Впервые за последние уже, наверное, несколько недель я проснулся в спальне и с удовольствием растянулся поперек пустой кровати. Принятый на ночь амбиен приятно освежал. На кухне Джейн готовила воскресный завтрак, а я неспешно принял душ, прежде чем присоединиться к семье. Перед тем как спуститься, я внимательно осмотрел свое отражение в зеркале – никаких мешков под глазами, кожа чистая – и с удивлением обнаружил, что испытываю настоящий голод и что поем я сейчас с удовольствием. Раз в неделю, только за воскресным завтраком, отменялись все диетические запреты: мне можно было поесть мягкого сыра, омлет с беконом и сосисками, Робби (который снова промямлил, что ночью в его дверь кто-то скребся) – донатсы и тосты по-французски, Саре (рассеянной и уставшей, возможно, вследствие прописанного ей в прошлом месяце коктейля из препаратов, который, очевидно, в итоге подействовал) – горячий шоколад и блинчики. Джейн, которой предстояли досъемки, ограничилась банановым коктейлем с соевым молоком и постаралась скрыть тревогу по поводу скорого отъезда в Торонто. В кои-то веки я чувствовал себя членом семьи и никого не смущал. Я был сдержан и благодушен даже после того, как пролистал газеты, которые пестрели статьями, раскрывающими все возможные аспекты исчезновения Маера Коэна, а также длинным списком из (теперь уже) тринадцати мальчишек, исчезнувших за последние пять месяцев. Целую полосу местной газеты занимали их фотографии, под каждой – описание внешности, дата исчезновения и место, где его видели последний раз. (Том Солтер катался на байдарке на озере Морнингсайд; Клиэри Миллер и Джош Уолицер вышли из здания почты на Элрой-авеню; последнее изображение Эварда Берджесса засекли камеры слежения, когда он тихонько шел по аэропорту Мидленда.) То был годовой отчет по пропавшим без вести, я попросту отложил газету. Как только Робби и Сара отправились к себе, мы с Джейн принялись раскидывать мозгами, как отписаться от ужина у Алленов, но было уже слишком поздно. Легче было перетерпеть, чем вызвать их косые взгляды, так что я соответственно спланировал свой день до семи часов, когда нам полагалось выходить.

Остаток утра я провел в гостиной, расставляя мебель по местам, однако в процессе понял, что новое расположение мне нравится больше, и, расталкивая диваны, столики и стулья, испытал страннейший приступ ностальгии. Ковер же, пусть и поменял цвет, был теперь без единого пятнышка: пепельные отпечатки исчезли, и, хотя сочетание бежевого с зеленым смотрелось тревожно, у комнаты появился какой-никакой, а характер. Потом я вышел во двор, чтобы проверить чернеющее грязевое пятно, и, к моему облегчению, обнаружил, что оно почти высохло, а яма потихоньку заполнялась сама собой. И когда я взглянул на темнеющую за полем кромку леса, глубоко вдохнул свежий осенний воздух, на минуту я даже решил, что Джейн, пожалуй, права и это не поле, где восстают мертвецы, а самый обыкновенный луг. Затем я поднялся на второй этаж, чтобы осмотреть царапины на двери в комнату Робби. Присев на корточки, я ощупал прорезы, и никакой разницы с теми, что я видел на Хэллоуин, обнаружить не смог. Опять же: облегчение. Складывалось чувство, что плохие новости, которые принес вчера Кимболл, потихоньку уравновешиваются. После обеда время текло медленно, спокойно, бессобытийно. Я смотрел футбол, а Эйми Лайт все никак не перезванивала.

В шесть вечера Джейн нарядила меня в черные слаксы «Пол Смит», серый джемпер «Гуччи» и мокасины от «Прада» – шикарно, в то же время консервативно и по-любому презентабельно. Самой Джейн требовался час, чтобы привести себя в порядок, я же тем временем спустился на первый этаж поприветствовать Венди, которая должна была присмотреть за детьми, поскольку у Марты был выходной. То была симпатичная студенточка, Джейн была знакома с ее родителями, и все мамы округи отзывались о ней наилучшим образом. Сначала Джейн не хотела ее звать, ведь мы шли в гости к ближайшим соседям и могли просто взять детей с собой, однако Митчелл Аллен вскользь упомянул об ушной инфекции Эштона и мягко забраковал наш план. Вспоминая, о чем мне вчера рассказал Кимболл, я был счастлив, что дети будут под присмотром. Ожидая Джейн, я сгрузил на компьютер фотографии с Хэллоуина: Робби и Эштон, оба угрюмые, вспотевшие, выросшие уже из этого праздника; Сара в наряде малолетней проститутки.

Изображение кремового «Мерседеса-450SL» сначала привлекло мое внимание, но теперь это было не очень важно – чья-то машина, только и всего. Так я решил, когда попытки, увеличив изображение, рассмотреть номер машины, не увенчались успехом: цифры были размыты в отблесках уличных фонарей и, как и многое другое в тот вечер, больше не имели принципиального значения. Свои фотографии я пролистывал, не рассматривая, однако собственный вид, испуганный и ошарашенный, нервировал меня куда меньше, чем изображение Митчелла Аллена и Джейн, где они стоят на фоне дома Ларсонов, на Бридж-стрит. Митчелл уверенно обнимает Джейн за талию, губы изогнулись в плотоядной ухмылочке. Фотография эта давала больше поводов для беспокойства, чем какая-то машина, которой я так испугался на Хэллоуин.

