Токио
*
Дождливое утро. Весна опаздывает. Я тоже. Горожане спешат на работу, подняв воротники и зонтики. Промокшие вишневые деревца на задворках домов выглядят совсем по-зимнему — морщинистые стволы, изрытые оспинами. Я выудил из кармана ключи, поднял ставни и открыл магазин.
Пока закипает вода, просматриваю почту. Несколько заказов на диски — отлично. Счета на оплату — плохо. Пара запросов от постоянного клиента из Нагано по поводу редких пластинок, о которых я никогда не слышал. В общем, макулатура. Совершенно заурядное утро. Пора выпить чашку черного китайского чая. Ставлю очень редкий диск Майлза Дэвиса, который Такэси откопал в коробке со всякой музыкальной всячиной, купленной в прошлом месяце на аукционе в Синагаве.
Это шедевр. «Мне и не приходило в голову» — тут и счастье, и отчаяние. Ювелирная работа сурдиной, звук трубы сфокусирован в один луч. Медная тарелка солнца спряталась за облаками.
Первым покупателем на этой неделе оказался иностранец — то ли американец, то ли европеец, а может, австралиец. Попробуй разбери их — они же все на одно лицо. Короче, долговязый прыщавый иностранец. Но коллекционер настоящий, не праздный зевака. В глазах — искра одержимости, пальцы привыкли быстро-быстро перебирать метровые стопки дисков: так кассир в банке пересчитывает банкноты. Он купил минтовый первопресс «Бурного понедельника» Кенни Бёррелла и «Путешествие в Данию» Дюка Джордана, пластинка 1973 года . Еще на нем была крутая футболка: Бэтмэн облетает небоскреб, а за ним тянется звездный шлейф. Я спросил, из какой он страны. Он ответил: «Большое спасибо». Все-таки европейцам плохо дается японский.
Чуть погодя звонит Такэси:
— Сатору! Как отдохнул вчера?
— Неплохо. С утра — урок игры на саксе. Потом прошвырнулся с Кодзи. Проводил Таро до дому из пивной.
— Чеков на эпические суммы не присылали?
— Нет, ничего особо эпичного. Мелочевка всякая. А ты как провел выходные?
Собственно, ради этого вопроса он и звонит.
— Забавно, что ты спросил! В пятницу познакомился в одном клубе в Роппонги с божественной крошкой!
Даже по телефону почти слышно, как у него текут слюнки!
— Двадцать пять лет!
Для Такэси это идеальный возраст, он на десять лет старше.
— Помолвлена!
А это обстоятельство привносит аромат адюльтера и снимает с Такэси ответственность. «Трахаться только с теми женщинами, которые рискуют больше, чем ты» — таков его девиз.
— Тусовались до четырех утра. Просыпаюсь в субботу днем, какой-то отель в районе Тиёда, одежда — задом наперед. Понятия не имею, как мы там оказались! Тут она выходит из душа — голая, загорелая, капельки стекают по коже! И черт подери — опять хочет!
— Да, райское наслаждение. Вы еще встретитесь?
— А как же, конечно встретимся. У нас же любовь с первого взгляда! Сегодня обедаем во французском ресторане в Итигаве.
Это значит, что сегодня они будут заниматься любовью в итигавском доме свиданий.
— Серьезно, видел бы ты ее попку! Два спелых персичка! Едва коснешься — и сок потек повсюду!
Обойдусь без этих подробностей.
— Так ты говоришь, она помолвлена?
— Ага. С клерком из отдела технологии и производства чернильных картриджей для фотокопировальных устройств компании «Фудзицу». Он знаком со знакомым начальника ее папы.
— Вот уж повезло парню.
— Да нет, все нормально. Никто ж не видал, верно? Из нее получится милая маленькая женушка, бьюсь об заклад. Ей только захотелось немного перебеситься, прежде чем заделаться домохозяйкой на всю оставшуюся жизнь.
Видимо, она и впрямь из ряда вон. Такэси как будто даже забыл, что всего две недели назад пытался помириться с женой, с которой они живут раздельно.
А дождь все идет и идет — вместо покупателей, те сидят по домам. То усиливается, то затихает, то опять усиливается. Телефонные провода потрескивают разрядами статического электричества. Как перкуссия Джимми Кобба в композиции «Синее на зеленом» .
Такэси все не кладет трубку. Пожалуй, мне пора вставить словечко.
— А что она из себя представляет? Я имею в виду характер.
— Отменный, — отвечает Такэси так, словно речь идет о новом сорте рисового печенья, — Ну ладно, мне пора. Пойду взбодрю моего агента по недвижимости. А то вообще не шевелится, и дело ни с места. Нет, лучше вылью ушат дерьма на его менеджера. А ты давай там, торгуй как следует, заработай мне побольше денежек. Если что, звони на мобильный.
Вот уж чего я никогда не делаю. Он вешает трубку.
Двадцать миллионов людей живут и работают в Токио. Город так огромен, что никто не знает, где он заканчивается. Он давно уже вышел за пределы равнины и с запада карабкается в гору, а с востока наступает на залив. Город непрестанно перечерчивает свои границы. К моменту, когда очередной путеводитель выходит из печати, он уже успевает устареть. Город раскинулся широко, высоко и глубоко. Непрерывное движение у тебя под ногами и над головой. Люди, эстакады, автомобили, тротуары, линии подземки, офисы, небоскребы, трубопроводы, жилые здания обступают со всех сторон, наваливаются на тебя. Нужно усилие, чтобы сопротивляться этой массе, иначе превратишься в пылинку, в муравья, затянутого в водоворот. В городах поменьше человек может использовать для самозащиты, чтобы отделить себя от других, внешнее пространство. Другое дело — Токио. Здесь человек лишен этого пространства, будь он хоть президент компании, хоть гангстер, хоть политический деятель или сам император. В вагонах метро тела вдавлены друг в друга, несколько рук цепляются за один поручень. Окна квартир смотрят только в окна квартир.
Поэтому в Токио, если хочешь спастись, ты должен создать внутреннее пространство — у себя в голове.
Все решают эту задачу по-разному. Кто-то выбирает физическую нагрузку до боли, до седьмого пота, до изнеможения. Их можно видеть в спортзалах, в оснащенных тренажерами бассейнах. Они же бегают трусцой в маленьких вытоптанных скверах. Кто-то предпочитает другое прибежище — телевизор. Там нарядно и весело, там вечный праздник и не смолкают шутки, а законсервированный смех на всякий случай подсказывает, когда смеяться. Новости из-за рубежа обработаны с тонким расчетом: волновать, но не слишком, а ровно настолько, чтобы дать человеку повод еще раз порадоваться, как повезло ему родиться в своей стране. Под музыку вам объяснят, кого ненавидеть, кого жалеть, над кем смеяться.
У Такэси тоже имеется свое личное пространство. Это ночная жизнь. Клубы, бары и женщины, которые водятся там.
Есть множество других пространств такого же рода. Все вместе они образуют еще один Токио, только невидимый: он существует лишь в нашем сознании, сознании его обитателей. Интернет, комиксы, голливудское кино, апокалиптические секты — это все «углы», куда человек может забиться, чтобы почувствовать себя отдельным, то есть индивидуумом. Иные с ходу начинают вам рассказывать про свой «уголок» и тараторят без умолку весь вечер. Другие хранят свой «уголок» в тайне от чужих глаз, словно садик высоко в горах.
Люди, которые не смогли найти себе прибежища, бросаются в конце концов на рельсы подземки.
Мое прибежище — джаз. Джаз — самый прекрасный из всех «уголков» на свете. Краски и чувства там рождаются из звуков, а зрение ни при чем. Ты становишься слепым, но видишь больше. Вот почему я работаю в магазине у Такэси. Только об этом никогда никому не рассказываю.
Звонит телефон. Мама-сан.
