, хранится в музее.) Еще здесь можно наблюдать единственную «природную» часть огромного источника, видимую публике. Это исходящая паром каменная чаша (возможно, именно здесь происходили события сонета 153), из которой время от времени вздымается на высоту трех или четырех футов столп кипящей воды. Чаша ничем не украшена, даже примитивна, и сколько ей лет — неизвестно; возможно, она служила сельским святилищем какого-нибудь местного божка. Фонтан официально именуется Ллудов источник, но в народе его зовут Шалунишкой.
У другого торца здания Института, пристроенное к нему под прямым углом, стоит длинное низкое бетонное сооружение. Это постройка двадцатых годов, уже слегка выцветшая и потрепанная, в стиле баухауз, в свое время являвшая образец современной архитектуры. Торец этого здания (называемого Эннистонскими палатами) отделен от сада стеной из желтого глазурованного кирпича наподобие того, из какого сложено здание Института; в нее кое-где для украшения вделаны кафельные плитки, лиловые и голубые, изображающие дельфинов и тому подобное. В получившемся большом прямоугольном пространстве находится открытый бассейн, водоем с природной теплой водой (26–28 °C круглый год). Зимой над бассейном висит густой покров пара. Говорят (возможно, только для красного словца), что это крупнейший плавательный бассейн в Европе. Бассейн, вне всякого сомнения, соответствует олимпийским стандартам, и в нем часто, особенно в холодные месяцы, тренируются спортсмены. На стене бассейна висят большие часы с секундной стрелкой — для измерения скорости пловцов. В конце сада Дианы между кирпичной стеной и бассейном идет ряд больших круглых бетонированных колодцев, наполненных водой с температурой от 36 до 45 °C. Дно колодцев вымощено кафелем, в них ведут ступеньки, а по краю идет скамья, где купальщики могут сидеть и отмокать, высунув голову из воды. В каждом колодце умещается десять-пятнадцать человек. Эти прибежища гедонизма и медитации известны как паровые кастрюли или просто пароварки.
На этом я завершаю свой рассказ о территориях Института. Пришла пора войти внутрь. Вот дверь, подобная входу в палаццо эпохи Возрождения, над которой мозаикой в римском стиле выложен девиз Института: «Natando Virtus». Войдя в нее, мы попадаем в первое доступное публике помещение — Променад. Это большой, весьма обшарпанный зал, окрашенный унылой зеленой краской, уставленный столами и стульями; здесь можно приобрести нехитрую пищу и питье — чай, лимонад, шоколадные батончики, сэндвичи — и, конечно, бесплатно напиться знаменитой воды. Целительный поток бьет из бронзовой пасти мраморного льва, а наполненные стаканы стоят на прилавке. Алкоголя в Институте не подают. Это правило держится, несмотря на периодические протесты молодых горожан. Считается, что бар радикально изменит атмосферу учреждения, и это, несомненно, верно. В конце Променада, напротив главной двери — вход в раздевалки. Есть тут и большое окно, выходящее на открытый бассейн. Те, кто желает лишь любоваться, но не плавать, покупают билет по сниженной цене. Справа от Променада расположен закрытый бассейн и его подсобные помещения, а за ним — детский бассейн и кабинеты сотрудников Института. Закрытый бассейн построен на месте старого, восемнадцатого века, но, к несчастью, не повторяет его. Старый бассейн, отделанный местным камнем, удачно (судя по изображениям) и чрезвычайно естественно воспроизводил классический стиль. Наш же бассейн построен из мрамора; архитектор, полагая, что тоже подражает классикам, создал подобие безликого изображения гаремной купальни на картине Викторианской эпохи. (Схожая идея, по-видимому, обуревала местного художника, который получил заказ на фрески с изображением классических сцен, но комиссия отвергла его эскизы.) Однако бассейн с двумя рядами колонн и мраморными ступенями, ведущими в воду, все же не лишен определенного очарования, хоть его и портит безвкусное изобилие растений в горшках. Закрытый бассейн раньше сдавали для частных вечеринок и торжеств, но после одного скандального празднества, о котором несколько газет раструбили на всю страну, этот обычай прекратил свое существование.
