Воскресенье, 9 ноября

Роберт Миллер принялся за очистку в четверг шестого ноября и начал, как обычно, с того, что заполнил дом отравляющей извесью. Это было в шесть вечера. На следующий день команда Миллера установила на Эльсинор-лейн, 307, оборудование, чтобы вернуться в субботу вечером – ровно через сутки – и, убедившись, что в доме чисто, разобрать и увезти технику. Все это Роберт Миллер мне рассказал по телефону, когда я позвонил ему из «рейнджровера», направляясь к городу из аэропорта Мидленд, куда прибыл в 2:15 дня в воскресенье. Миллер не сомневался, что в доме «безопасно». Он упомянул «некие перемены», которые он и его команда наблюдали, вернувшись в субботу. Он был уверен, что я останусь доволен этими превращениями. Ущерб, нанесенный во время НОСО, «устранен» не был (слетевшая с петель дверь, пробоина в стене), но Миллер утверждал, что «существенные перемены» в доме в целом меня, безусловно, порадуют. После этого разговора желание увидеть дом стало непреодолимым. Вместо того чтобы ехать во «Времена года», я направился на Эльсинор-лейн, 307.

Первое, что я заметил, подъезжая к дому – и дыхание мое заметно участилось, – это что розовую штукатурку, поразившую экстерьер, вновь сменила лилейно-белая краска. Помню, как припарковал «рейнджровер» возле гаража и в священном страхе пошел к дому, сжимая в руке ключи, и как ничем не замутненное облегчение заставило меня почувствовать себя совсем по-новому. Сожаление и раскаяние, во власти которых я так давно пребывал, вдруг куда-то улетучились, и я стал другим человеком. Я подошел к боковой стене – теперь такой же девственно-белой, как в июле, когда я сюда приехал, – и, прикоснувшись к ней, не испытал ничего, кроме умиротворения, в кои-то веки не ложного, а настоящего, подлинного.

Не было мне страшно и внутри. Трепет исчез. Изменения были ощутимы; стало легче дышать. В воздухе даже пахло иначе, не было такого давления – перемена хоть и неосязаемая, тем не менее весьма заметная. Я поразился, увидев, как Виктор вприпрыжку выскочил ко мне навстречу из кухни. Покинув конуру в подвале гостиницы, он счастливо махал хвостом и, казалось, был искренне рад моему появлению. От натянутой неприязни, исходившей от него всякий раз, когда я попадал в его поле зрения, не осталось и следа. Но я больше не мог заниматься псом, ведь гостиная преобразилась чудеснейшим образом. Зеленый ковер с длинным ворсом сменился ровным бежевым покрытием, исчезли занавески образца 1976 года, висевшие здесь еще пару дней назад, а мебель была расставлена так же, как когда я сюда вселился. Я закрыл глаза и подумал: спасибо. Впереди было будущее (пусть не в этом доме – я уже строил планы переезда), и я мог о нем думать, ведь, привыкнув уже, что ничего у меня не получается, я наконец поверил, что все может измениться. А превращение дома подтверждало это чувство, давало ему твердую основу.

Виктор лизнул мне руку, я ее отдернул и достал из кармана мобильный.

Я набрал Марту. (Нижеследующий разговор был восстановлен после беседы, которая состоялась между мной и Мартой Кауфман во вторник, 18 ноября.) – Марта?

– Привет, как дела? – отозвалась она. – Ты уже приехал?

– Да, я на самом деле уже дома. Приехал из аэропорта посмотреть, как тут и что. – Я замолчал и двинул на кухню.

– Ну, у нас все хорошо…

– А что здесь делает Виктор? Мне кажется, я сказал тебе его…

– Ах да, мы его только сегодня утром привезли.

– А зачем вы его привезли?

– Он стал бесноваться в своей будке, и в отеле заявили, что придется его выселить. Но ты ведь сказал, что дом будет готов к воскресенью, вот мы и перевезли его часа два назад. С ним там все в порядке?

– С ним… да…

В этот момент я выходил из кухни в фойе. Подойдя к лестнице, я без колебаний двинулся наверх.