— Сато, дорогой, Акико и Томоми подхватили этот жуткий грипп, который гуляет по городу, да и Аяка еще не оправилась, — (Аяка сделала аборт на прошлой неделе.) — Поэтому я сама открываю бар. Придется пойти пораньше. Ты сможешь где-нибудь пообедать?
— Мне восемнадцать уже исполнилось! Я смогу где-нибудь пообедать, что за вопрос!
Она смеется своим каркающим смехом.
— Ты славный мальчуган! — И вешает трубку.
Настроение — как у Билли Холидей. Я имею в виду «Леди в атласном платье», которую она записала после дозы героина и бутылки джина за год до смерти . В голосе — обреченные ноты осеннего гобоя.
Интересно, что сталось с моей настоящей матерью. Не то чтобы я сгораю от любопытства. Толку-то сгорать. Мама-сан сказала, что ее депортировали обратно на Филиппины и запретили приезжать в Японию. Но иногда, очень-очень редко, я думаю о ней — где она сейчас, что делает и вспоминает ли обо мне.
Мама-сан сказала, что, когда я родился, моему отцу было восемнадцать лет. Теперь мне столько же. Его, конечно, выставляют жертвой. Этакий невинный мальчик, которого соблазнила коварная иностранка — сцапала, как акула, чтобы заполучить визу. Ясно, что правды я не узнаю, если только не разбогатею и не найму частного сыщика. Думаю, у семьи моего отца водятся денежки, если он в моем нежном возрасте мог ходить по хостесс-барам, а потом выйти сухим из этой скандальной истории. Интересно знать, какие чувства они с матерью питали друг к другу, если питали.
Он заходил однажды. Сто процентов — это был он. Крутой мужик лет под сорок. Ботинки на толстой подошве, темно-коричневая замшевая куртка. Серьга в одном ухе. Мне с первой минуты его лицо показалось знакомым, будто где-то раньше видел. Подумал: наверное, музыкант. Он прошелся по магазину, спросил пластинку Чика Кориа , которая у нас, к счастью, оказалась. Он расплатился, я упаковал диск, и он вышел. Только тут я сообразил, на кого он похож. На меня.
Я попробовал рассчитать вероятность нашей случайной встречи в таком мегаполисе, как Токио, но калькулятор зашкалило — не влезали все знаки после запятой. И я подумал — а что, если он инкогнито приходил посмотреть на меня? Может, он думает обо мне, как и я о нем. Много времени должно пройти, прежде чем мы, сироты, научимся трезво относиться к таким вещам. При первом же удобном случае кидаемся все романтизировать, да еще как! И притом я не то чтобы настоящий сирота, сиротства я не испытал. У меня всегда была Мама-сан.
Я выскакиваю на минутку, чтобы почувствовать капли дождя на коже. Вдохнуть свежего воздуха. Фургон резко тормозит и гудит старушке, которая толкает перед собой тележку. Та оглянулась и замахала на него руками, как колдунья. Фургон гуданул еще раз, словно разозлившись. А вот плывет длинноногая красавица в норковом пальто, она не сомневается в своей безумной привлекательности. За ней вышагивает богатенький муж и ведет на поводке морщинистого пса с высунутым до земли языком. Женщина переводит взгляд в сторону и, прежде чем скрыться из виду, замечает на мгновение выпускника средней школы, гробящего свои молодые годы в убогой лавчонке, где и посетителей-то почти не бывает.
Таково мое место в этой жизни. На память приходит еще один диск Билли Холидей. Однажды душным долгим вечером в Чикаго она спела «Будет другая весна» , а зал аплодировал ей, пока не кончились силы.
Телефон.
— Привет, Сатору. Это я, Кодзи.
— Ничего не слышу! Что за грохот там у тебя?
— Я из институтской столовой.
— Как экзамен по машиностроению?
— Пришлось здорово потрудиться…
На самом деле он почти не готовился.
— Поздравляю! Значит, в храме побывал не зря? Когда объявят результаты?
— Недели через три-четыре. Главное, все позади. Уже хорошо. А поздравлять меня пока рано… Слушай, отец сейчас в Токио. Мама сегодня готовит сукияки . Вот они и подумали — может, зайдешь, поможешь нам с ним управиться? Как ты, старик? А засидимся — переночуешь в комнате сестры. Она с классом уехала на экскурсию на Окинаву.
Про себя хмыкаю и крякаю. Вообще-то родители Кодзи — славные, порядочные люди, одно плохо — считают своим долгом наставлять меня на путь истинный. Никак в толк не возьмут, что меня вполне устраивает моя жизнь — с дисками, с уроками игры на саксофоне и с моим личным «углом». В основе их участия лежит жалость, а вот жалости я не перевариваю, лучше буду дерьмо ложкой лопать, как и полагается сироте.
Но Кодзи — мой друг. Пожалуй, единственный.
— Спасибо, приду с удовольствием. Что захватить?
— Ничего, захвати себя.
Значит, цветы для мамы и пиво для папы.
— Я буду сразу после работы.
— О'кей, до встречи.
— До встречи.
Это время дня ассоциируется у меня с Мэлом Уолдроном . Магазины закрываются рано. Хозяин овощной лавки заносит внутрь ящики с белым редисом, морковкой и корнями лотоса. Опуская ставни, замечает меня и сдержанно кивает. Он никогда не улыбается. Прогрохотал грузовик, и стайка голубей рассыпалась в разные стороны. Нотки «Одиночества» падают тяжело, словно камушки на дно глубокого колодца: играет Джеки Маклин , и столько печали и тяжести в звуках его саксофона, что им не подняться над землей.
Открывается дверь, впуская запах чистого, промытого дождем воздуха. Входят четыре старшеклассницы, но одна из них — совершенно, совершенно особенная. Она сияет и переливается, как квазар. Я понимаю, это звучит глупо — но что поделаешь, если она светится!
Три вертихвостки сразу бросились к прилавку. Хорошенькие, спору нет, но можно подумать, что все трое вылупились из одного яйца. Волосы одинаковой длины, губки одного цвета, одинаковые фигуры в одинаковой школьной форме. Одна из них — видимо, заводила — жеманным и капризным голосом требует последний хит, от которого сейчас балдеют все подростки.
Я не очень-то прислушиваюсь к ним. Я не умею описывать женщин, не то что Такэси или Кодзи. Но если вы слышали «После дождя» Дюка Пирсона — то вот, четвертая так же чиста и прекрасна.
Она остановилась у окна и смотрит на улицу. Что ее там привлекает? Чувствуется, что она стесняется своих одноклассниц. Да и как может быть иначе! Она — такая живая и настоящая рядом с этими картонными куклами. Она живет настоящей жизнью, которая и делает ее такой настоящей, и мне хочется узнать эту жизнь, прочесть, как книгу. У меня появилось дико странное чувство. Точнее, я подумал… Не помню точно, что я подумал… Впрочем, вряд ли я думал вообще…
Она замерла и слушает музыку! Боится шевельнуться, чтоб не вспугнуть музыку.
— Так есть у вас этот диск или нет, я спрашиваю? — повысила голос вырезанная по трафарету девчонка. Наверное, нужно долго тренироваться, чтобы ваш голос зазвучал так противно.
Две другие захихикали.
У заводилы зазвонил телефон, и она вынимает трубку.
Я разозлился на девиц из-за того, что мешают смотреть на четвертую.
— Слушайте, наш магазин для коллекционеров. То, что вам надо, продается в ларьках с игрушками у метро.
Богатые девчонки из Сибуи — дворняжки, откормленные трюфелями. Девушки в баре у Мамы-сан — те вынуждены были пройти суровую школу выживания. Им нельзя потерять клиентов, нельзя потерять лицо, нельзя потерять себя. Да, жизнь оставила на них глубокие шрамы. Но они уважают себя, и это сразу видно. Они уважают друг друга. И я уважаю их. Они настоящие.
