Книга: Детская книга
Назад: 43
Дальше: 45

44

Премьера состоялась в первый день Нового, 1909 года.

 

Хамфри и Олив сидели в ложе мистера Розенталя, импресарио, с его женой Зельдой, театральным рыцарем сэром Лоренсом Портеусом и несколькими либеральными политиками. Штерны трудились за кулисами — командовали, расставляли больших кукол, марионеток, студенца и саламандра, управляли ими. Штейнинг сидел в ложе с Уэллвудами и нервничал больше обычного. Ему казалось, что никто, кроме него, не справится с освещением — с потоками крови, Удушливым Газом, Гремучим Газом, ярким светом, внезапно вырывающимся из угольного шара. Штейнинг сидел рядом с Олив. Один раз он схватил ее за серебряный рукав, а потом невнятно извинился.
Виолетта и дети Уэллвудов сидели в другой ложе. Дороти не пришла. Том был не в вечернем костюме, но по крайней мере отмылся, надел чистую рубашку и пристойную куртку. Справа от него сидела Филлис в золотисто-карамельном платье работы Виолетты, а слева — Гедда в шелковом платье цвета морской волны, с кружевным воротничком. Виолетта сидела с другого бока Филлис. Она была в черном платье с лиловой отделкой, с камеей у ворота. Она отодвинула красивый позолоченный стул назад, в глубину, в тень.
Младшие мальчики — Флориан, Робин и Гарри, которым было уже шестнадцать, четырнадцать и тринадцать лет, — вымытые и приглаженные, сидели рядком позади Виолетты.
Том опер подбородок о красный бархат барьера и уставился наружу. Ложа располагалась высоко под сводом потолка, окрашенным в сочный цвет полуночного неба и усаженным звездами. По своду плыли позолоченные ангелы с серебряными трубами. Огромная люстра, водопад хрустальных капель, хранила и рассыпала ослепительный свет. Том смотрел вниз, в пустоту, парадоксально тесную от горгулий, подпирающих ложи, и мечтательных херувимов над занавесом, прикрывающим сцену — еще более глубокую пустоту.
Гедда сказала:
— Когда смотришь, всегда хочется прыгнуть вниз, правда?
— Не говори глупостей, — отбрила ее Виолетта.
Гедда не сдавалась:
— Оно как будто тянет — туда, вниз.
— У меня из-за тебя голова закружилась, — улыбаясь, сказала Филлис. Том еще ниже опустил голову, пристраивая ее в гнездышко из рук.
Пришли музыканты; они бродили туда-сюда, пересаживались с места на место, слышалось нестройное царапанье и визг настраиваемых инструментов. Потом они заиграли. В музыке словно танцевали легкие ноги, ветер закручивал вихрем опавшие листья, в голосах кларнетов и фаготов слышалось что-то темное, затягивающее. Занавес с летучими мышами и пауками поднялся и открыл сад, залитый солнцем и обнесенный стеной; искусственное солнце освещало сад ярким и ровным светом, а по саду под музыку флейт и барабанов танцевала крыса в рост человека, держа в зубах, острых и сверкающих, обвисшую дымно-серую паутину; крыса развернула паутину передними лапами, и стало видно, что это подобие человеческого силуэта, ровно-пепельно-серое, безжизненное. Крыса вновь скатала свою ношу и сбежала из сада, перепрыгнув через стену.
В сад вошел мальчик без тени. Он сел на скамью и сыграл на флейте. Он запел балладу. Он был женщиной. Тому стало противно. Женщина в куртке и чулках, со стройными ногами. У нее были коротко стриженные золотисто-серебряные волосы. Красные губы и лакированные ногти. Она двигала бедрами, как мальчик, но это были женские бедра. Пришел другой мальчик — уже настоящий, — и они стали играть, болтать, и второй мальчик сказал: «Посмотри на мою тень», и отбросил тень через весь газон. И Том — это существо звали Том — обнаружило, что оно одно и тени не отбрасывает.
Сюжет катился дальше. Том и узнавал, и не узнавал его. По коже ползли мурашки. Появилась королева эльфов — тоже без тени — и стала говорить с Томом. Сцена переменилась. Теперь это была голая вересковая пустошь с трещиной, изображавшей дверь в скале, которая на самом деле была задником сцены. Красный свет струился из-за кулис, изображая кровь. Оркестр принялся издавать кровавые звуки. Том вспомнил Лои Фуллер в Париже. Он стиснул зубы и никак не хотел отказываться от недоверия. Женщина-Том шла по колени в кровавом свете и театрально шаталась.
Том уронил голову в руки. Филлис укоризненно постучала его по плечу.