– Он совсем с катушек съехал, – продолжала Марта, – клетки там маленькие, ему было плохо, ну и Робби с Сарой, конечно, тоже стали расстраиваться. Но когда мы выпустили его дома, он сразу приободрился. Такой стал спокойный и…

– Как дети? – оборвал я Марту, сообразив, что Виктор мне, в общем-то, совсем не важен.

– Вот Сара тут, со мной…

– А что Робби? (Впоследствии, давая показания, Марта Кауфман утверждала, что я произнес это «неестественно нервным» тоном.) – Робби с друзьями пошел в кино. («Кто был с вами, когда вы привезли Виктора?» Я не помню этого, но, согласно письменным показаниям Марты Кауфман от 18 ноября, я задал этот вопрос.) – Мы все вместе приехали. – Марта помолчала. – Робби нужно было кое-что забрать.

Зато я отлично помню, как, слушая это, целенаправленно шел к комнате Робби.

– Что забрать? – спросил я.

– Он сказал, что останется на ночь у друга.

– Какого друга?

– У Эштона, наверное, – Она помолчала. – Да, точно-точно, он говорил про Эштона. (Прежде чем войти в комнату, я что-то пробурчал, и вспомнить, что именно, 18 ноября я не смог, не помнила и Марта Кауфман, зато писатель уверен, что я сказал: «Зачем Робби что-то забирать, если Эштон живет в соседнем доме?») – Да какая разница, Брет. Ну, взял какую-то одежду. Ну, поднялся в свою комнату на десять минут. Надин Аллен заберет их из кино и к четырем привезет домой…

– Дай мне, пожалуйста, его мобильный.

Марта вздохнула – чем жутко меня разозлила, я запомнил эту вспышку гнева – и дала номер.

– Я скоро буду в гостинице, – сказал я, – увидимся минут через двадцать.

– Ты не хочешь с Сарой поговорить…

Я повесил трубку и набрал Робби.

Я ждал возле его двери. Он не отвечал.

Но причин для беспокойства у меня не было, и сообщения я не оставил.

А зачем?

Он с друзьями пошел в «Фортинбрас» посмотреть кино и, когда сеанс начался, как приличный человек выключил звонок (сценарий, максимально удаленный от того, что случилось в тот день), а потом мы увидимся в гостинице, и хотя переезжать из «Времен года» обратно домой мы не собирались (и вряд ли когда-нибудь соберемся), я не возражал, чтобы Робби остался на ночь у Алленов (хотя в тот момент я и нервничал, ведь на следующий день ему в школу), а в среду вернется Джейн, и жизнь наша потечет по руслу, намеченному в тот июльский день, когда я принял предложение Джейн и переехал в округ Мидленд. Я с воодушевлением подумал о предстоящих каникулах, хотя и стоял перед обгрызенной, треснувшей дверью. (Я не помню, как открыл дверь в комнату Робби, но почему-то первая мысль, пришедшая тогда в голову, запала мне в память. Я вспомнил пикник в парке Горацио и как Робби, указывая на ночное небо, сказал: звезды, которые ты видишь в ночном небе, на самом деле не существуют.) Комната не изменилась с тех пор, как мы бежали из дому в среду ночью.

Незастеленная кровать, сдохший компьютер. Открытый шкаф.

Я медленно подошел к окну и взглянул на Эльсинор-лейн.

Обычный воскресный день, спокойствие, все в мире на своих местах. (Думал ли ты когда-нибудь, что напишешь такое предложение?) Я оставался в комнате довольно долго, все осматривал.

Но кое-чего я не сделал: не обернулся.

Я зашел в комнату. Постоял у окна, размышляя о своем сыне и о мотивах его поведения. Но я не видел того, что было у меня за спиной.

Я сначала не понял. На это потребовалось какое-то время.

Обернувшись, я увидел, что на фотообоях с изображением пустынного скейт-парка огромными красными буквами накарябано:

ИСчезНИ

ЗДесь Я резко втянул воздух, но запаниковал не сразу.