Дверь по левую руку ведет из Променада в большую необычную восьмиугольную комнату, называемую Баптистерием. Там располагается вход — украшенный, как положено, фронтоном и псевдоклассическими колоннами — в огромный машинный зал заведения. Сейчас машины, конечно, модернизированы, а когда-то они были гордостью инженера девятнадцатого века, и огромное подземное пространство, которое они занимают, было доступно для публики. Однако сейчас по ряду причин (кое-кто из горожан, считая эти помещения зловредными, регулярно устраивает дискуссию в «Газетт») они заперты, и на входе в Баптистерий висит табличка «Посторонним вход воспрещен». Сам Баптистерий служит складом, и огромные жаркие бронзовые двери, усаженные заклепками, охраняющие доступ к «самому источнику» (как мы говорим и воображаем), заперты для всех, кроме уполномоченного персонала. Даже бросить взгляд на эти двери, через которые вечно сочится пар, — большая удача для горожан, толпящихся в Променаде. Дверь на той стороне Баптистерия ведет в Эннистонские палаты, но, конечно, публика ходит в них с улицы, а не через Институт.
Теперь я обращу свой взор на Эннистонские палаты, современную (впрочем, сейчас уже не очень современную) пристройку к Институту. Палаты, как я уже объяснил, — здание двадцатых годов, смыкающееся с Институтом под прямым углом. «Нос», или сужающийся конец здания, со строгим, но красивым подъездом для публики, находится на той же улице, что и вход в Институт, поскольку их стены примыкают одна к другой. Палаты простираются в глубь участка, мимо открытого бассейна, от которого их отделяет сад и высокая буковая изгородь. (Окна комнат, выходящие на бассейн, имеют двойное остекление.) Разумеется, люди лечились здешними водами с незапамятных времен — может быть, с тех пор, как вообще поселились в этих местах. Конечно, курорт существовал в Эннистоне еще в семнадцатом и восемнадцатом веках, и в здании восемнадцатого века одно крыло было отведено под отдельные ванны для больных и процедурные кабинеты. В девятнадцатом веке эти помещения уже располагались в здании собственно Института, но их сильно сократили, когда был построен закрытый бассейн. После Первой мировой войны, в пору повального увлечения чудодейственными целебными средствами, городской совет решил вложить средства в новое здание и извлечь из науки побольше денег.
В Палатах располагаются кабинеты врачей, кабинеты для служащих, массажные кабинеты, грязевые ванны, спортивный зал, общая гостиная, но здание в целом названо по роскошным спальням с отдельной ванной при каждой. Эти большие комнаты, построенные по образцу аналогичных помещений на европейских курортах, предназначались для состоятельных больных. Отделаны они были в стиле ар-деко и умудрялись выглядеть одновременно сурово, экзотично и безжизненно. Преобладали два цвета, черный и белый, с отделкой бежевым, оранжевым и светло-зеленым. Здесь было множество треугольных зеркал с зигзагообразными краями, а также стулья из закрученных металлических трубок, которые угрожающе гнулись, когда на них кто-нибудь садился. Кровати на колесиках тоже были из металлических трубок и стояли у резных изголовий из светлого дуба, прикрепленных к стене.
За двойными дверями с жалюзи располагались ванные комнаты со стенами из радужного цветного стекла, украшенного изображениями худых экстатических дам на вершинах холмов, скачущих оленей, огромных коктейлей, аэропланов, дирижаблей и тому подобного; еще здесь была обитая мехом мебель и множество альковов, закрытых решетками в мавританском стиле. Сами ванны (черные, утопленные в пол, в форме тупоносых лодок) были достаточно велики и глубоки, чтобы пловец мог проплыть в них пару гребков. Лишь большие золотистые бронзовые краны эпохи Эдуарда напоминали о более позднем времени. Их установили по ошибке, весьма расстроившей шведского архитектора, но так и не заменили, потому что к тому времени стоимость постройки уже превзошла все мыслимые сметы. (Большая часть арматуры была закуплена в Швеции; это тоже вызвало жаркие дебаты.) Я использую в описаниях прошедшее время, поскольку со дней своей славы Палаты сильно изменились. Знаменитый бело-оранжевый сервиз (с орнаментом «восход») по большей части побился и не был восстановлен; то же случилось с зеркалами-зигзагами и радужными стеклами. Металлические трубки-змеи просели под тяжестью многочисленных тел, и их сменили уродливые крепкие стулья. Исчезла сверкающая черная шведская плитка из ванн — теперь там царит добропорядочный белый британский кафель, хотя форма ванн и эдвардианские краны остались как были. Институт сильно пострадал от артобстрелов во время войны, когда здесь располагался центр противовоздушной обороны. (Открытый бассейн работал всю войну и был очень популярен у солдат из армейского лагеря, разбитого на общинном лугу.) Декор в целом пострадал (архитектору стоило бы подумать об этом заранее) от постоянного воздействия пара, так как горячая вода непрестанно струится из огромных медных кранов, поддерживая невысокий уровень воды в ванне (его можно повысить, заткнув отверстие пробкой). Температура воды поддерживается на уровне 42 °C. (Однажды поступающая вода по ошибке вдруг стала обжигающе горячей, и в ней утонул пожилой джентльмен, не успевший вовремя выбраться, но у нас об этом не говорят.) Оглушительный шум воды в сочетании с густым паром, наполняющим влажный воздух, создает в Эннистонских палатах странную атмосферу. Не одна женщина признавалась мне, что при входе в Палаты ощущает почти сексуальное возбуждение.