— Ну-ка смотри, — прошипела она. — Я ведь смотрю.
Том что-то пробормотал в ответ. Темная пещера поглотила женщину-Тома. Картон, подумал Том, и картины из волшебного фонаря, и дым, нагнетаемый мехами. Том не думал об этом именно такими словами, но знал, что сейчас проходит нечто вроде испытания, экзамена. Он не должен, ни на миг не должен поверить. Испытание заключалось в том, чтобы не поддаться внешнему обману, блеску, иллюзии. Том-существо нашло во тьме нечто вроде сталагмита, белую колонну, что-то невнятно шептавшую под приглушенный, в ритме сердечного стука, бой барабанов оркестра. Мальчик-женщина и человек, изображавший Гаторна, нашли в колонне трещину и потянули. Сцена заполнилась клубящимися белыми шарфами. Завизжали флейты и пикколо. Сильф выпорхнула из оболочки, белей белого, с яркими белыми волосами. Она колюче затанцевала. Лицо у нее было такое же белое, как и волосы. Том снова уронил голову на руки, и Филлис снова постучала его по плечу.
— Том, сядь как следует, — сказала Виолетта. Том пожал плечами и сел. Виолетта в последнее время будто застыла в вечном неодобрении, а то и в чем похуже. Она говорила с Томом так, словно он был не своего теперешнего возраста, а на десять лет моложе.
Действие кончилось, все яростно захлопали, зажужжали голоса. Гедда сказала:
— У этой пьесы удивительно насыщенная атмосфера. И марионетки такие ловкие. Пьеса очень зловещая, правда, Том?
Том извинился, вышел и побрел в направлении туалетов. Он постоял в очереди среди безымянных существ мужского пола, вошел в кабинку и помочился в белый фарфор, стараясь не думать — на это он себя уже хорошо выдрессировал.
Он вернулся в ложу. Он одновременно «не-думал» и «не-верил». Несомненно, у него что-то украли, но в свете этих прожекторов, на фоне этого задника украденное было чем-то искусственным, банальным, о чем не стоило жалеть.
Наступила развязка. Из угольного шара хлынул свет и шелковые папоротники пестрых, прозрачных, зеленых и золотых тонов.
Аудитория взорвалась вслед за шаром криками одобрения и аплодисментами.
— Том, что же ты не хлопаешь? — спросила Филлис, грациозно хлопая.
Том захлопал, лишь бы она отвязалась. Им видна была ложа, где сидела Олив. Зрители аплодировали и показывали на нее. Она вместе со Штейнингом подошла к самому краю ложи и склонила голову в ответ на приветственные крики и аплодисменты.
«Мы все заперты в этих ящиках, — подумал Том, — и нам не выйти».
Он знал, что о матери думать запрещено. Он был заперт в ящике и ничего не мог поделать.
— Мне нужно выйти, — сказал Том. — Воздуху. Нужно подышать.
Он отпихнул золотой стул, нашарил дверь в алой пасти ложи-ловушки и вывалился наружу.
Поэтому, когда Олив пришла в сопровождении Хамфри, чтобы дети ее поздравили и поцеловали, Тома в ложе не оказалось. Успех оглушил Олив; у нее все время расплетались волосы, и ей приходилось снова и снова укладывать их в узел. Она не заглядывала в шкаф в дальнем углу своего сознания, куда заперла беспокойство о Томе Уэллвуде и Томе-под-землей. Все образуется. В жизни всегда все образуется.
— Надеюсь, ты счастлива, — сказала Виолетта, и Олив оглядела всех детей, всех перецеловала, а потом небрежно спросила у сестры:
— А где Том?
— Он сказал, что выйдет подышать.
— Тут правда очень жарко, — сказала Олив. — Надеюсь, ему понравился спектакль.
— Всем понравился, — сказала Виолетта. — Как он может не понравиться?
Олив вручили большой букет красных роз, лилий и стефанотиса в серебряной подставке, такого размера, что его приходилось держать в охапке, а от этого ей стало еще труднее управляться с волосами. Она была в черной жесткой шелковой юбке, расшитой золотыми цветами, и серебряной блузке со сборчатым воротничком. Хамфри подарил ей двойную нить янтарных бус. Это был подарок на премьеру. В некоторых бусинах застыли насекомые: златоглазка, миллион лет назад увязшая в смоле; в твердом прозрачном шарике виднелись следы, которые она оставила, пытаясь вырваться на свободу. Хамфри сказал:
— Мне показалось, это очень подходит. Угольный шар я не мог тебе подарить.
Олив поцеловала мужа.
— Хамф, я тебя люблю, — сказала она. — Мы так далеко ушли от «Сна в летнюю ночь» в Хэкни.
— Далеко ушли, но ничего не изменилось, — сказал Хамфри и поцеловал ее снова.