А в этих девчонках, которые молятся на глянцевые журналы, в них нет ничего настоящего. У них журнальное выражение лица, они щебечут на журнальном языке и одеты все по-журнальному. Они сами сделали свой выбор. Не знаю, можно ли их винить. Конечно, шрамы не украшают. Но посмотрите! Эти девчонки такие же пустые, глянцевые, одинаковые и бездушные, как их журналы.
— Мальчик слегка не в духе сегодня? Подружка продинамила? — Заводила наклоняется над прилавком и трясет головой в нескольких сантиметрах от меня.
Я представляю, как она с таким же выражением лица переходит из бара в бар, из бара в автомобиль, из автомобиля в дом свиданий.
Подружки прыскают со смеху и оттаскивают ее прежде, чем я успеваю придумать в ответ что-нибудь остроумное. У двери они мешкают.
— Ну, что я тебе говорила! — фыркает одна девица.
Другая все еще болтает по телефону.
— Понятия не имею, где мы, — говорит она. — Какой-то паршивый магазин возле паршивого сарая. А ты где?.. Так ты идешь? — Заводила поворачивается к ней, а она все так же стоит у окна и слушает Мэла Уолдрона.
«Нет, — гипнотизирую ее. — Скажи „нет“ и останься со мной, в моем углу».
— Повторяю, — отчеканивает заводила, — Ты — идешь — с — нами?
Может, она глухонемая, думаю я.
— Да, пожалуй, — откликается она удивительным голосом. Таким живым и настоящим.
«Оглянись, — умоляю я, — Оглянись. Взгляни на меня. Хотя бы раз — взгляни на меня».
В дверях она оборачивается и смотрит на меня через плечо. Мое сердце подпрыгнуло, как на батуте, а она следом за остальными вышла на улицу.
*
Вишневые деревца подают кое-какие надежды. Коричневые ветки на концах припухли, и сквозь кору вот-вот прорежутся почки. Голуби курлычут и прохаживаются с важным видом. Меня давно интересует — они напускают на себя важность, чтобы произвести впечатление на противоположный пол, или они задаваки по натуре? Вот что следовало бы изучать в школьной программе. А не всякую чепуху типа «как называется столица Монголии». Воздух стал теплым и влажным. На улице чувствуешь себя, будто залез в палатку. Слышно, как в соседнем здании дрель вгрызается в бетон. Такэси сказал — готовится к открытию очередной магазин спортивного снаряжения для серфинга и водных лыж. Просто диву даешься, сколько у нас в Токио любителей серфинга и водных лыж.
Включаю сборник Чарли Паркера на полную громкость, чтобы заглушить скрежет металла по бетону. Чарли Паркер, страстный и порочный, уж он-то не понаслышке знал, что такое безжалостность. «Расслабляясь в „Камарильо“», «Так ли глубок океан», «Все на свете — ты», «Из ниоткуда», «Ночь в Тунисе» .
Я набрасываю на ту девушку легкую накидку, и она выскальзывает за порог, под небо Северной Африки.
Быть белой вороной, как я, — ничего хорошего. Могут и заклевать.
Однажды мы с Кодзи пошли в Роппонги, он был в ударе и завел знакомство с двумя девчонками из Шотландии. Я-то сперва подумал, что они учительницы в какой-нибудь задрипанной английской школе, но нет, оказалось — «экзотические танцовщицы». Кодзи здорово говорит по-английски — в классе всегда был из первых. Я-то не особо налегал на английский — это девчачий предмет, но, когда открыл для себя джаз, призанялся английским дома, сам, чтобы читать интервью с великими музыкантами, а они все сплошь американцы. Но читать — это одно, а говорить — совсем другое. Поэтому Кодзи приходилось работать за переводчика. Так вот, эти девчонки сказали, что у них на родине каждый стремится быть не как все. Ради этого красят волосы в такой цвет, как ни у кого, покупают одежду, как ни у кого, слушают музыку, которой никто не знает. Просто не верится! Потом они спросили: отчего здесь наоборот, все девчонки хотят походить друг на друга? Кодзи ответил: «Потому что они девчонки! Почему все копы одинаковые? Потому что они копы, вот почему». Тогда одна из этих шотландок спросила: а почему японские ребята, как обезьяны, подражают американцам? Одежда, рэп, скейтборды, стрижки. Я сказал — дело не в том, что они так уж обожают все американское, просто они отвергают все японское, доставшееся от родителей. Но поскольку собственной молодежной культуры у нас нет, вот им и приходится брать первое, что под руку попадется, а это, естественно, американское. Но вообще-то не американская культура имеет нас, а мы имеем ее.
Переводя последнюю фразу, Кодзи запнулся.
Я начал расспрашивать девушек про личное пространство: есть ли у них по жизни свой «угол». Подумал, такой разговор как раз в тему. Но ничего путного не добился, если не считать того, что в Японии, дескать, квартирки ужасно маленькие, а у них в Англии все дома с центральным отоплением. Потом подошли их приятели моряки. Две крутые американские гориллы. Они без особого интереса смерили нас с Кодзи взглядом сверху вниз, и мы отчалили, решив, что самое время пропустить по стаканчику в баре.
Да, жизнь у меня, конечно, не такая, как у всех. Пока учился в средней школе, все меня доставали из-за того, что нет родителей. Даже подработать и то было сложно устроиться — все равно как если у тебя родители корейцы. Людям до всего есть дело. Проще, конечно, было сказать, что родители погибли в автомобильной катастрофе, но я не собираюсь врать в угоду каждой дубовой башке. К тому же, если ты говоришь о человеке, что он умер, судьба может понять это как подсказку и пошлет ему смерть. Да-да, у нас в Токио слухи распространяются телепатически. Город гигантский, но всегда есть кто-то, у кого есть знакомый, который знает твоего знакомого. Анонимность не исключает совпадений, она только делает их более поразительными. Вот почему я убежден, что мой отец вполне мог зайти в мой магазин.
Так что с младших классов я вынужден был драться. Я часто проигрывал, но это не важно. Таро, вышибала в баре у Мамы-сан, всегда говорит мне, что лучше терпеть поражение в драке, чем терпеть обиду. Проиграть бой лучше, чем отказаться от него: так ты закаляешь волю, а это главное. Таро повторяет: люди уважают того, у кого сильная воля, а труса не уважает даже трус. Таро научил меня, как ударить головой, если противник выше ростом, как бить коленом в пах, как выкрутить руки. Поэтому в старших классах уже мало кто решался меня задевать. Помню, однажды возле школы меня поджидала шайка парней из якудзы: чьему-то брату я на перемене раскровенил нос. До сих пор не знаю, кто предупредил Маму-сан — Кодзи, наверное, — потому что она в тот день послала Таро встретить меня. Он выждал, когда в парке меня окружили, вылетел из засады и сделал из них семь лепешек дерьма. Вот так-то. Мне сейчас пришло в голову: а ведь Таро, по сути, всегда был мне как отец.
В магазин входит мужчина в кроваво-красном кожаном пиджаке. Не обращая внимания на меня, он нашел стеллаж с Чарльзом Мингусом и скупил почти все, что было на полках, включая раритеты. Купюры в десять тысяч иен он комкал, как туалетную бумагу. Скидкой не поинтересовался, хотя я охотно ее предоставил бы. И вот я остался один на один с кучей денег. Сразу звоню Такэси сообщить хорошую новость. Пусть заедет вечерком, заберет деньги — у него проблемы с наличными, я знаю.
— Вот это да! — обрадовался Такэси. — Тогда живем, малыш! Просто здорово, здорово, здорово!
В трубке слышатся звуки галлюциногенной музыки — напоминает мигрень и стоны изнемогающей от щекотки женщины.
Сообразив, что вклинился не вовремя, я прощаюсь и вешаю трубку.
Между тем еще только одиннадцать утра!