А паники не случилось, так как внимание мое привлекло что-то на полу, и ужас сменился любопытством.

Оно лежало рядом с открытой дверью, чуть сбоку.

Приблизившись, я решил, что это какая-то большая миска из жеваной газетной бумаги (так оно и было), в которую кто-то положил два черных голышка.

Я подумал, что это, может, арт-объект какой-нибудь, домашнее задание.

Но черные камни были влажными. Они блестели.

И, присмотревшись, я понял, что это на самом деле.

Это же гнездо.

А черные овоиды были вовсе не из камня.

Тут уж я сообразил, что это.

Это же яйца.

Рядом с дверцей шкафа было еще одно гнездо. (А потом еще одно обнаружилось в гостевой.) Я тут же вспомнил, о чем предупреждал меня Миллер.

Миллер говорил, что фумигация необходима, дабы на момент начала чистки в доме не было ни одного живого существа.

Вот зачем требовалась эта процедура: духи, демоны ищут любое существо, чтобы войти в него и «продолжить свое бытие».

Вопрос: а что, если игрушка спряталась и переждала?

Что, если Терби скрывается где-то здесь?

Что, если он пережил химическую обработку?

А что, если в него вошел демон?

Связь между игрушечной птицей и гнездами обнаружилась сразу и казалась вполне здравой.

Помню, как я ринулся из комнаты и слетел по лестнице, хватаясь за перила, чтобы не упасть.

Добежав до фойе, я стал набирать Робби.

И опять же точно не помню, но вроде бы, когда я ждал, чтоб оставить сообщение, я заметил Виктора.

Опять же из-за Виктора сообщения для Робби я не оставил. (Но позвони я в третий раз, и мне – как и многим другим, звонившим после меня, – сказали бы, что телефон отключен.) Виктор лежал на мраморном полу фойе в позе эмбриона и подрагивал.

Это был уже совсем не тот весело скалящийся пес, что выскочил мне навстречу всего несколько минут назад.

Он подвывал.

Услышав, что я приближаюсь, он поднял на меня грустные, остекленевшие глаза и снова задрожал.

– Виктор? – прошептал я.

Я присел на корточки, чтоб его погладить, и Виктор лизнул мою руку.

Шуршание языка по сухой коже внезапно перекрылось каким-то хлюпаньем, исходившим от задней части пса.

Виктор сблевал, не поднимая головы.

Я медленно поднялся и обошел его сзади, откуда доносились влажные звуки.

Когда я поднял песий хвост, у меня чуть не выскочили мозги.

Анус собаки был растянут до невероятных размеров, сантиметров двадцать в диаметре.

Оттуда свисала нижняя часть Терби и, трепыхаясь из стороны в сторону, чтобы легче проскользнуть, медленно исчезала в отверстии.

Я замер.

Помню: досмотрев, как исчезли игрушечные лапки, отчего пузо собаки вспучилось, но тут же втянулось обратно, я машинально нагнулся поближе.

Виктора снова тихо стошнило.

На короткий миг все замерло.

И тут пес забился в конвульсиях.

Я уже потихоньку пятился.

Но Виктор – или кто другой – заметил мое движение.

Он вдруг резко вскинул морду.

Поскольку собака преграждала дверь на улицу, а переступать через нее мне не хотелось, я стал отходить к лестнице.

Я рассчитывал каждое движение.

Хотел притвориться невидимым.

Скулеж вдруг обернулся рычанием.

Я замер, надеясь, что это успокоит Виктора.

Я старался дышать глубже.

Изо рта собаки, все еще клубком лежавшей на мраморном полу фойе, пошла пена. Собственно, пена просто текла из пасти непрерывным потоком.

Сначала она была желтой, желчного оттенка, потом потемнела до красноты, и в ней стали попадаться перья. А потом пошла черная пена.

В этот момент, помню, я рванулся вверх по ступенькам.

И будто бы через миг, на середине лестницы, что-то – а именно челюсти Виктора – сомкнулось на моем бедре.

Тут же последовал укус, потом жгучая боль, потом сырость.