Институт занимает центральное место в общественной жизни Эннистона. Его роль можно сравнить с ролью агоры в Афинах. Это главное место встреч горожан, здесь бездельничают, сплетничают, отдыхают, рисуются, ищут спутников жизни, назначают на должности, заключают сделки, вступают в заговоры. В пару бассейнов заключаются и распадаются браки. Здесь происходит все то, что раньше происходило в церкви, только каждый день. Конечно, «сознательные граждане» описывают эту сторону нашей жизни в возвышенных выражениях. Плавание — лучший вид физической активности и для молодых, и для старых и, несомненно, полезно также для души. Это высокое мнение о душеполезности плавания постоянно упирается в столь же твердое убеждение многих горожан, что Купальни — рассадник гедонизма. Thés dansants былых времен (под аккомпанемент инструментального трио) в Променаде давно прекратились. Но всегда остается опасность, что невинные здоровые занятия выродятся в чистое наслаждение.
Как бы там ни было, жители нашего городка вовсю используют этот дар природы. Плавают все. Младенцы обучаются плавать в возрасте шести недель от роду в детском бассейне; матери изумленно смотрят, как их малютки храбро погружаются в воду, колотят крохотными ручками и бесстрашно плывут, высунув из воды только носик. Престарелые плавают, не стыдясь своих тел: пузатые старики и древние морщинистые старухи в бикини. Однако мы не забываем о пристойности. Недавние предложения о купании нагишом (знамение времен) были немедленно пресечены. Мы плаваем ежедневно, семь дней в неделю. Многие плавают утром до работы или, если обеденный перерыв позволяет, в обед — очень популярное время. Кое-кто плавает вечером, при том что многие из них успели поплавать еще и утром. Граждане, у которых много свободного времени, домохозяйки, матери с детьми приходят в часы, когда в бассейне посвободнее, сидят и беседуют. Мы плаваем круглый год. Открытый бассейн, освещенный прожекторами в темное время суток, особо притягателен зимой: выбегаешь из раздевалок, пересекаешь полосу снега и мороза, плюхаешься в теплую воду, над которой висит такой густой пар, что в нем не видно дальше нескольких футов, и плывешь словно в странном пузыре, отрезавшем тебя от остального мира. Большинство пловцов предпочитает открытый бассейн — он лучше подходит для серьезных занятий плаванием, которое в нашем городке является предметом гордости. Закрытый бассейн посещают обычно женщины определенного типа. Я имею в виду не проституток, а робких, замкнутых людей, которым не по душе царящая снаружи атмосфера шумной игры; у закрытого бассейна в последнее время, особенно по выходным, установился собственный, довольно интересный кружок завсегдатаев.