В конце школы Кодзи оказался самым высоколобым у нас в классе, а значит, тоже не таким, как все. Аутсайдером. Вообще-то он мог бы учиться в школе гораздо лучше нашей, но, пока ему не исполнилось пятнадцати, отца часто переводили с места на место, и Кодзи нелегко было каждый раз заново приспосабливаться. К тому же у Кодзи всегда были страшные проблемы с физкультурой — спортсмен из него никакой. Клянусь, я не видел, чтобы он хоть раз за три года попал мячом в кольцо. А однажды, когда он размахнулся что есть мочи, бейсбольная бита вырвалась у него из рук, полетела, как ракета, и угодила прямо в господина Икэду, нашего учителя физкультуры, боготворившего Юкио Мисиму. Правда, я не уверен, что он за всю свою жизнь хоть одну книгу прочел до конца.
От смеха меня аж скрючило пополам, поэтому я не видел, смеялся еще кто-нибудь или нет. Этот смех мне дорого обошелся: весь семестр убирал туалет вместе с Кодзи. Тогда-то я и узнал, что он увлекается игрой на фортепьяно. А я как раз начинал играть на саксофоне. Так вот мы с ним и подружились. Благодаря самому вонючему учителю физкультуры и самому вонючему туалету во всей системе национального образования.
Один из наших завсегдатаев, господин Фудзимото, заходит во время своего обеденного перерыва. Прозвенел дверной колокольчик, и под порывом ветра затрепетали бумаги на прилавке. Как всегда, господин Фудзимото смеется. Он смеется, потому что рад меня видеть. Он кладет на прилавок стопку книг для меня. Я каждый раз пытаюсь отдать ему деньги, а он каждый раз не берет. Говорит — это плата за мои консультации по джазу.
— Здравствуйте, господин Фудзимото! Как дела на работе?
— Отвратительно!
Господин Фудзимото всегда говорит очень громко, при любых обстоятельствах. Как будто больше всего на свете боится, что его не услышат. А когда он хохочет от души, то просто чувствуешь, как звуковая волна толкает тебя в грудь.
Наш магазин приютился между кварталом Отэмати, где расположены офисы, и кварталом Отяномидза, где расположены издательства, и наши покупатели, как правило, работают либо там, либо там. Отличить одних от других не составляет труда. Большие деньги накладывают на своих служителей особый отпечаток. Взгляд у тех делается пронзительный, голодный. Трудно описать словами, но это так. Для них внутреннее прибежище — деньги. К тому же деньгами можно измерять свою значимость.
А служащие издательств — совсем другой народ, они одержимы маниакальной веселостью. Господин Фудзимото — прекрасный тому пример. Он каламбурит без конца и бездарно. Вот образчик:
— Добрый день, дорогой Сатору! Ты бы не мог попросить Такэси, чтобы он поставил сюда стул поудобнее? А то он, как всегда, гуляет, а тебе — сиди и сиди!
— Ну что вы! Я не сижу, я работаю, — В ожидании развязки я проявляю осторожность.
— А я и сказал — тебе «си-ди», CD! — хохочет он.
Я невольно морщусь, но его это не смущает. По нему, чем хуже, тем лучше.
На этот раз господин Фудзимото ищет чего-нибудь в духе Ли Моргана . Я рекомендую ему «Кадиллак для папочки» Хэнка Мобли , и он покупает не раздумывая. Я знаю его вкус. Чем фанковей, тем лучше. Когда я передаю ему сдачу, он неожиданно серьезнеет. Снимает очки с толстыми стеклами, протирает их и говорит более официальным тоном:
— Позволь поинтересоваться, Сатору. Не собираешься ли ты в следующем году подавать документы в колледж?
— Да что вы, нет, конечно…
— Ты еще не выбрал профессию?
Он уже не раз заводил этот разговор. Я знаю, к чему он клонит.
— Нет; правда, пока у меня нет конкретных планов. Поживем — увидим.
— Конечно, Сатору, это абсолютно не мое дело, и прости, что вмешиваюсь. Я позволяю себе это лишь потому, что у меня на работе открылась пара вакансий. Конечно, скромных. Немногим лучше должности редакционного мальчика на побегушках, по сути. Но если ты заинтересуешься, с радостью дам тебе рекомендацию. И на собеседование устрою. По-моему, неплохой вариант. Знаешь, когда-то я сам начинал с этого. Длинный путь начинается с первого шага.
Я обвожу взглядом магазин.
— Это очень заманчивое предложение, господин Фудзимото. Но я не знаю, что сказать.
— Обдумай все хорошенько, Сатору. Я на несколько дней уеду по делам в Киото. Пока не вернусь, собеседования не начнутся. С твоим хозяином я сам могу поговорить, если это тебя смущает. Я знаю, Такэси хорошо к тебе относится, так что не станет вставлять палки в колеса.
— Нет, не в этом дело. Благодарю вас. Просто я должен все хорошенько обдумать. Еще раз благодарю… Сколько с меня за книги?
— Нисколько. Это гонорар за твои консультации. Некоторые образцы мы бесплатно раздаем для рекламы. Карманные издания классики в мягкой обложке. Помню, тебе понравился «Великий Гэтсби». Я принес рассказы Фицджеральда в новом переводе Мураками. Еще «Повелитель мух». Вот это очень смешно. И новый Гарсиа Маркес.
— Вы очень добры.
— Ерунда! Так ты всерьез подумай об издательской карьере. Не худший способ зарабатывать на жизнь.
Последнее время я часто думаю о той девушке. Двадцать, а может, тридцать, а может, сорок раз на дню. Когда начинаю думать о ней, уже не хочу останавливаться, как не хочется зимним утром вылезать из-под теплого душа. Я приглаживаю пальцами волосы и рассматриваю себя, используя вместо зеркала диск Фэтса Наварро . Встретимся ли мы еще? Я даже не помню точно ее лица. Нежная кожа, высокие скулы, миндалевидные глаза. Похожа на китайскую императрицу. Думая о ней, я вспоминаю не лицо. Просто впечатление. Звук, для которого еще не придумано слов.
Я сам на себя злюсь. Не то чтобы я рассчитываю снова встретить ее. Токио есть Токио, как ни крути. И потом, допустим даже, что мы встретимся. Из чего следует, что она обратит на меня хоть малейшее внимание? Моя голова так устроена, что я могу думать зараз только об одном. По крайней мере, надо думать о чем-то толковом.
Я начинаю обдумывать предложение господина Фудзимото. И вправду — что я тут делаю, в этом магазине? Кодзи строит свою жизнь. Все мои одноклассники либо учатся в колледжах, либо пристроены в хорошие фирмы. Мама Кодзи регулярно докладывает мне об их успехах. А я что делаю тут?
За окном проехал парень в инвалидной коляске.
Стоп, стоп. Это мой угол, мое место в жизни. Главное, не забывать. Время послушать джаз.
«Подводное течение» Джима Холла и Билла Эванса . Зыбь на море, ветер колышет поверхность воды, потом стихает, и в неподвижном зеркале отражаются деревья. Другая песня, в ней — все краски нашего моря.
И та девушка тоже. Обнаженная, она плывет на спине, течение несет ее, как буек.
Заварив себе зеленого чая, я смотрю, как над чашкой подымается пар и смешивается с воздухом суматошного дня. Кодзи постучал в окно, широко улыбнулся, прижался лицом к стеклу и стал похож на пьяного карлика.
Я улыбаюсь в ответ. Он входит своей размашистой прыгающей походкой.
— Где это ты витаешь? — спрашивает он, — Я по дороге заглянул в кондитерскую. Как насчет ванильного бисквита?
— Отлично. Сейчас налью тебе чаю. Вчера получили прекрасный диск Кита Джаррета , ты обязан послушать! Просто не верится, что он сочиняет в машине, на ходу!
— Печать гения. Может, когда закончишь работу, сходим куда-нибудь, посидим?
— Куда?