Вообще-то мы с Митчеллом вместе учились в Кэмдене, но там были едва знакомы, хоть колледж и был маленький, до кровосмешения. То, что Митчелл Аллен оказался соседом Джейн, удивило меня меньше, чем то, что он женился и стал отцом двух детей: Эштона, который в связи с возрастной и географической близостью стал лучшим другом Робби по умолчанию, и Зои, которая была на год младше Сары. Сколь мало я ни знал о Митчелле в Кэмдене, этого все же было достаточно, чтоб считать его бисексуалом, если не стопроцентным гомиком. Однако в тот краткий исторический период полной сексуальной безответственности все спали со всеми, пока СПИД не закрутил гайки. Когда мы закончили обучение и восьмидесятые были на исходе, многие девушки, известные мне как «лесбиянки», вышли замуж и обзавелись детьми, то же касается и мужчин, чья сексуальная ориентация в течение всех четырех лет, проведенных в Кэмдене, оставалась смутно неопределенной. Быть бисексуалом – или хотя бы производить такое впечатление – в Кэмдене считалось круто, и студенческое сообщество относилось к неразборчивой пансексуальности не только с чрезмерной терпимостью, но даже всячески ее приветствовало. Большинство парней руководствовались максимой «один раз – не пидарас», а некоторые свой опыт даже выпячивали; у девочек от этого загорались глаза, а парни считали тебя таинственным и опасным, таким образом перед тобой открывались двери, повышался твой уровень желанности, а сам ты, в общем контексте, чувствовал еще большую принадлежность к искусству, что, собственно, и было нашей основной целью – продемонстрировать сверстникам, что нет никаких границ, все приемлемо, блуд в законе.

Поборов первоначальное удивление (ведь все, что я помнил о Митчелле, ограничивалось слухами, что это он инициировал длительную связь с Полом Дентоном, другим нашим однокашником), я припомнил девицу по имени Кэндис, с которой он подтусовывал последние пару семестров, прежде чем поступить в аспирантуру Колумбийского университета, где на ступенях юридической библиотеки и познакомился с Надин, копией той сытной блонди, с которой встречался еще студентом. Когда этим летом мы восстановили знакомство на шашлыках в парке Горацио, где собралась вся округа, он сделал вид, будто перепутал меня с Джеем Макинерни, и так ему понравилась эта вяленькая шуточка, что, представляя меня соседям, он повторил ее еще несколько раз, но поскольку те книг особо не читали, они не могли «приколоться», и Митчелл наконец понял, что оценить его остроумие некому. Никто из нас не жаждал узнать друг друга поближе или же пуститься в воспоминания о Кэмдене и полном сексуальных подвигов прошлом, даже ради наших сыновей, которые волею судеб оказались лучшими друзьями. С другой стороны, Джейн производила на Митчелла слишком сильное впечатление, чтоб он отважился на какое-либо гусарство. Мы стали старше, мир вокруг нас изменился, и в присутствии Джейн эго Митчелла съеживалось до крайней степени, что нередко наблюдается у мужчин, попавших в ближний круг общения кинозвезды. Образ крутого пофигиста, который Митчелл пестовал в Кэмдене – изысканная двусмысленность, принадлежность к богеме, Рождество в Никарагуа, футболки с провокационными слоганами, пунш, который он спрыснул кислотой, здесь присунул, там прокинул, – все это как будто стерли с его жесткого диска.

Конечно, многое объяснялось возрастом, однако причиной настолько полного перерождения был глубокий нырок в провинциальную жизнь (на Манхэттене до сих пор полно мужчин моего возраста, чей образ жизни сохранил черты юношеского экстремизма). Красавчика, искателя нетривиальных сексуальных приключений подменили мужичком под сорок, рабски преданным моей жене.

Это не ускользнуло от Надин, и теперь, когда мы встречались все вместе на каком-нибудь родительском собрании или, как сегодня, за ужином, она держала Митчелла на коротком поводке. Мне же было наплевать: у меня были свои наклонности, к тому же я знал, насколько все это не интересовало Джейн. То было неизбежное следствие раннесреднего возраста, скуки и наличия красивой жены. Когда же Надин принялась беззастенчиво флиртовать со мной, вся накатанная тривиальность провинции обескуражила меня и порядком остудила энтузиазм, который я испытывал, начиная новую жизнь, пытаясь сделать из себя ответственного взрослого мужчину, каким, возможно, я не стану никогда.

Попрощавшись с детьми (поскольку Робби прилип к гигантской плазменной панели и смотрел «1941», он едва обратил внимание, Сара же сидела в другом конце комнаты и повторяла контрольные вопросы к «Повелителю мух»), мы вышли на Эльсинор-лейн, и по пути к дому Алленов Джейн терпеливо напомнила мне, как кого зовут и кто чем занимается, поскольку моя забывчивость в здешнем обществе почиталась за моветон. Митчелл ко всему работал в банке и занимался инвестициями, Марк Хантингтон строил поля для гольфа, Адам Гарднер был из приблатненных, чья карьера в области переработки отходов была покрыта густым туманом, – обычные папаши, живущие в мягком обманчивом свете созданного нами благосостояния, в обществе жен, обладающих всеми качествами красивых женщин, чья основная забота – облегчить восхождение наших совершенных детей. Подул ветерок, и по асфальту зашуршали листья. Джейн взяла меня за руку и прильнула к плечу. Я чуть-чуть отстранился, чтоб она не почувствовала, как из кармана у меня выпирает мобильный.