Следует еще кое-что добавить касательно Эннистонских палат. К несчастью для городка, Палаты перестали привлекать богатых приезжих больных, и надежды города на превращение в курорт с международной славой скоро увяли. Врачебный отчет, опубликованный в «Ланцете» и перепечатанный другими британскими газетами, сообщал, что эннистонские воды, хоть и безвредны, не обладают решительно никакими целебными свойствами. Отчет, возможно, и не был связан с переменой моды, в результате которой Эннистонская водолечебница быстро погрузилась в пучину относительного забвения. (Без сомнения, ложны также слухи, что тогдашний директор Института пытался воспрепятствовать распространению отчета.) Позже на многочисленных совещаниях назывались разные причины неудач — в частности, недостаточная или неправильная реклама, плохая пища, непривлекательные массажистки и тому подобное. Одна из бед проекта — его инициаторы так и не определились, что они хотят построить, больницу или гостиницу, и, как впоследствии утверждалось, не вышло ни то ни другое. Возможно, это и не имело бы никакого значения, если бы широкая публика верила в целебность воды. В любом случае, независимо от причин, армия высокооплачиваемых врачей, медсестер и физиотерапевтов, заправлявших Палатами на заре их существования, отбыла прочь, а у города осталось сильно потерявшее в цене владение, с которым, разумеется, надо было что-то делать. Решили сдавать Палаты по более скромной цене на короткие сроки, даже на сутки, местным жителям и туристам как простые гостиничные номера, где любители купания могли отмокать в ванне и спать, опять отмокать в ванне и снова спать. Больше никакого лечения не предлагалось, но дважды в неделю в Палатах принимал врач, готовый за вознаграждение побеседовать с постояльцами об их недугах. (Даже по этому поводу были споры — все, что касается Института, возбуждает споры.) Страдальцы-артритики, не испугавшиеся врачебного отчета (или, вероятнее, не слыхавшие о нем), приходили небольшими группами, но регулярно. Некоторых побуждали к этому местные эннистонские доктора. Ресторана при Палатах не было, но еду можно было заказать из буфета Променада. Паломники все прибывали к великому эннистонскому источнику, но основная клиентура Палат, к Удивлению и разочарованию комиссии, состояла из обычных местных жителей, у которых считалось забавой или даже шиком снять комнату на день-два и наслаждаться роскошным отдыхом в Палатах, все еще напоминающих экзотический отель. Цена была невысока. Приходили студенты с учебниками. Приходили писатели. Приходили худеющие. Приходили выздоравливающие. Некоторые врачи (в том числе Айвор Сефтон) рекомендовали это «лечение» людям, поправляющимся после нервных срывов. Следует добавить, что совместное проживание супружеских пар (и a fortiori любых других пар) запрещалось. Все Палаты были одноместные и держались под строжайшим наблюдением с целью не допустить ничего неподобающего. Алкоголь в Палатах также запрещен, хотя этот запрет осуществить сложнее. Как, может быть, и следовало ожидать, популярность Палат провоцирует периодические нападки борцов с гедонизмом, считающих, что излишнее наслаждение водами вредит нравам, а горячие ванны в сочетании с постелями наводят людей на всякие мысли. Намекали даже, что некоторые граждане находятся до половины пятого у себя в конторе, потом плавают и отдыхают до шести, а потом направляются в ближайший паб. Я и сам знаю кое-кого из этих разложенцев.
Я изобразил наших горожан трезвыми пуританами, и таких действительно большинство. Однако среди них, причем не только среди молодежи, проявляется странное увлечение сенсационными, неправдоподобными слухами. Такое ощущение, что это происходит с неминуемой регулярностью. Несколько лет назад бродячий проповедник поразил публику до глубины души, возопив: «Вы сбросили Христа с престола и вместо него поклоняетесь воде!» Отдельные серьезные граждане завели манеру покачивать головой и бормотать о «серьезной опасности для души». Подобное нездоровое возбуждение, или «брожение умов», неопределенное, словно игра фантазии, настигает граждан довольно редко, но достаточно регулярно. Кое-кто уже пытался составить график этих «фаз». Возможно, никаких «фаз» на самом деле и нет, просто людей периодически охватывает заразительное желание произнести: «Мы опять взялись за свое» или: «Снова пошли причуды». Может быть, вести себя в соответствии с требованиями морали очень утомительно, и людям время от времени надо отдыхать от этого — пусть явочным порядком, по какому-то тайному общественному сговору. Этот «отдых» выливается в различные формы — иногда (по крайней мере, поначалу) принимает вид какого-нибудь распространенного поветрия, которое потом воспринимается, верно или ошибочно, как симптом глубокого психологического или морального непорядка. За несколько лет до описываемых событий все дружно помешались на толковании снов, потом — на экспериментах по чтению мыслей, спиритических сеансах, автоматическом письме, потом абсолютно вменяемым людям начали являться призраки, и так далее. В такую пору всегда возрождаются прежние слухи о том, что воды усиливают любовный пыл. (Я помню историю с совершенно безобидным католическим магазинчиком «Дева в вертепе». Он существовал некоторое время, и вдруг привлек интерес и даже навлек преследование людей, бормочущих про себя: «Что еще за дева и чем это она занимается в вертепе?» Магазин в конце концов сменил имя и теперь называется «Базар пятидесятницы». На этом примере видно, как проявляются наши припадки и насколько они иррациональны.)