— Не знаю. Туда, где бывают сексапильные девушки, которые изголодались по свежему мужскому телу. Может, в бар Студенческого союза? Но если ты сегодня вечером занят поиском смысла жизни, отложим до другого раза. Закурим?
— Давай. Бери стул, садись.
Кодзи очень нравится разыгрывать из себя законченного бабника с черствым сердцем, на манер Такэси. На самом деле сердце у него зачерствело не больше, чем ванильный пончик. Еще и поэтому я люблю его. Закуриваем.
— Кодзи, а ты веришь в любовь с первого взгляда?
Он откидывается на спинку стула и плотоядно оскаливается.
— И кто же она?
— Нет, нет, нет. Никто конкретно. Я спрашиваю в принципе.
Кодзи задумчиво смотрит в потолок. Наконец выпускает колечко дыма и изрекает:
— Я верю в страсть с первого взгляда. Только нужно сохранять твердость, иначе превратишься в слизняка. А в слизняков, милый мой, не влюбляются. Ни в коем случае не смей показывать свои чувства. Иначе ты пропал. — Кодзи смотрит этаким Хамфри Богартом. — Будь загадочен, малыш. Будь крут. Понял?
— Понял, понял. Буду брать пример с тебя. Когда ты прошлый раз влюбился, ты был крут, как Бемби. А если серьезно?
— А если серьезно… — Кодзи выпускает еще одно колечко дыма. — Любовь, по-моему, вырастает из понимания, разве нет? Нужно очень хорошо узнать человека, чтобы полюбить его. Поэтому любовь с первого взгляда — явное противоречие. Если, конечно, с первым взглядом не происходит мистическая загрузка гигабайтов информации из одного мозга в другой. Но это ведь маловероятно, правда?
— Хм. Кто его знает…
Я налил другу чашку чая.
*
Вишневые деревья как-то вдруг все покрылись цветами. Волшебная кипящая пена колышется над нашими головами, окрашивая воздух в цвет, который невозможно описать простыми словами вроде «белое» или «розовое». Как невзрачным деревцам из безымянных закоулков удается породить эту нездешнюю материю? Ежегодное чудо, которое не укладывается у меня в голове.
Это утро звучит, как Элла Фицджеральд. На свете много чудес, что ни говори. Достоинство, благородство, доброта и юмор встречаются там, где не ждешь. Уже старухой, с ампутированными ногами, в инвалидной коляске, Элла пела как девочка, которая только что окончила школу и встретила первую любовь.
Звонит телефон.
— Это Такэси.
— Привет, босс. Как твои дела? Хорошо?
— Ничего хорошего. Хуже некуда.
— Что случилось?
— То, что я идиот. Полный идиот. Законченный идиот. Почему, почему люди так по-идиотски себя ведут?
Он уже напился вдрызг, а я успел выпить только чашку чая.
— Скажи, Сатору, в каком месте у человека рождаются такие желания? Нет, ты мне скажи! — требует Такэси, словно я наверняка знаю, но из вредности отказываюсь открыть секрет, — Полчаса судорожных объятий, несколько укусов, три секунды оргазма — если повезет, полчаса приятной полудремы, а когда очнулся — понимаешь, что ты просто мерзкий кобель и спустил в унитаз миллионы сперматозоидов и шесть лет брака. Почему мы устроены таким образом, ну почему?
Не знаю, как ответить, чтобы было и честно, и утешительно. Так и говорю:
— Не знаю, Такэси.
Тогда Такэси рассказывает мне всю историю, причем раза три.
— Понимаешь, за мной заехала жена. Мы условились пообедать вместе, хотели обсудить наши отношения, договориться до чего-нибудь… Я купил ей цветы, она мне новый полосатый пиджак… Ужасно отстойный, конечно, но главное — она помнит мой размер, понимаешь… Это как трубка мира… Мы уже собирались выходить, но тут она зашла в ванную… И что она там нашла, как ты думаешь?
Я хотел было сказать «труп домработницы», но вместо этого переспросил:
— Что?
— Косметичку домработницы. И платье. И еще записку. Губной помадой на зеркале.
— И что она написала?
— Не твое дело.
Я слышу позвякивание льдинок — Такэси доливает в бокал.
— Короче, жена все прочла, спокойно вышла из ванной, облила пиджак водкой, подожгла и ушла, не сказав ни слова. Пиджак скукожился и расплавился.
— Такова сила письменного слова.
— Пошел к черту, Сатору. Мне бы твои годы! Как все просто было тогда! Что я наделал? Скажи, откуда пошел этот миф?
— Какой еще миф?
— Такой, который отравляет жизнь всем мужикам. Что жизнь без секса, без обмана и без тайны — только полжизни. С чего это взяли? И ладно бы встретил королеву красоты, потерял голову. Так нет же, нет. Тупая шлюха-домработница. Ну почему? Ради чего?
Мне же только девятнадцать. Окончил школу в прошлом году. Я и правда не знаю.
Мне очень жалко его, когда он так убивается. Слава богу, в магазин входят Мама-сан и Таро, и я могу с чистой совестью оставить без ответа его вопросы, на которые ответа нет.
Если бы Мама-сан была птицей, то доброй белой вороной.
Таро никак не может быть птицей. Из Таро скорее получится танк. Уже много-много лет он повсюду сопровождает Маму-сан. Это началось задолго до моего появления. Их отношения имеют глубину, в которую мне не дано проникнуть. Я видел старые фотографии шестидесятых—семидесятых годов. Они были прекрасной парой, в своем роде, конечно. Сейчас они напоминают хрупкую госпожу с верным бульдогом. Ходят слухи, что в молодости Таро выполнял кое-какую работенку для якудзы. Выбивание долгов и тому подобное. У него до сих пор остались дружки в этом мире, и эти связи бывают очень кстати, когда «Дикой орхидее» приходит время платить за крышу. Мама-сан получает шестидесятипроцентную скидку. Те же дружки, связанные с городской администрацией, помогли мне получить полноценное японское гражданство.
Мама-сан принесла мне обед.
— Я знаю, ты проспал сегодня утром, — каркает она, — И все из-за ночного разгула.
— А у вас когда разошлись последние посетители?
— В полчетвертого утра. Люди с «Мицубиси»… Один из них положил глаз на Юми-тян. Настаивает на встрече в субботу.
— А что сказала Юми-тян?
— «Мицубиси» всегда платит в срок. У них в фирме каждый месяц выделяют деньги на развлечения, и их обязательно нужно потратить. Я пообещала ей новый наряд, что-нибудь пошикарнее, если она согласится. Кроме того, мужчина женат, так что осложнений не предвидится.
— А вы хорошо развлеклись с Кодзи вчера вечером? — Таро оглядывает помещение, как телохранитель, который оценивает варианты для отхода.
— Да, — киваю. — Я немного перебрал. Потому и проспал.
Таро хохотнул:
— Он славный парень, твой Кодзи. На него можно положиться — не обосрет. Цыпочек подцепили?
— Только таких, которых интересует одно: тонированные у тебя в гоночной машине стекла или нет.
— Слушай, у женщин ведь кроме головы есть еще кое-что, — опять хохотнул Таро. — Как раз сегодня утром Аяка сказала, что парень твоего возраста должен почаще трахаться — для здоровья…
— Таро, оставь Сатору в покое, — ласково улыбается мне Мама-сан, — Сакура зацвела — как на картине, правда? Мы с Таро пройдемся по магазинам, а потом поедем в парк Уэно. Девочки госпожи Накамори пригласили наших на праздник цветения сакуры, и мы с Таро заглянем проверить, не натворят ли они чего. Ах да, чуть не забыла. Госпожа Накамори спрашивает, не сможете ли вы с Кодзи сыграть в ее ресторанчике в следующее воскресенье? Тромбонист из ее постоянной группы сломал руку. Попал в переделку, что-то там с куском водопроводной трубы и зверями из зоопарка, я не вникала в подробности. Короче, бедняга сможет разогнуть руку не раньше чем в июне. Так что вся группа осталась не у дел. Я сказала госпоже Накамори, что не знаю, когда у Кодзи снова начнутся занятия в колледже. Может, ты сам позвонишь ей сегодня или завтра? Пошли, Таро. Нам пора.