Дверь открыл Митчелл, он крепко обнял Джейн и заставил меня постоять с протянутой рукой, прежде чем пожал ее. Мы пришли последними, и Митчелл поторопил нас в гостиную, где Зои с Эштоном готовились показать взрослым позы йоги, которым они научились на прошлой неделе. В безбрежной гостиной мы кивнули Адаму и Мими Гарднер, Марку и Шейле Хантингтон и стали наблюдать, как Зои минут пять притворялась деревом, а Эштон демонстрировал впечатляющие дыхательные упражнения в собачей позе полулежа. (Эштон, казалось, недавно плакал – глаза красные, лицо опухшее – и покорно делал, что сказано, явно не по собственной инициативе, хотя временами я и списывал его страдальческий вид на ушную инфекцию.) Они оба сделали стойку «пистолетом», после чего свернулись в «позу камня». В финале Зои с Эштоном встали на головы на подушках и стояли так, пока взрослые не зааплодировали. «Как это мило», – пробормотал я Надин Аллен, которая, как оказалось, стояла рядом и чья рука покоилась у меня на пояснице. Она щедро улыбнулась (фармакология клонопина) и протянула руку к Эштону, который, увернувшись резко, вышел из комнаты вон. Лицо Надин вспыхнуло беспокойством, но только на секунду, и снова приняло улыбчивую маску хозяйки вечера. Эпизод вышел очень выразительный. Я уже чувствовал себя больным и уставшим.

Дом Алленов – почти точная копия нашего: минималистские хоромы без единого пятнышка. В холле под высоким потолком висела похожая люстра, а этажи связывала такая же изогнутая лестница. Как только дети разошлись по своим комнатам, Митчелл стал принимать заказы на аперитив, и Джейн зыркнула на меня, когда я попросил водки со льдом, и я весело передразнил ее взгляд, когда, поколебавшись, она выбрала бокал белого вина, которого, я знал, ей на самом деле не хотелось, и вот мы расположились и стали болтать, потягивая напитки, и фоном звучала пластинка Берта Бакарака: узнаваемый китч, не без иронии проигранный по всем правилам, служил не только шпилькой в адрес наших родителей – способ вспомнить, какими буржуазными и недалекими они были, – он должен был расслабить и успокоить нас, перенеся в безмятежность детства, и для некоторых это было действительно бальзам на душу, как и меню – обновленная версия блюд, которые готовили наши мамы: котлета по-киевски (но с ямайским оттенком; даже не представляю, на что это может быть похоже), картофель о-гратан (но с сыром манчего) и здоровая сангрия семидесятых, которая, как и многие артефакты той эры, снова вошла в обиход.

Когда мы сели за стол, я принялся за опись присутствующих, и остатки моего хорошего настроения испарились, когда я понял, как мало у меня с ними общего – высокопоставленные папаши, ответственные и усердные мамочки; вскоре меня переполняли ужас и чувство одиночества. Меня смущало самодовольное превосходство, которое исходило от супружеских пар и пропитывало атмосферу (общие манеры, благостная рассеянность), связывало их невидимыми нитями – при том, что все пришли парами и выделываться было не перед кем. Болезненна была бесповоротность моего заключения: ждать «а вдруг» больше не придется и делать что захочешь, когда захочешь, больше не получится. Будущего больше не существовало.

Все в прошлом – там и останется. И я решил, что, поскольку я присоединился к этой группе совсем недавно и до сих пор не до конца понял ее ритуалы и обычаи, я и есть одиночка, аутсайдер, чье одиночество продлится вечно. Я до сих пор искренне удивлялся, как попал в этот мир.

Проявления формальны, чувства скупы. Разговор между коктейлем и ужином получился безжалостно сухим и чопорным, поэтому я заточил внимание на женщинах, тщательно сравнивая достоинства Мими с преимуществами Шейлы и добродетелями Надин, ведь все они были в моем вкусе (хотя и блекли в сиянии Джейн). Митчелл так и тянулся к моей жене, в то время как Надин все подливала мне сангрии, в которой, по-моему, не было ни градуса, и куда б я ни глянул – везде общепринятый прежде промискуитет был за сургучом устоявшегося брака, и от этого я почувствовал себя старым. Я стал представлять себе, как все мы устраиваем оргию (фантазия, не лишенная приятности, если принять во внимание, с каким усердием ухаживают за собой наши дамы), пока не услышал, как Мими Гарднер рассказывает о своей овчарке по имени Баскет.