Во времена, к которым относится мой рассказ, в городе опять разгулялись какие-то нездоровые настроения, особенно среди молодежи и среди старух, которым нечем себя занять и хочется посудачить о чем-нибудь причудливом или шокирующем. В «Эннистон газетт» пришло много писем (так много, что подозревали организованную кампанию, хотя доказать ничего не удалось) с призывами хорошенько перетряхнуть Институт ванн и втащить его в современность. Призывы были разные, но сходного характера: переименовать Институт (было предложено немало легкомысленных названий), держать его открытым до полуночи, подавать алкоголь, устраивать регулярные танцы в Променаде. В одном письме, подписанном «даровитой молодежью», предлагалось даже открыть казино. (Среди подписавшихся был юный Грегори Осмор, что несколько расстроило его родителей.) В письмах не было ничего особенно шокирующего, и кое-кто, в том числе иные Друзья (то есть квакеры), говорил, что в предложениях что-то есть: почему бы действительно не сделать Институт источником денег для города и на вырученные средства не улучшить жилищные условия беднейших горожан. Левацкое крыло городского совета воспользовалось случаем, чтобы потребовать изменений в управлении Институтом. Это тоже было вполне разумно. Однако отдельные, менее разумные граждане решили увидеть в этих дискуссиях признак очередных волнений и словно бы намеренно старались раздуть какое-то неловкое возбуждение и предвкушение скандала. Выяснилось, что уже упомянутая группа «даровитой молодежи» планирует постановку пьесы Гидеона Парка «Торжество Афродиты» в новом, более смелом варианте; его обнаружил в городских архивах скромный ученый, гость нашего города. Этот ученый, которого звали Гектор Гейнс, был сперва растерян, а затем польщен тем фактом, что местная jeunesse dorée взяла его под свое крыло. По слухам, он обнаружил массу порнографических строк, вычеркнутых редактором в девятнадцатом веке.
В феврале года, к которому относится мой рассказ (незадолго до «инцидента» Джорджа Маккефри), некто Уильям Исткот, пожилой человек, уважаемый гражданин, столп квакерского Дома молитвенных собраний, непьющий, любитель бриджа, близкий приятель Перси Боукока, увидел неопознанный летающий объект, большую светящуюся летающую тарелку, зависшую довольно низко над общинным лугом. Никто, кроме него, не наблюдал этого феномена; однако неделю спустя несколько молодых людей, в том числе Грег Осмор и Эндрю Блэкет, возвращаясь с концерта в Холле, видели что-то очень похожее, но подальше. Имеется и еще одно свидетельство, более позднее и менее достоверное. Конечно, все сразу заговорили об этом (признаюсь, я и сам не устоял), и многие досужие умы в разного рода фантастических построениях связывали летающую тарелку с Эннистонским кольцом. Вот это был настоящий дурной знак, истинный предвестник наступления времени «причуд». Затем последовало еще одно дурное предзнаменование, которое я видел своими глазами. Ллудов источник, Шалунишка, скромный небольшой гейзер в саду Дианы, вдруг оживился и стал выбрасывать фонтан кипящей воды на двадцать (чему я сам был свидетелем) и даже на тридцать футов в высоту. Несколько человек, оказавшихся поблизости во время первого выброса, довольно серьезно обварились. Сад закрыли. Необычное поведение источника продолжалось недели три, а затем само собой прекратилось. Сад какое-то время был закрыт, потом его вновь открыли, установив под землей некий клапан, который, как нас уверили, предотвратит всякую возможность новых извержений. Публика была разочарована и рассержена таким, как считали все, неоправданным вмешательством в чудо природы. Большинство охотно уступило бы весь сад буйству кипящего гейзера.