Таро берет книгу, которую я читаю.
— Что за штука? «Мадам Бовари»? Чудик француз написал? Что ты об этом думаешь, Мама-сан? Учиться не пошел, как мы его ни уговаривали, а на работе читает, а? — Он читает вслух строчку, которую я подчеркнул: — «До идолов дотрагиваться нельзя — позолота пристает к пальцам» , — и на мгновение призадумывается. — Забавная штука книги. Да, Мама-сан… Пойдем-ка лучше.
— Спасибо вам за обед, — говорю я.
Мама-сан кивает:
— Аяка приготовила. Пожарила угря — знает, как ты его любишь. Не забудь поблагодарить ее вечером. До свидания.
Небо становится все голубее. Я ем обед, думая о том, как хорошо было бы тоже оказаться в парке Уэно. Девушки у Мама-сан ужасно славные. Относятся ко мне как к младшему брату. Они бы расстелили под деревом большое одеяло и пели старинные песни, а слова придумывали сами. В Сибуя и тому подобных местах мне доводилось видеть пьяных иностранцев. Они превращаются в животных. С японцами так не бывает. Выпив, они становятся более легкомысленными, но не звереют. Для японца алкоголь — это способ выпустить пар. А у иностранцев алкоголь, похоже, разводит пары. И еще они целуются на людях, ей-богу!
Я своими глазами видел, как они засовывают девушке в рот язык и тискают ее за грудь. И это в баре, у всех на виду! Я к этому никогда не смогу привыкнуть. Мама-сан велит Таро говорить иностранцам, что у нас в баре нет мест, или выставляет им такой астрономический счет, что другой раз они уже не суются.
Диск закончился. Я доел последний кусочек жареного угря с рисом и маринованным перцем. Аяка умеет приготовить вкусный обед.
Заболела спина. Рановато. Молод я для болей в пояснице. Наверное, из-за неудобного стула: на нем не распрямиться. Когда Такэси выкарабкается из очередного финансового кризиса, попрошу его купить новый стул. Однако, судя по всему, ждать мне придется долго. Что бы еще послушать? Роюсь в ящике с неразобранными пластинками, который Такэси оставил на полу за прилавком, но там нет ничего новенького. Конечно, подыскать что-нибудь можно — все-таки у нас в магазине двенадцать тысяч наименований. И вдруг мне становится страшно — а что, если музыка больше меня не греет?
День выдался хлопотливый. Наплыв и просто зевак, и покупателей. Я не заметил, как наступило семь часов. Снял кассу, положил выручку в сейф, который стоит в крошечной служебке, включил сигнализацию и запер дверь в служебку. Потом засунул в сумку «Мадам Бовари», коробку из-под обеда и диск Бенни Гудмена , который хотел послушать вечером, — прелести служебного положения. Гашу свет, выхожу и закрываю входную дверь.
Я уже опускал ставни, когда в магазине зазвонил телефон. Черт подери! Первое желание было притвориться, что ничего не слышу, но потом подумал — тогда весь вечер промаюсь догадками, кто бы это мог быть. Начну обзванивать одного знакомого за другим, выяснять, не звонил ли он мне. А если окажется, что звонил, придется объяснять, почему я не взял трубку… Нет уж, к черту! Проще сейчас открыть магазин и ответить.
Потом я много раз думал об этом: не зазвони телефон в тот момент, не реши я вернуться и снять трубку — не произошло бы то, что произошло.
В трубке раздался незнакомый голос, глухой и напряженный:
— Говорит Квазар. Собаке нужен корм.
Фигня какая-то. Я подождал, что будет дальше. В трубке слышался шорох, похожий не то на шум волн, не то на гул в галерее игровых автоматов. Я молчал — чокнутым лучше не отвечать. Далее ничего не последовало. Словно на том конце тоже чего-то ждали. Я оказался терпеливее и, когда там дали отбой, повесил трубку, ничего не понимая. А, фиг с ним.
Я стоял спиной к двери. Она открылась. Звякнул колокольчик, и я подумал: «Нет, только не это! Рабочий день уже закончен!» Я обернулся и чуть не упал прямо на лимитированный бокс-сет Лестера Янга — пол почему-то качнулся под ногами.
Это ты! Стоишь и всматриваешься в сумрак моего уголка.
Она стояла передо мной. Она пришла одна. Она заговорила. Я часто прокручивал в воображении нашу встречу, но всегда первый шаг делал я. Я даже не понял, что она сказала. Она пришла!
— Вы еще работаете?
— …Да!
— Как-то не похоже. Свет уже погашен.
— …Да, ну, дело в том, что я собирался закрывать, но еще не закрылся, а пока я не закрылся, я работаю. Пожалуйста!
Я включил свет:
— Вот видите!
Надо говорить спокойнее. Выгляжу, наверное, как младшеклассник.
— Не хотелось бы задерживать вас. Вам, наверное, пора домой.
— Задерживать? Что вы, нисколько вы меня не задерживаете. Ничуть. Я к вашим услугам. Пожалуйста. Проходите.
— Спасибо.
«Я», живущее в ней, глядело глаза в глаза моему «я».
— Знаете… — начал было я.
— Понимаете… — начала она.
— Простите. Продолжайте, — сказали мы хором.
— Нет, продолжайте вы, — повторил я, — Вы дама.
— Вы подумаете, что я чокнутая. Я была здесь дней десять назад, — Она непроизвольно покачивалась на каблуках. — У вас играла музыка. Она не выходит у меня из головы. Фортепьяно и саксофон. Я понимаю, вряд ли вы помните тот день, и ту музыку, и меня… — Она помолчала.
У нее необычная манера говорить. Может, из-за акцента, не знаю. Мне это очень нравится.
— Вы были здесь две недели назад. Точнее, две недели и еще два часа.
— Так вы меня помните? — обрадовалась она.
— Еще бы! — Я засмеялся и не узнал собственного смеха.
— Со мной была кузина с подружками. Они довольно противные. Считают меня дурой, потому что я наполовину китаянка. Мама у меня японка. А вот отец — китаец из Гонконга. Я живу в Гонконге, — сказала она с вызовом, это надо было понимать так: «Да, я не чистокровная японка и не скрываю этого, нравится это вам или нет».
Я вспомнил барабан Тони Уильямса в «Тишине» . Точнее, даже не вспомнил, а почувствовал, глубоко внутри.
— Ну и что? Какая разница? Я сам наполовину филиппинец. А та мелодия называется «Одиночество». Ее написал Мэл Уолдрон. Хотите послушать?
— А можно?
— Конечно можно. Мэл Уолдрон — я на него просто молюсь. Готов встать на колени, когда слушаю. А Гонконг — он какой? Похож на Токио?
— Приезжие говорят, он грязный, шумный и противный. А по мне, так ничего лучше нет. На всем белом свете. Устанешь от Коулуна — можно сбежать на острова. На остров Лантау, например. Там на холме сидит большой такой Будда…
У меня вдруг возникло чувство, будто я персонаж из книги, которую кто-то сочиняет, но потом оно рассеялось.
*
Вишня отцветает. Молодые зеленые листочки, пока еще шелковистые и гибкие, сохнут на ветках. В воздухе дрожат мандолины и цитры. В потоке горожан не заметишь ни одного пальто. Иные даже без пиджаков. Что ни говори — эта весна уже не первой свежести.
Звонит телефон.
— Привет. Кто она?
Это Кодзи из студенческой столовой.
— О ком ты?