И вот разговор зашел о Бакли, заведении, которое на самом деле и связывало все четыре пары, сидящие за круглым столом под приглушенным светом строгой до аскетизма столовой дома Алленов, – все наши дети ходили в эту школу. Нам напомнили, что завтра – родительское собрание, и поинтересовались, придем ли мы. Ну конечно, уверили мы сотрапезников, придем. (Я содрогнулся, представив себе последствия такой реплики: «Ни под каким предлогом мы не станем ходить в Бакли на эти собрания».) Разговор крутился вокруг отсутствия дарований, полнейшего отрицания, ложной системы ценностей, больших связей, крупных пожертвований, правильных моментов – проблем серьезных и насущных, при обсуждении требующих конкретики и примеров, но здесь они парили во всеобщем мареве анонимности, чтоб никто особо не смущался. Мне еще не приходилось бывать на званом ужине, где все разговоры вращались бы вокруг темы детей, а поскольку я был еще папашей-новичком, мне непонятен был эмоциональный подтекст и тревога, пульсирующие под светской болтовней, – и в этом помешательстве на собственных детях проглядывал чуть не фанатизм. Это не значит, что собственно дети их уже не волновали, однако они хотели чего-то взамен, хотели, чтоб их вложения окупились, и необходимость эта принимала формы почти религиозные. Слушать все это было чрезвычайно утомительно, и сам подход был по сути порочным, поскольку не делал детей более счастливыми. Разве не хорошо, когда дети довольны жизнью? Разве не нужно объяснять детям, что многое в мире устроено по-идиотски? Разве нельзя шлепнуть ребенка изредка по заду? Нет. Эти родители – ученые, они перестали воспитывать детей инстинктивно, все либо в книжке прочитали, либо видеокурс просмотрели, либо в Сети порылись – чтоб знать, что делать. Я собственными ушами слышал слово «портал» в качестве метафоры дошкольного отделения (автор – Шейла Хантингтон), а еще я узнал, что у пятилетних девочек бывают телохранители (дочка Адама Гарднера). Одни дети страдали дислексией вследствие непосильных нагрузок в начальной школе, другие проходили курсы альтернативной терапии, были десятилетние мальчики с анорексией, вызванной далекими от реальности представлениями о теле. На сеанс иглоукалывания к доктору Вульперу можно попасть только по записи, заняв длиннющую очередь из девятилетних. Я узнал, что один из одноклассников Робби выпил бутылочку клорокса. И посыпалось: про то, как исключили макароны из меню школьной столовой, как наняли диетолога, про бармицву, как открыли класс для двухлеток, как девочке десять лет, а без лифчика – никуда, как один мальчик в дорогом супермаркете потянул маму за рукав и спросил: «А жиры здесь сбалансированы?» Мы говорили о связи между ночным сопением и молочными продуктами. Потом как будто бы спорили об эхинацее. Контузии, змеиные укусы, ошейник, необходимость вставить в окна класса пуленепробиваемые стекла – конца и края не было потоку предложений, которые мне казались полнейшим футуризмом и пустым словоблудием. Однако Джейн слушала все вдумчиво, кивала, соглашалась, вставляла уместные замечания, и тут я понял, что чем знаменитее она становилась, тем больше походила на политика. Когда Надин схватила меня за руку и попросила поделиться своим взглядом на тему, которую я благополучно прослушал, я довольно туманно высказался об упадке в области книгопечатания. Никакой реакции на это не последовало, и тут я понял, что действительно хочу быть принятым в этот круг. Так почему же я не помогаю в компьютерном классе? Почему не тренирую команду по теннису?

Надин пришла мне на помощь и поведала обнадеживающие слухи об одном из пропавших мальчиков – якобы его видели на Кейп-Коде, – после чего извинилась и вышла проведать Эштона – что, по моим подсчетам, она делала семь раз. Я принялся подливать себе сангрии, да так усердно, что Джейн пришлось отставить кувшин в другой конец стола, после того как я наполнил свой бокал до краев.

– А что будет, когда напиток кончится? – изобразил я голосом робота, и все засмеялись, хотя я, в общем-то, и не шутил.

Я все время поглядывал на Митчелла, который тупо пожирал Джейн похотливым взглядом, и пока она тщетно пыталась объяснить ему что-то, он только пыхтел от вожделения. На ужин ушло три часа.

Женщины убрали со стола и пошли на кухню, чтобы приготовить десерт, мужчины вывалились на улицу к бассейну – покурить сигар, но Марк Хантингтон принес четыре джойнта, и не успел я сообразить, что происходит, мы их уже взрывали. Дудки я особо не жаловал, но сейчас был удивлен и даже рад их появлению: вечер этот мог протянуться еще очень долго – шербет со свежими фруктами, затяжные проводы, безотрадные планы на следующий ужин, – и без накура возможность упасть в кровать казалась невероятно далекой. После первой же затяжки я рухнул на один из шезлонгов, как-то особенно искусно расставленных по просторному двору, который, в отличие от нашего, располагался не с заднего, а с парадного входа, и ночь была темной и теплой, а огни бассейна отбрасывали на лица мужчин призрачно-синие фосфоресцирующие блики. С шезлонга, на который я обрушился, открывался вид на наш дом, и, делая глубокие затяжки, я прищурился и стал его рассматривать. Сквозь стеклянные двери видна была медиа-комната, где Робби так и лежал на полу возле телевизора, а Сара так и сидела на ручках у Венди, а та все читала про мальчиков, застрявших на необитаемом острове, а над ними, этажом выше, чернела большая спальня. А вокруг по стене шла большая линька. С этого ракурса пятна казались даже больше, чем вчера утром, когда я осматривал стену вблизи. Почти всю ее теперь покрывала розовая штукатурка, сохранилось лишь несколько островков лилейно-белой краски. Новая стена вышла из тени – одержала верх, – этого тревожного сигнала было достаточно, чтоб по телу пробежали мурашки (явно же некое предупреждение, да?), и когда мне передали очередной джойнт и я крепко затянулся, в затуманенной голове проплыла мысль: «Как это все… странно…», после чего я вспомнил об Эйми Лайт и почувствовал вялый укол желания и сразу – облом: стандартный комплект. По кухне передвигались силуэты женщин, и голоса их, приглушенные расстоянием, служили нежным фоном мужскому разговору.

Мужчины щеголяли плоскими животами, дорогим мелированием, чистыми, без морщин, лицами, так что никто из нас на свой возраст не выглядел, что, думал я, позевывая в шезлонге, в сущности, совсем неплохо. Все мы вели себя несколько отстраненно, тихо посмеивались, и по большому счету я не знал никого из них – только краткое первое впечатление. Я рассматривал флюгер на крыше дома Алленов, когда Митчелл спросил с искренним интересом, а не с плохо скрываемой злобой, предвидя которую, я даже подсобрался:

– Так что же тебя сюда занесло, Брет?