Рассказ обо всех этих нелепостях имеет некоторое отношение к нашей истории, поскольку «инцидент» с Джорджем Маккефри произошел на первой, или подготовительной, стадии этого приступа нездоровых настроений и в другое время, может быть, не привлек бы столько внимания. Случай с римским стеклом, происшедший годом раньше, вызвал гораздо меньше шума, несмотря на то что из-за него Джорджа уволили, хоть и не сразу (из-за бюрократических проволочек): частично потому, что мало кого в Эннистоне волнует римское стекло, но также и потому, что атмосфера тогда была гораздо менее наэлектризована. Так уж вышло, что впоследствии этому инциденту придали большое значение и он добавил новых красок к уже сложившейся репутации, или «мифу», Джорджа. События прошлого, включая эпизод с римским стеклом, были бережно раскопаны и отреставрированы. Более начитанные сограждане вспомнили похожие эпизоды в истории Эннистона, в частности историю человека, объявившего себя Христом. Тогда какое-то насильственное действие (в том случае — убийство, совершенно никакого отношения не имеющее к мании величия бедняги) возвестило период беспорядков. Интересно, что все сразу, без каких-либо оснований, сочли само собой разумеющимся, что Джордж нарочно направил машину в канал. А вот хотел ли он убить свою жену — тут мнения разделились. Столпы общества и блюстители нравов, не одобрявшие подобных безответственных фантазий, сказали, что это лишь очередной пример, насколько притягательным может казаться людское злодейство. Другие, хоть и сильно не одобряли поступок Джорджа, увидели его в совершенно ином свете. Было бы преувеличением полагать, что почти все мужчины Эннистона завидовали свободе Джорджа от пут морали, а почти все женщины считали, что могут спасти его от самого себя, но об этом преувеличении все равно стоит написать. Однако я забегаю вперед. Я хочу лишь заметить, что серьезные люди, не важно по каким причинам, восприняли «несчастный случай» Джорджа как доказательство, что расхлябанность на одном уровне может вызвать полнейшее падение моральных устоев на другом.

 

Поскольку в дальнейшей истории участвует множество разных Маккефри, я думаю, что мои вступительные заметки будут неполны без краткой истории этой семьи. Маккефри, как я уже упомянул, когда-то были квакерами с торговой жилкой. (Фамилия, конечно, шотландская, но у нас нет никаких сведений об их родственных связях к северу от границы.) Прапрадедушка Джорджа, Уильям Маккефри, унаследовал деньги и какое-то ремесло по выделке кожи от отца, который, как говорят, был седельником. Уильям открыл торговлю кожей, преуспел и основал фабрику по производству обуви и перчаток, которую передал своему сыну Альберту, а Альберт (в менее цветущем состоянии) — своему сыну Джеральду, деду Джорджа. Отец Джорджа, Алан Маккефри, не интересовался семейным делом, а посему Джеральд продал фабрику Ньюболдам, англиканской семье, связанной с церковью Святого Павла в Виктория-парке. (Перчаточная фабрика до сих пор существует, и Ньюболды принимают участие в управлении.) В зрелые годы Джеральд Маккефри бросил свою жену и уехал к любовнице-датчанке в Копенгаген, где, как говорят, «проиграл семейное достояние». По правде сказать, он оставил Алану неплохое наследство. Но некоторые мрачно замечали, что Алану достались от отца не только деньги, намекая, что он унаследовал довольно скверный характер. (Обычно при этом употреблялось слово «шалопай».) Алан стал врачом, заслужил хорошую репутацию и во время Второй мировой войны служил полковым врачом. Довольно молодым он женился на Александре Стиллоуэн, чьи родичи, тоже из Эннистона, были методисты, когда-то промышленники и торговцы (связанные с ныне давно закрытой фабрикой твида), а ныне преуспевающие специалисты разного рода. Алан был умен и хорош собой, Александра — темпераментная красавица, и брак устраивал всех, хотя и предсказывали, что она «еще оплачет этот день». Старый дом Маккефри на Полумесяце к этому времени продали семейству Бэрдет, и счастливая парочка въехала в Белмонт, дом отца Александры, куда сам он, преуспевающий адвокат, переехавший в Лондон, наведывался лишь изредка. В положенное время родились два сына, сначала Джордж, затем Брайан. В свое время также выяснилось, что мрачные пророчества сбылись. Алан был беспокойный человек; поговаривали, что он интересовался другими женщинами (хотя до откровенного скандала ни разу не дошло). Александра, по слухам, скрывала, что несчастна. Однако жизнь в Белмонте шла своим чередом, мальчики росли. Они достигли отроческого возраста и вышли из него, но ничего особенно заметного не случилось. Существуют различные теории по поводу того, как и когда именно этот брак распался окончательно и как это соотносится по времени с появлением Фионы Гейтс. Справедливости ради следует сказать, что к моменту явления Фионы Алан и Александра уже были друг другу чужими и собирались подать или уже подали на развод. Опять-таки история Фионы Гейтс ходит в нескольких вариантах, и я собираюсь пересказать тот, которому больше всего верю.