— Не валяй дурака! Ты прекрасно понимаешь, о ком я! Эта девушка, которая вчера у госпожи Накамори ловила каждое твое слово! Постой-постой, ее имя начинается на «Томо», а заканчивается на «ё». Точно-точно, Томоё!
— А, вот ты о ком…
— Ну, хватит! Я что, не видел, как вы переглядывались весь вечер?
— Тебе показалось.
— Нет, вы переглядывались! Все в баре заметили! И крот бы заметил! Ее отец заметил. Таро заметил. Потом подошел ко мне спросить — кто такая. Я-то надеялся у него что-нибудь разузнать. Он велел допросить тебя с пристрастием. Сам знаешь, Таро долго ждать не любит. Так что давай колись.
— Да нечего мне рассказывать! Она заходила ко мне в магазин четыре недели назад. На прошлой неделе пришла опять. Мы поболтали, в основном о музыке. Потом встретились на неделе еще раз или два. Вот и все.
— Раз или семь, ты хочешь сказать.
— Ну ты и сам все понимаешь…
— Не вполне. Не успел с ней вчера перекинуться словечком. Не хочу показаться нескромным, но скажи, пожалуйста, под юбочку ты уже залез?
— Она порядочная девушка!
— Разве порядочная девушка — не женщина?
— Нет. Не залез.
— Да, ты всегда был тяжел на подъем, Сатору. Что тебе мешает?
— Что мешает…
Диву даюсь, сколько воспоминаний хранит моя память! Ее плечи. Мы бродим по улицам, укрывшись под одним зонтом, и я накидываю свою куртку ей на плечи. Ее рука в моей руке. В кинотеатре я весь сеанс держу ее за руку. Ее зажмуренные от смеха глаза. Уличный артист стоит неподвижно на пьедестале, но как только мы бросаем ему в ящик монетку, он оживает и принимает другую позу — до следующей монетки. А вот она пытается сдержать смех, глядя, как я катаю шары в боулинге, — полная катастрофа. Лежит на одеяле в парке Уэно, и лепестки сакуры падают нам на лица. Сидит на этом самом стуле в этом самом магазине и делает домашнее задание под мою любимую музыку. Вижу ее сосредоточенное лицо и прядь волос, которая почти касается тетради. Я помню, как поцеловал ее в шею в кабине лифта и как мы отпрянули друг от друга, когда внезапно открылась дверь. Помню, как она рассказывала мне про своих золотых рыбок, про маму, про Гонконг. Помню, как она заснула на моем плече вечером в автобусе. Помню, как она сидела напротив меня за столом. Я не сводил глаз с ее лица, а она рассказывала мне про древние племена, которые хоронили своих вождей в курганах на Токийской равнине. Помню взгляд, которым она смотрела на меня вечером у госпожи Накамори. Мы с Кодзи сыграли «Около полуночи» так здорово, как никогда раньше. И еще сколько всего я помню!
— Не знаю, Кодзи, что мне мешает. Может быть, то, что ничего не мешает.
Так ли это? Сколько раз мы с ней в принципе могли зайти в дом свиданий. Конечно, я хотел ее. Но…
— Не знаю, Кодзи. Дело не в том, что я так уж робок с девушками. А в чем — не знаю.
Кодзи издает глубокомысленное сопение, как в тех редких случаях, когда ничего не может понять.
— Когда же я сподоблюсь увидеть ее опять?
— Возможно, никогда. — Я запнулся. — Она возвращается в Гонконг, в международную школу. В Токио она приезжает с отцом раз в два года на несколько недель. Повидать родственников. Нужно смотреть правде в глаза, Кодзи. Встреча маловероятна.
— Это чудовищно! Ужасно! — Кажется, Кодзи огорчен даже сильнее моего. — Когда она улетает?
Я смотрю на часы:
— Через полчаса.
— Сатору! Останови ее!
— Я думаю… ну, в смысле, что…
— Не думай! Действуй!
— Что ты предлагаешь? Похитить ее? Но она сама распоряжается своей жизнью. Она хочет поступить в университет в Гонконге, изучать археологию. Мы встретились, нам было хорошо вместе. Очень хорошо. А теперь пришла пора расставаться. В жизни такое случается сплошь и рядом. Можно писать письма. В конце концов, мы ж не влюблены так, что жить друг без друга не можем. Ничего подобного…
— Бип-бип!
— А это еще что?
— Извини, у меня тут лажометр зашкалило.
Я откопал старый альбом Дюка Эллингтона. Он напоминает мне о допотопных граммофонах, дурацких усиках и довоенных голливудских мюзиклах. Обычно от него у меня поднимается настроение. «Сядь на поезд А» — в этой композиции столько непрошибаемого оптимизма!
Я пялюсь в темную лужицу на дне чайной чашки и думаю о Томоё в пятидесятый раз за час.
Телефон. Скорее всего, это Томоё. Так и есть. В трубке слышен гул взлетающих самолетов и голос диктора.
— Здравствуй, Сатору!
— Привет.
— Я звоню из аэропорта.
— Слышу.
— Ужасно жаль, что вчера мы не смогли попрощаться по-человечески. Мне так хотелось поцеловать тебя.
— И мне. Но кругом было столько народу…
— Спасибо, что пригласил нас с папой к госпоже Накамори. Папа тоже благодарит. Он уже сто лет ни с кем так весело не болтал, как вчера с Мамой-сан и Таро.
— А о чем они говорили?
— О делах, наверное. У папы доля в одном ночном клубе. И концерт нам очень понравился.
— Да какой концерт! Просто мы с Кодзи.
— Вы оба прекрасно играете. Папа только о вас и говорит.
— Ну… Прекрасно играет только Кодзи. Благодаря ему и я звучу сносно. Он звонил двадцать минут назад. Надеюсь, мы не слишком липли друг к другу вчера в баре. Кодзи говорит, все что-то заметили.
— Пустяки, все в порядке. Слушай! Надо знать папину манеру выражаться намеками. В общем, он приглашает тебя приехать в отпуск! Говорит, что найдет бар, где ты сможешь играть на саксе. Если захочешь, конечно.
— Он знает? Про нас?
— Понятия не имею.
— Вообще-то Такэси до сих пор ни разу не давал мне отпуска. Точнее, я ни разу не просил…
— Скажи, сколько времени нужно заниматься, чтобы достичь такого уровня исполнения? — Она решает сменить тему.
— Да разве это уровень? Вот Колтрейн — это уровень. Погоди секунду!
Я быстренько ставлю «Сентиментальное настроение» . Мирр и фимиам. Минутку слушаем вместе, как Джон Колтрейн играет вместе с Дюком Эллингтоном. Мне нужно ей так много сказать.
Вдруг в трубку врываются короткие гудки.
— Деньги кончились. А, вот еще монетка, — успевает крикнуть она. — Пока!
— Пока!
— Когда прилечу, я…
В трубке только шум.
В обеденное время заходит господин Фудзимото. Взглянув на меня, смеется.
— Добрый день, дорогой Сатору! — радостно возглашает он, — Погодка сегодня — загляденье! Что скажешь об этой красоте?
Положив на прилавок стопку книг, он с гордым видом приподнимает брови и слегка оттягивает свой галстук-бабочку. Совершенно нелепый: ярко-зеленый в горошек.
— Уникальная вещь! — откликаюсь я.
— И я так считаю! — Он расцветает от удовольствия. — Мы устроили на работе конкурс на самый безвкусный галстук. По-моему, я всех сделал!
— Как съездили в Киото?
— Киото есть Киото. Храмы и святилища. Встречи с типографистами. Надутые лавочники воображают, будто только им ведомо, что хорошо, что плохо. Слава богу, я дома. Родился токийцем — умрешь токийцем.
— Господин Фудзимото! — приступаю к заранее заготовленной речи. — Когда я рассказал Маме-сан, что вы любезно предложили мне помочь с устройством на работу, она велела передать вам и вашим коллегам вот это. Пригодится на вечеринке в честь цветения сакуры.