Я клевал носом, уставившись на черное поле за соседским домом.

– Она прочла слишком много журнальных статей про то, что дети, растущие без отца, чаще становятся малолетними преступниками, – ухмыльнувшись, процедил я в должной степени отчужденно. – И вот – але-оп – я здесь.

Я вздохнул и еще раз затянулся. На луну наплывала огромная туча. Звезд было не видно.

Мужчины мрачно захихикали, а потом разошлись и до сдавленного гогота. И снова – о детях.

– Так что он принимает метилфенидат, – без всяких усилий произнес Адам, – хотя детям до шести лет его и не прописывают.

И он продолжил рассказ о гиперактивности и расстройстве внимания, которыми страдают его Хэнсон и Кейн, что естественным образом привело разговор к семи с половиной миллиграммам риталина трижды в день, и педиатру, который советовал убрать телевизор из детской, и к «Корпорации монстров» – такой уже олд-скул, – а Марк Хантингтон нанял для своего сына специального человека писать сочинения, хоть сын и клялся, что тот ему совсем не нужен. Затем разговор зашел о пропавших мальчиках, о психе, о последних взрывах в Новом Орлеане, о горах трупов, о группе туристов, которых положили из автоматов на выходе из «Белладжо» в Вегасе.

Марихуана – а вставило довольно крепко – превратила наш разговор в жуткую пародию на базар обдолбанных.

– А ты когда-нибудь включал глухого папу?

Хоть спросили и не меня, я, заинтригованный, приподнялся и сказал:

– Нет, а как это?

– Ну, когда ребенок нудеть начинает, просто притворяешься, что ты его не слышишь. – Это был Митчелл.

– И что дальше?

– Ему надоедает, и он сдается.

– Сколько же ты в «Гугле» просидел, чтоб такое откопать, Митч?

– Это ж самоистязание, – вздохнул Адам. – Не легче ли просто дать, что он хочет?

– Пробовали, друг мой. Не действует.

– Почему же? – спросил кто-то, хотя все мы знали ответ.

– Потому что они всегда хотят еще больше, – был ответ Марка Хантингтона.

– Ну так черт побери, – выдохнул Митчелл, – это же мои дети.

– Мы играем в потеряшку, – произнес Адам Гарднер после долгой паузы. Он, как и я, развалился в шезлонге, руки на груди скрестил и уставился в беззвездное небо.

– И как в это играть?

– Кейн – вода, он считает до ста семидесяти.

– А потом?

– А я успеваю съездить в мультиплекс на дневной сеанс.

– И как он реагирует? – спросили Адама. – Когда не может тебя нигде найти?

Гарднер пожал плечами.

– Да, может, никак. Идет и садится за компьютер и пялится на эту дрянь день-деньской. – Гарднер задумался. – В конце концов он меня находит.

– Это совершенно другой мир, – пробурчал Хантингтон, – у них развился целый комплекс навыков, они ушли далеко в сторону.

– Они умеют перерабатывать визуальную информацию, – пожал плечами Гарднер, – делов-то. Меня, например, это нисколько не впечатляет.

– Они понятия не имеют, как вписываться в контекст, – снова забурчал Хантингтон, вырубаясь после очередной затяжки свежего косяка; два все еще ходили по рукам, и никто не пропускал.

– Они подсажены на фрагменты.

– Однако в современных технологиях они более продвинуты, чем мы, – сказал Митчелл, но по его ровному, отчужденному тону было не понять, спорит он с Марком или соглашается.

Тут на нашем дворе залаял Виктор.

– Мими запрещает Хэнсону играть в «Дум».

– Почему?

– Она говорит, что эту игру используют для тренировки солдат.

Глубокий вздох.

Наш участок и алленовский разделяла только низкая живая изгородь, однако расстояние между домами было более чем достаточное, так что сетовать на недостаток уединенности не приходилось. Дети все сидели в медиа-комнате, и взгляд мой скользнул наверх. В спальне горел свет. Я проверил еще раз – Венди по-прежнему держала Сару на коленках.

Я снова подумал: «Странно… все это…», – однако на этот раз мысль была подбита зачатками паники.

Я был уверен, что выключал свет в спальне. Или, может, я только сейчас обратил внимание? Уверенности не было.

Я расфокусировал взгляд на общий план и сначала оглядел медиа-комнату, но тут мое внимание привлекла тень за окном спальни.

Тень исчезла так же внезапно, как появилась.

– Да нет, я же не то чтоб за строжайшую дисциплину, – интонировал один из отцов, – я просто хочу, чтоб он отвечал за свои действия.

Я тревожно поерзал в шезлонге, не сводя глаз со второго этажа.

Никакого движения. Свет горел, но теней не было.

Я слегка расслабился и уже собирался вновь присоединиться к разговору, как мимо окна промелькнул силуэт. И снова появился, уже как тень, присел на корточки, будто прячась.

Я не мог сообразить, кто это, но по форме оно напоминало мужчину, одетого в нечто похожее на костюм.

Тут оно снова исчезло.

Я невольно посмотрел на Робби, Сару и Венди.

Но, может, это никакой не мужчина, подумал я машинально. Может, это Джейн.

Совсем сбитый с толку, я вытянул шею и глянул на кухню, где Надин и Шейла раскладывали малину, а Джейн стояла у стола и показывала Мими Гарднер что-то в журнале, причем обе смеялись.

Я медленно достал мобильный из кармана брюк и нажал быстрый набор.