Фиона выросла в Ист-Англии, в семье обыкновенных здравомыслящих родителей (отец семейства был банковским служащим). Восемнадцати лет от роду, на фестивале поп-музыки Фиона прыгнула на заднее сиденье мотоцикла, принадлежавшего какому-то подростку, с целью (каковой и достигла) сбежать из дому. Она сбежала с сумочкой, но без куртки. Юный похититель довез беглянку на мотоцикле до Эннистона, где после ссоры бросил. Первый попавшийся Фионе прохожий был Алан Маккефри. Она провела ночь с Аланом (где — история умалчивает) и там же, тогда же (как утверждает легенда) зачала ребенка. Этот ребенок, вызвав поначалу у родителей немалое отчаяние и растерянность, решительно двинулся в жизнь, родился в установленный срок и скоро стал известен как Том Маккефри. Алекс (отныне я буду звать ее Алекс, как называют ее все близкие) развелась с Аланом, и он женился на Фионе, в которую, кажется, был по-настоящему влюблен. Шальная Фиона, как ее прозвали, была, должно быть, весьма обаятельна. «Безголовая девчонка», — говорили люди и при этом снисходительно улыбались. И еще говорили, что у нее «счастливый характер». Однако ее счастье было недолгим — Фиона умерла от лейкемии, когда Тому было три года. Говорят, когда она умирала, Алекс вошла в комнату и унесла ребенка. Но это неправда. Зато правда, что вскоре после смерти матери Том с разрешения Алана отправился в Белмонт, чтобы жить с братьями. Алан, явно убитый горем, покинул Эннистон и отправился работать в Гонконг, где и умер три года спустя в результате загадочного происшествия в лаборатории, так и не увидев снова своего младшего сына.
Том, конечно, был намного моложе Джорджа и Брайана, которые к этому времени уже выросли. Говорили, что Алекс трясется над маленьким приемным сыном в ущерб родным детям, из-за чего у последних зародилась глубокая ненависть к мальчику. Другая версия утверждает, что Алекс, хоть и обожала Тома, не могла преодолеть страстной привязанности к своему первенцу, Джорджу. Возможно, Джордж в самом деле ненавидел Тома, но у Брайана зародилась покровительственная, отеческая любовь к новому члену семьи. Следует заметить, что тем временем и Джордж, и Брайан были заняты устройством собственных семей. Джордж женился на Стелле Энрикес — она была не из Эннистона, дочь английского дипломата, еврея-сефарда. Говорили, что Стелла ученая и ужасно умная, хотя она бросила учебу, выйдя замуж. Брайан женился на Габриель Боукок, кузине Перси Боукока, заправляющего большим магазином (Боукоки тоже квакеры). Следует упомянуть еще двух Маккефри: Адама Маккефри, сына Брайана и Габриель, и покойного Руфуса Маккефри, сына Джорджа и Стеллы. Руфус погиб в раннем детстве в результате какого-то домашнего несчастного случая. Те, кто склонен прощать Джорджу его «темперамент», приписывают его поведение запоздалому шоку от этой потери. Другие, менее терпимые, толкуют смерть ребенка в более зловещем ключе. Во время, к которому относится мой рассказ, Алекс было шестьдесят шесть лет, Джорджу сорок четыре, Брайану сорок один, Тому двадцать, а Адаму — восемь.
Назад: Прелюдия 1 Авария
Дальше: События нашего городка