Я водружаю на прилавок огромную бутылку рисовой водки.
— Сакэ! — восклицает господин Фудзимото, — Вот уважил так уважил! Царский подарок! Мои коллеги его оценят, не сомневайся. Огромное спасибо.
— Нет, это вам спасибо за вашу заботу. Только, пожалуйста, извините и не обижайтесь на меня, я не могу принять ваше великодушное предложение, я слишком невежествен для такой работы.
— Ну что ты, какие там обиды. Я все понимаю, ей-богу. Я просто хотел на всякий случай… — Господин Фудзимото, сильно моргая, поискал подходящее слово, не нашел и рассмеялся, — Я нисколько не обижаюсь. Тебе просто не хочется стать таким, как я, верно?
Это соображение развеселило его, похоже, гораздо больше, чем меня.
— Мне не пристало судить о вас, — говорю я, — Но я был бы рад походить на вас. У вас замечательная работа. Невероятные галстуки. Отличный музыкальный вкус — вы прекрасно разбираетесь в джазе.
Улыбка вдруг сходит с его лица. Он переводит взгляд за окно.
— Вот последний цветок сакуры. На дереве он все время меняется, стремясь к совершенству. А достигнув его, опадает. Когда коснется земли — его неминуемо растопчут. Вот и получается, что абсолютно прекрасен он только то мгновение, пока находится в полете… Мне кажется, только мы, японцы, в состоянии понять это. Как ты думаешь?
По улице, тарахтя, словно захмелевший «бэтмобиль», проплывает фургон, установленные на нем колонки голосят:
— Голосуйте за Синидзу! Только он знает, как победить коррупцию! Синидзу не подведет! Синидзу не подведет! Синидзу не подведет!
— Почему все происходит именно так, как происходит? — Господин Фудзимото шевелит ладонью в воздухе. — После газовой атаки в метро, насмотревшись репортажей по телевизору, я все пытаюсь понять… Почему вообще что-либо происходит? Какая сила удерживает мир и не дает ему рассыпаться в прах?
Я никогда не понимаю, когда господин Фудзимото спрашивает, а когда его вопросы — чистая риторика.
— А вы знаете?
— Не знаю. — Он пожимает плечами, — Честно, не знаю. Порой мне кажется, что это главный вопрос жизни, а все прочие — только его отростки.
Он проводит рукой по редеющим волосам.
— Как ты думаешь, может быть, ответ — любовь?
Я пытаюсь и не могу заставить себя думать — в уме мелькают разные картинки. То отец — человек, которого я считаю отцом, — глядит на меня через заднее стекло автомобиля. То мужчина в деловом костюме, который три или четыре года тому назад упал на тротуар с девятого этажа, когда я выходил из «Макдоналдса». Он лежал метрах в трех от меня. Рот приоткрыт, словно от удивления. Темная струйка изо рта растекалась на тротуаре между осколками зубов и стекла. Потом вдруг — брови Томоё, ее нос, ее шутки, ее акцент. Томоё сейчас летит в Гонконг.
— Тут нужна мудрость, господин Фудзимото. Я еще слишком молод, чтобы ответить на этот вопрос.
Улыбка возвращается на лицо господина Фудзимото, его глаза пропадают в морщинках.
— Это очень мудрый ответ, Сатору!
Он купил диск Джонни Хартмана с прекрасной версией «Пусть песня рвется из моей груди» и попрощался.
Комар жужжит над ухом, как миксер на третьей скорости. Покрутив головой, прихлопываю мерзавца. Начался сезон комаров. Я как раз собираю его останки в бумажку, когда входит жена Такэси, с которой ему так и не удалось помириться. Она подняла солнцезащитные очки на макушку, и они утонули в густых прекрасных волосах. Ее сопровождает одетый с иголочки господин — адвокат, сразу догадался я. Они оглядывают все вокруг. Когда устраивался на работу, я провел целый вечер у них с Такэси в Тиёде. Но сейчас она еле кивнула, словно не узнала меня. Адвокат, тот вообще не замечает моего присутствия.
— Помещение он арендует. — Жена Такэси произносит местоимение с особой горечью, как и подобает бывшей жене, — Но стоимость товара довольно высокая. По крайней мере, он всегда хвастал своим ассортиментом. Хотя, конечно, реальную прибыль приносят парикмахерские салоны. Этот магазинчик — всего лишь его хобби. Одно из многих, между прочим.
Адвокат молча слушает.
Они направляются к выходу. В дверях жена Такэси оборачивается и говорит:
— А тебе, Сатору, пусть это послужит уроком. Никогда не принимай важных решений, от которых зависит жизнь, под влиянием чувства! Того и гляди — подсунут тебе закладную на карточный домик! Попомни мои слова.
И выходит.
Я размышляю над ее словами, а сам слушаю Чета Бейкера. Труба рвется в никуда и хочет там остаться. А его голос — бормотание дзэнского монаха в ласковой пустоте. Моя смешная голубка, Ты не знаешь, что такое любовь, Я без тебя прекрасно поживаю .
Телефонный звонок. Такэси вне себя. И снова пьян.
— Не впускай! — истерически орет он. — Ни за что не впускай эту бешеную корову!
— Кого?
— Ее! И чертова кровопийцу адвокатишку сраного! Который должен был представлять меня! Они ж намылились с серпом по мои яйца! Только не позволяй им рыться в дисках! Не показывай счета! Они не имеют права! Срочно спрячь лимитированный первопресс Армстронга! И золотой диск «Первого плавания»! Засунь хоть в трусы, слышишь!
— Такэси!
— Что?
— Уже, Такэси.
— Что уже?!
— Они уже приходили. Пробыли несколько минут, адвокат просто осмотрел помещение, и все. Они не проверяли счета и ничего не пытались оценивать.
— Офигеть! Просто офигеть. Нет, ну какова, а! Это не женщина, это коровье бешенство на двух ногах! Правда, на каких ногах… — вздыхает он и вешает трубку.
Солнечные лучи ластятся и чуть не мурлычут. На стене слегка колышутся тени от веток и листьев. Вспомнилось, как много лет назад девушки Мамы-сан катали меня на лодке по озеру. Это одно из самых первых воспоминаний моего детства.
Забившись в свой угол, чувствуешь себя, конечно, безопасно, но порой так одиноко.
Что же мне делать? Я закатываю рукав рубашки и смотрю на предплечье. Томоё синей ручкой вчера нарисовала там змейку. Я спросил: почему змейку? А она рассмеялась словно шутке, понятной только ей.
У меня в голове встретились две мысли.
Первая шепчет: мы не переспали друг с другом, потому что секс завершил бы начало наших отношений и положил начало их завершению.
Вторая настоятельно требует действовать.
Может, жена Такэси и права — нельзя принимать жизненно важные решения, руководствуясь только чувствами. Такэси, кстати, частенько говорит то же самое. «Наутро после блядок может выясниться, что они тебе не по карману», — любит он повторять. Да кто они такие, в конце концов, Такэси и его жена, чтобы учить жить других? Если не любовь, тогда что?
Я смотрю на часы. Пятнадцать ноль-ноль. Ее отделяют от меня тысячи километров и один часовой пояс. Позвоню — и оставлю Такэси деньги, чтобы не удивлялся, когда придет квитанция.
— Приветик! — откликается Томоё, словно я звоню из автомата за углом, — А я распаковываю чемоданы.
— Соскучилась?
— Капельку, совсем чуть-чуть!
— Ну ты и врушка! Не сомневалась, что позвоню?
— Не сомневалась.
Я чувствую улыбку в ее голосе.
— Когда прилетаешь? — спрашивает она.
И мы с ней говорим, не можем наговориться: каким рейсом лучше лететь, куда пойдем в Гонконге, что она скажет отцу и как мне разумней распорядиться своими жалкими сбережениями. Так из своего угла я попадаю прямиком в рай.