В тот же момент я увидел, как Венди резко повернула голову, оторвавшись от книги, которую читала Саре, и с девочкой на руках отправилась к телефону, висящему рядом с бильярдным столом. Она ждала, пока оставят сообщение на автоответчике.

Снова появился силуэт. Он замер прямо посреди окна.

Услышал телефон – и замер.

– Венди, это мистер Эллис, возьми трубку, – сказал я в автоответчик.

Венди тут же взяла трубку, удерживая Сару в другой руке.

– Алло?

Силуэт уставился на двор Алленов.

– Венди, а ты никого к нам не приглашала? – спросил я как можно осторожнее.

Я свесил дрожащую ногу с шезлонга и снова обернулся на медиа-комнату, где все трое понятия не имели, что происходит наверху.

– Нет. – Венди посмотрела по сторонам. – Здесь никого, только мы.

Я уже встал и нетвердым шагом двинулся к нашему дому, земля подо мной качалась.

– Венди, выведи детей из дома, сейчас же, – спокойно сказал я.

Силуэт все так же маячил в окне, подсвеченный сзади, его черты оставались неясными.

Я не стал отвечать на посыпавшиеся мне вслед вопросы, мол, куда это я, а прошел вдоль дома Алленов, открыл калитку и выскочил на тротуар, откуда даже сквозь недавно высаженные вдоль Эльсинор-лейн вязы мне открывался обзор окна второго этажа.

Подойдя к дому, я вдруг заметил кремовый «450SL», припаркованный на обочине капотом к дороге.

Тогда-то я и увидел номера.

– Что это значит, мистер Эллис, – спрашивала Венди, – вывести детей из дома? Что случилось?

В этот момент, как будто услышав нас, силуэт отвернулся от окна и исчез.

Я замер, потерял дар речи, но, собравшись, двинулся по каменной дорожке к парадной двери.

– Венди, я у главного входа, – спокойно сказал я. – Выведи детей на улицу. Немедленно.

Где-то во дворе лаял Виктор, теперь лай перешел в вой.

Я стал мелко стучать в дверь, но вскоре уже барабанил во всю силу.

Напуганная Венди отперла, все еще держа на руках Сару, которая улыбнулась, увидев меня. За ними стоял Робби, бледный от страха.

– Мистер Эллис, в доме, кроме нас, – никого…

Я отпихнул ее и зашел в офис, где за считанные секунды открыл сейф, вытащил небольшой пистолет тридцать восьмого калибра и, тяжело дыша, заткнул его за пояс слаксов, чтоб не напугать детей. От травы кружилась голова. Я направился к лестнице.

Проходя гостиную, я остановился.

Мебель снова переставили.

По всей комнате было натоптано пепельными следами.

– Мистер Эллис, вы меня пугаете.

Я обернулся:

– Выведите детей. Все в порядке. Я просто хочу кое-что проверить.

Сказав это, я почувствовал себя сильнее, как будто это я держал ситуацию под контролем. Страх преобразился в спокойную рассудительность и ясность, и теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что произошло это благодаря траве Марка Хантингтона. Не покури я тогда, не стал бы я вести себя так необдуманно и беспечно, а о том, чтобы встретиться лицом к лицу с тем, что было там, в спальне, и думать не стал бы. Поднимаясь по лестнице, я почувствовал вот что: я ждал этого. Это как часть повествования. В жилах мягко пульсировал адреналин, хотя двигался я не спеша, взвешивая каждый шаг. Я схватился за перила, они помогали моему восхождению. Я был безучастен, как в трансе.

Взобравшись по лестнице, я свернул в темный коридор, ведущий к спальне.

Там было тихо. Когда глаза привыкли, я стал различать багровые оттенки полутьмы. Пройти по коридору я смог только благодаря растущей панике.

– Кто там? – спрашивал я в темноту хриплым, дрожащим голосом. – Кто там? – повторял я, медленно двигаясь по коридору к спальне.

Бра вспыхнуло и погасло, когда я прошел мимо.

Со следующим произошло то же самое.

И тут я кое-что услышал. Какое-то шарканье. Доносилось оно из-под двери спальни. И, стоя посреди темного коридора, я увидел, как полоска света, выбивающаяся из-под двери, исчезла, уступив место черноте.

И тут я услышал смех.

Я застонал. За дверью снова хихикнули.

Но смех этот не имел ничего общего с весельем.

Бра перестали мерцать, и единственный свет в коридоре исходил от луны, которая висела за окном, смотрящим во двор. Через него я увидел Виктора, он сидел напряженно, пристально уставившись на дом, как будто страж на посту («Но кто тогда противник?»), а за собакой открывалось залитое лунным светом, похожее на серебряное блюдо поле.

Хихиканье переросло в пронзительный вой.

Я вслепую пошел к спальне – ничего не видя, просто двинулся по стенке в нужном направлении.

Находясь уже буквально в двух шагах, я услышал, как открылась дверь.

– Эй! Кто там? Алле! – Голосу не хватало звука. Я полез под рубашку за пистолетом.

Вой прекратился.

Дверь раскрылась в темноту, и что-то выскочило оттуда.

Нечто поковыляло ко мне, но разглядеть его я не мог.

– Эй! – завопил я, а оно подпрыгнуло и пролетело мимо.

Я развернулся и бессмысленно замахал на него руками.

Тут захлопнулась дверь в комнату Робби.

Я уже держал пистолет в руке и на ощупь, опять-таки положась на стену, прокладывал путь в темноте, пока не дошел до двери.

– Мистер Эллис? – кричала снизу Венди. – Что происходит? Вы напугали детей.