Я рухнул ничком и заорал.

Перевернувшись, я хотел отпихнуть собаку, но она уже отпрянула.

Пес, вздыбившись, стоял на три ступеньки ниже моих скорченных конечностей.

И тут его стало распирать.

Собака начала мутировать.

Кости вытягивались и прорывали кожу.

Виктор пронзительно визжал на одной высокой ноте.

Спина изогнулась вверх, а лапа по своему хотению вытянулась вперед, и собаку, казалось, это удивляло не меньше моего.

Пес опять болезненно взвизгнул и принялся ловить пастью воздух.

На недолгий миг все затихло, и я, обливаясь слезами, в бессмысленном, дурацком порыве протянул руку, чтобы погладить песика, дать ему понять, что я друг и что нападать на меня больше не надо, ведь никакой угрозы для него я не представляю.

Но тут пес оскалился и начал дико визжать.

Глаза его непроизвольно крутанулись в орбитах и закатились так, что видны были только белки.

На помощь, завопил я.

И пес рванулся вперед, ударившись о стену и продолжая расти.

Я попытался встать, но правая нога была так измочалена, что я снова рухнул на лестницу, липкую от крови, натекшей из моей раны.

Пес остановился и затрясся, морда вытянулась и стала похожа на волчью.

Передними лапами он бешено колотил по лестнице, царапая ступеньку с такой силой, что когти взрезали гладкое лакированное дерево.

Я пытался отползти вверх.

Пес наклонил голову и, медленно подняв глаза, оскалился.

Задыхаясь, я пнул его обеими ногами и попятился.

Пес остановился.

Он вскинул морду и тут снова завопил.

Глаза его выпучились так, что выскочили из орбит и повисли на черенках.

Из пустых глазниц по морде рекой хлынула кровь, пятная оскаленные зубы.

Теперь у него появилось что-то наподобие крыльев – они проросли по обе стороны собачьего торса.

Крылья прорвали грудную клетку – и забили, отряхиваясь от крови и потрохов.

Тварь поползла ко мне.

Я отбивался что было сил.

Но зубастая пасть без особых усилий дотянулась до меня и снова впилась в правое бедро.

Я завопил, отползая, и когда тварь разжала пасть, на стену брызнула струя крови.

В доме вдруг стало жутко холодно, однако по лицу моему струился пот.

Я пополз на животе, и тут она цапнула меня опять, как раз под местом, которое изорвала прошлым укусом.

Я пытался стряхнуть тварь с ноги.

Я стал соскальзывать вниз, потому что лестница намокла от крови.

Тварь набросилась снова.

Зубы, ставшие клыками Терби, впились в икру.

Жуткая догадка осенила меня: твари нужно, чтоб я не шелохнулся.

Она хочет, чтоб я остался здесь.

Она не хочет, чтоб я спешил в «Фортинбрас».

Чтобы нашел Робби.

Ярость придала мне сил, и я двинул кулаком по собачьей морде, слепо терзавшей мою ногу. Из носа хлынула свежая кровь. Я снова двинул что было сил.

С морды хлестала кровь, пес визжал.

Я стал вопить в ответ.

Я все тянулся вверх и, соскальзывая обратно, смотрел, сколько мне до верхней площадки.

Оставалось ступенек восемь.

Я стал подтягиваться на руках, волоча за собой изувеченную ногу.

И тварь, сообразив, куда я направился, прыгнула мне на спину.

Я перевернулся и скинул ее.

Ворочаясь в кровавой жиже, я старался ее отпихнуть.

Меня вырвало на грудь, и, обессилевший, я зашептал:

– Я слышу тебя я слышу тебя я слышу тебя.

Но заклинание больше не работало.

Пес собрался с силами и встал, как конь, на дыбы, навис надо мной, расправил мерзкие свои крылья и забил ими, разбрызгивая кровь на нас окровавленных.

В этот момент я поднял левую ногу и, не раздумывая, сильно пнул его в грудь.

Он пошатнулся и попытался взмахом крыльев сохранить равновесие, но крылья были еще слишком тяжелые от крови и плоти, и, опрокинувшись навзничь, тварь с диким визгом соскользнула по лестнице и рухнула на пол, где затрепыхалась, как перевернутый на спину жук.

Я что есть силы пополз вверх по лестнице к комнате Робби.

Внизу тварь выпрямилась и стала карабкаться за мной, клацая жуткими кривыми клыками, заполнившими ее пасть.

Я прополз на груди и проскользнул в комнату Робби, захлопнул дверь и запер ее мокрой от крови рукой.

Тварь обрушилась на дверь.

Так быстро она проскочила лестницу.

Я поднялся и на одной ноге неуклюже попрыгал к окну.

Рухнув на подоконник, я нащупал щеколду.

За мной вдруг все стихло, и я обернулся.

Дверь над моим кровавым следом выгнулась до отказа.

И тут тварь снова завизжала.

Я открыл окно и, балансируя на одной ноге, перекинулся на карниз, заливая все вокруг кровью.

Помню, падать было легко.

Полет не долгий. Зато уйду. И будет мне мир.

Приземлившись на лужайке, я ничего не почувствовал. Вся боль сосредоточилась в правой ноге.

Я поднялся и похромал к «рейнджроверу».

Заполз на водительское сиденье и включил зажигание. (Потом меня спрашивали, почему я не побежал к соседям, и я отвечал, что не знаю, да и теперь не возьмусь найти причину.) Со стоном я включил заднюю передачу и нажал левой ногой на педаль газа.

Я отъехал от дома и, остановившись посреди Эльсинор-лейн, увидел кремовый «450SL».

Он свернул с Бедфорд-стрит, и теперь нас разделял всего один квартал.

Наблюдая, как «мерседес» катится ко мне, я вглядывался в лицо водителя – ухмыляющееся, непоколебимое, знакомое.

Машину вел Клейтон, словно теперь пришла его очередь мне присниться.

Увидев Клейтона, я выпустил руль, и машина на задней передаче вывернула полукругом и перегородила Эльсинор-лейн.

Пока я пытался овладеть управлением, «450SL» не прекращал движения.

Он набирал скорость.

Когда «мерседес» врезался в правую дверь, я сжался в комок.

От столкновения джип вылетел за обочину и врезался в дуб, стоявший посреди двора Бишопов, с такой силой, что лопнуло лобовое стекло.

Картинка моя стала распадаться на части.

«450SL» извлек капот из вмятины и отъехал задом на Эльсинор-лейн. На «мерседесе» не было ни царапины.

Теряя сознание, я заметил, что на улице солнечно.

Клейтон вышел из машины и двинулся ко мне.

Лицо его размылось в красное пятно.

На нем была та же одежда, что и в тот день, когда я видел его у себя в кабинете в колледже, и даже тот же свитер с орлом. Такой же свитер был у меня в его возрасте.

Из помятого капота «рейнджровера» шел пар.

Я не мог пошевелиться. Все тело мучительно пульсировало. Нога в прокушенных джинсах была мокрая от крови.

– Чего тебе надо? – закричал я.

«Рейнджровер» сотрясался – ногу прижало к педали газа.

Парень подплывал, двигаясь ко мне расслабленной, но твердой поступью.

По мере того как он приближался, сквозь слезы яснее проступали его черты.

– Кто ты? – вопил я, всхлипывая. – Чего тебе надо?

Дом за ним уже стаивал с картинки.

Он подошел к водительскому окну.

Глаза его застыли на мне так недвижно, что казалось, он слепой.

Я попытался крутануться, чтоб открыть дверь, но оказался скован со всех сторон.

– Кто ты? – кричал я.

Когда он протянул ко мне руку, я перестал о чем-либо спрашивать.

Я понял: есть кое-кто поважнее.

– Робби, – застонал я, – Робби…

Ведь я знаю Клейтона – и всегда его знал.

А он всегда знал меня.

Он всегда знал нас.

Потому что мы с Клейтоном всегда уживались в одном человеке.

Усни, прошептал писатель.

Исчезни здесь, прошептали писатель и Клейтон.