– Вызови полицию! – заорал я так, чтобы нечто в комнате Робби услышало. – Набери девять-один-один, Венди, немедленно!

– Папа? – услышал я голос Робби.

– Все нормально, Робби, все в порядке. Выйдите только из дома. – Я старался, чтоб голос мой не дрожал.

Я задержал дыхание и открыл дверь.

В комнате было темно, и только луна скринсейвера отсвечивала с монитора.

Окно, выходящее на Эльсинор-лейн, было открыто.

Мне показалось, что я уловил какое-то движение и услышал прерывистое дыхание шагах в четырех в глубь комнаты.

– Кто ты? – крикнул я.

Я дрожал от страха. Я не представлял, что делать дальше.

– У меня, сука, пистолет! – без толку орал я. (Который ты даже держать толком не умеешь, подхихикивало нечто в моем воображении.) Я сделал шаг назад и стал шарить по стене, пока не нашел выключатель.

И тогда что-то укусило меня в ладонь, которой я тянулся к выключателю.

Послышалось некое шипение, потом жгучая боль разлилась по руке.

Я невольно вскрикнул и включил свет.

Держа пистолет в вытянутой руке, провел им из угла в угол.

Признаки жизни подавал только Терби, который сел на пол, проковылял немного, а потом завалился на бок, уставив на меня свои жуткие зенки.

Он лежал рядом с мышью, брюхо которой было вспорото.

Но ничего больше в комнате не было. Я чуть не расплакался от облегчения.

Я сглотнул и направился к открытому окну.

Услышав скрип шин, я побежал.

Кремовый «450SL» скрылся за поворотом с Эльсинор-лейн на Бедфорд-стрит.

Спотыкаясь на каждом шагу, я спустился к входу, где в полном онемении стояли Венди, Робби и Сара. Венди нагнулась, взяла Сару на руки и прижала к груди, как будто защищая.

– Вы машину видели?

Я задыхался и тут почувствовал приступ тошноты. Я отвернулся и наклонился, меня вырвало на лужайку. Сара заплакала. Меня снова вырвало и на этот раз еще жестче, до судорог. Я вытер рот тыльной стороной руки, в которой сжимал пистолет, и постарался вернуть самообладание.

– Вы видели, кто сел в машину? – снова спросил я.

Я никак не мог отдышаться.

Робби посмотрел на меня с отвращением и зашел в дом.

– Ты псих! – крикнул он и разразился рыданиями. – Ненавижу тебя! – вопил он, и в голосе его чувствовалась полнейшая уверенность, непоколебимость.

– Какая машина? – спросила Венди, и глаза ее округлились, но не от страха, нет, от предательского недоверия.

– «Мерседес». Который проехал только что по улице. – Я указал на пустую улицу.

– Мистер Эллис, машина просто ехала мимо. Что происходит?

– Нет, нет, нет. Вы что, не видели, как в машину сел человек и уехал?

Венди смотрела мне за спину. Я обернулся. К нам медленно приближалась Джейн, руки скрещены на груди, лицо суровое.

– Да что происходит, Брет? – спокойно спросила она, подходя поближе.

Сначала мне показалось, что в ее лице читается сочувствие, но тут я увидел, что она в ярости.

– Венди, не могла бы ты отвести Сару в ее комнату?

Я шагнул к няне, и она отпрянула, когда я протянул руку к Саре, которая отвернулась и заплакала, сотрясаясь всем телом.

Джейн протиснулась мимо меня и шепнула что-то на ушко дочери, потом Венди; та кивнула и понесла Сару в дом. Тяжело дыша, я вытер с губ слюни, Джейн подошла ко мне. Я стоял в полном изнеможении. Она посмотрела на пистолет, потом снова на меня.

– Брет, что случилось? – спокойно спросила она, снова скрестив руки на груди.

– Я сидел во дворе Алленов, разговаривал с парнями, посмотрел на дом и увидел кого-то в нашей комнате. – Я постарался выровнять дыхание, но не смог.

– И что же вы там делали? – спросила она тоном профессионала, заранее знающего ответ.

– Да так, просто тусовались, просто… – я сделал неопределенный жест, – тусовались.

– И курили при этом шалу, верно?

– Ну да, но я тут ни при чем… – Я помолчал. – Джейн, там кто-то был, наверное, мужчина, он был в нашей комнате и что-то искал, вот я и пришел сюда, и поднялся наверх, чтоб проверить, но он оттолкнул меня и забежал в комнату Робби и…

– Посмотри на себя, – оборвала она.

– Что?

– Посмотри на себя. Глаза краснющие, бухой, травой несет за версту, детей перепугал до смерти. – Она говорила тихо и напористо. – Господи Иисусе, я не знаю, что делать. Просто не знаю, что дальше делать.

Никто из нас не повышал голоса, поскольку мы стояли на лужайке, на улице. Я невольно огляделся. И тут, совершенно разбитый, произнес:

– Секундочку, если ты говоришь, что эта хреновина наверху привиделась мне от травы…

– Какая хреновина наверху, Брет?

– Так, блин, все. Я вызываю полицию, – потянулся я за мобильным.

– Никого ты не вызываешь.

– Почему нет, Джейн? В нашем доме было нечто, чего быть не должно. – Я активно жестикулировал. Мне показалось, что меня снова вырвет.

– Ты не будешь звонить в полицию, – произнесла Джейн со спокойной решимостью. Она потянулась за пистолетом, но я отпрянул.

– Почему мне нельзя вызвать полицию?

– Потому что я не желаю, чтобы копы наблюдали тебя в таком жалком состоянии и пуще прежнего напугали детей.

– Секундочку. – Я стиснул зубы. – Я сам напуган, Джейн, я боюсь – понятно?

– Ты просто обдолбался, Брет. В кашу. Давай сюда пистолет.

Я схватил ее за руку, она позволила мне подтянуть ее к дому, я толкнул входную дверь. Она стояла за мной, я указал ей на гостиную, на переставленную мебель и, с нездоровым ликованием, на следы. Я ждал, что она скажет. Она молчала.

– Утром я переставил мебель, Джейн. Когда сегодня вечером мы выходили из дому, она стояла по-другому.

– Да что ты?

– Да. И не надо говорить со мной снисходительным тоном, – сердито сказал я. – Кто-то переставил ее, пока нас не было. Кто-то забрался в наш дом, переставил мебель и оставил вот это! – Я указал на пепельные следы и понял, что горожу околесицу, что пот льет с меня рекой.

– Брет, отдай мне пистолет.

Я опустил голову. В кулаке, сжатом до белых костяшек, дрожал тридцать восьмой калибр.

Я вздохнул и взглянул на ладонь другой руки. Небольшая колотая ранка будто уже заживилась.

Она спокойно забрала пистолет и снова заговорила успокоительным тоном, как с ребенком:

– Мебель переставили для вечеринки…

– Да нет же, Джейн, – я сам ее сегодня ставил на место.

– …А выцветшие следы тоже остались после вечеринки, и я уже вызвала сервис…

– Черт побери, Джейн, это не галлюцинация, – презрительно сказал я; ее нежелание поверить окончательно сбило меня с толку. – Возле дома стояла машина, и кто-то был наверху и…

– И где теперь этот человек, Брет?

– Ушел. Сел в машину и уехал.

– Как?

– Что значит – как?

– Ты сказал, что пошел наверх и видел его, а потом он выбежал и сел в машину – так?

– Ну да, но я не разглядел его, потому что было темно и…

– Тогда он должен был пробежать мимо Венди и детей, – сказала Джейн, – должны же они были увидеть его, когда он пробегал прямо мимо них к машине, верно?

– Ну… нет. Нет… то есть, я думаю, он выпрыгнул из окна Робби…

Лицо Джейн исказилось досадой. Она отвернулась, пошла в офис, положила пистолет обратно в сейф и закрыла его. Я молча поплелся за ней, посматривая по сторонам в поисках улик, подтверждающих, что визит незнакомца – это не галлюцинация, вызванная злоупотреблением сангрией и марихуаной и общей непрухой, безжалостно надвигавшейся на меня.

Бра заливали коридор своим обычным холодным сиянием.

Дверь в комнату Робби была закрыта, и, дернув ручку, Джейн поняла, что он заперся на ключ.

– Робби? – позвала Джейн. – Сынок?

– Все в порядке, мам, иди, – услышали мы из-за дверей.

– Робби, пусти. Я хочу кое-что у тебя спросить, – сказал я, налегая на дверь.

Но он так и не открыл. И не ответил. А я не стал переспрашивать, потому что боялся его реакции. Кроме того, там был Терби, и мышь дохлая, и открытое окно.

По дороге в комнату Сары, где Венди укладывала девочку спать, Джейн тяжело вздыхала. Под бледно-лиловым покрывалом Сара сжимала жуткую игрушку, лицо ее блестело от слез. Я постарался успокоиться, вяло уповая на извечное – слезы рано или поздно прекратятся, но в сложившейся ситуации спрашивать ее, каким образом Терби попал из комнаты Робби к ней за этот промежуток времени, я просто не мог.

– Мамочка! – вскрикнула Сара, голос ее дрожал от страха и облегчения.

– Здесь я, – уныло ответила Джейн. – Я здесь, малышка.

Я хотел зайти в комнату, но Джейн захлопнула дверь перед моим носом.

Я постоял. Она не верила ни единому моему слову и поэтому избегала меня, отчего ночь сделалась еще страшней и невыносимей. Тщетно пытался я отогнать страх. Обезумевший, стоял я за дверью и пытался расслышать успокаивающий шепот Джейн, и тут откуда-то донесся шум, и я подумал, что меня снова вырвет, но, спустившись, я увидел, что это всего лишь Виктор скребся в дверь кухни, чтоб его впустили, но передумал. Я снова уставился в окно, надеясь разглядеть машину, но сегодня улица была пустынна, как, впрочем, и обычно; все сидели по домам. Что я мог сказать Джейн, Робби и Саре, чтоб они мне поверили? Что бы я ни описал им из увиденного, меня лишь скорее выпрут из дому. Никто из них никогда не поверит ничему из того, что мне пришлось пережить. И вдруг, именно той ночью, я почувствовал, что должен остаться в этом доме. Я должен участвовать в событиях. Мне нужно было укорениться в жизни обитающей здесь семьи. Как никому на свете, мне нужно было остаться. Потому что той ночью я решил, что спасти свою семью могу только я сам. Теплой ноябрьской ночью я убедил себя признать эту непростую истину. И решающим фактором послужили вовсе не призрачные тени, разгуливавшие по спальне, пока я обдолбанный сидел во дворе у Алленов, и не то, что пронеслось мимо меня в коридоре, и не Терби, и не дохлая мышь, но небольшая подробность, которой я никогда бы не стал делиться с Джейн (да и ни с кем), потому что это было бы последней каплей. Меня бы просто ссадили с поезда. Номера кремового «450SL», который всего несколько минут назад стоял возле нашего дома, полностью совпадали с номерами кремового «450SL», на котором ездил мой покойный отец более двадцати лет назад.