 

Люди приходили, чтобы выразить Олив свой восторг. Джеймс Барри сказал, что он тронут; Бернард Шоу — что она умудрилась доставить удовольствие толпе умными вещами, а это нелегко; Герберт Уэллс назвал пьесу аллегорией, и Олив нахмурилась. Пришли и фабианцы, и Уэллвуды с Портман-сквер, хоть и без Гризельды и Чарльза — те должны были приехать с компанией из Кембриджа на следующие выходные. Проспера Кейна не было: у его жены подходил срок, и, как говорили, ей нездоровилось.
— Где Том? — спросила Олив.
— Он все время задремывал, — ответила Гедда.
— Не то чтобы задремывал, — уточнила Филлис. — Просто ронял голову на руки.
— Где он?
— Ты же знаешь, он не любит толпу, — сказала Виолетта. — Он объявится.

 

Они устроили праздник. Пили шампанское, громко смеялись. Люди спрашивали Штейнинга и Штернов, как им это удалось, и те отвечали, что возродили старое немецкое искусство. Люди снова и снова обнимали Олив, Штейнинга, Штернов. Бусы Олив перепутались с цветами, волосы снова распустились. Хамфри назвал ее Белой королевой, отобрал цветы и нашел театрального гримера, чтобы тот снова причесал Олив и вплел ей в волосы красную розу. Штейнинг критиковал осветителя, говоря, что некоторые прожекторы включались не вовремя. Олив спросила:
— Тома кто-нибудь видел?
Никто не видел. Виолетта повторила, что он не любит толкучки и объявится.

 

Том надел пальто и выскользнул из театра в толпе восторженных зрителей, выливавшейся на ярко освещенный Стрэнд. Том пошел. Он прошел по Стрэнду, по Уайтхоллу, дошел до здания парламента и Вестминстерского моста. Пошел по мосту, остановился на миг, подпер голову руками и прищурясь, поглядел на реку: она как раз поворачивала на отлив, мимо неслась стремительная, сверкающая, черная вода. Том вспомнил сказанные в театре слова Гедды о том, что всегда так и тянет — вниз, прочь. Он стоял и глядел на черную поверхность. Он не знал, сколько времени прошло. Потом двинулся дальше, перешел реку по мосту и свернул на юг. Он шел по залитым светом и по едва освещенным улицам. Время от времени мимо со стоном проносились электрические трамваи, полные желтого света, но Тому не пришло в голову сесть в один из них. Ему было все равно, куда идти. Важно было двигаться, не останавливаться, работать телом, а не умом. Он беспорядочно блуждал по южному Лондону. Потом оказалось, что он идет по Клэпем-коммон, среди едва освещенных мрачных прудов и черных деревьев. Когда выходишь из Лондона, это становится ясно по отсутствию сажи на стволах деревьев. Лондон — это тварь, которая спешит расти и спешит разлагаться; ряды домов и таунхаусов встают и рушатся. Скелеты кранов рисовались на небе, подсвеченные уличными фонарями; на дороге стояли хибары рабочих, копавших канавы для электрических кабелей и канализации. Воздух, заполнявший легкие Тома, стал каким-то мерзким. Том продолжал идти и дошел до деревни Далич, живописной, но стиснутой щупальцами города. Том пошел в сторону Пенджа, огибая Кройдон. У него не было определенных планов. Он хотел убраться подальше от грязи, шума, толпы и дойти до Северного Даунса, где, по крайней мере, мог ориентироваться. Он пока думал, что направляется в «Жабью просеку», домой. Куда же еще? Он шел быстро, большими, ровными шагами. «Я специалист по не-думанию», — думал он про себя.

 

Олив и Хамфри сидели за завтраком в Лондоне и читали рецензии. Они захлебывались восторгом. «Таймс» указала, что «Том-под-землей», как и «Питер Пэн», использует старые театральные формы — пантомиму, балет — новыми способами. «Питер Пэн» был спектаклем для детей, скрывающим в себе глубину, открывающим скрытые истины о детстве и материнстве. «Том-под-землей» был спектаклем для взрослых, хоть и принял форму древних волшебных сказок, «Страны под холмом», в сочетании с вагнеровскими образами черных гномов и персонажами современной угледобычи. Постановка сочетала магию «Питера Пэна» с чем-то темным, германским, с яркой, насыщенной чернотой и безумием мира кукол и марионеток. Критик даже процитировал эссе фон Клейста о превосходстве марионеток и их чистых жестов. Что-то в этом роде и чувствовали вчера вечером околдованные зрители.
— Ты героиня, — сказал Хамфри и поцеловал жену.
— Я все пытаюсь понять, куда делся Том.
— Он вечно куда-то уходит сам по себе. Он не любит толпу. Он всплывет.
— Да, я тоже так думаю.

 

Они сели на поезд и вернулись в «Жабью просеку».

 

На рассвете Том достиг края города. Он увидел звезды и край лондонской дымовой траурной завесы, и вышел из-под нее, и увидел, как восходит солнце над Северным Даунсом, и пошел вверх. Он знал пути, которыми гуртовщики гнали стада, и заросшие, брошенные дороги Даунса и Уилда. Он остановился у колоды, из которой поили лошадей, набрал воды в ладони и напился. Вода была очень холодная. Год только начался, но снега еще не было, и земля не размокла. Том вышел на дорогу, ведущую домой. Он дойдет туда за день или около того. В лавке деревни Барсучий Холм он купил краюху хлеба.

 

Приехала журналистка из журнала «Леди», чтобы взять интервью у Олив. Журналистка описала «Жабью просеку» в лучах зимнего солнца:
«Она живет в доме, идеальном для писателя: одновременно чарующем и очень реальном. Мне показалось, что в названии „Жабья просека“ есть что-то ведьминское, но хозяйка меня тут же просветила. Оказалось, что название „Жабья просека“ происходит от жаб и старого кентского слова, означающего „лужайка“. И никаких ведьм! Это прекрасный, приятный дом, с яркими, необычными горшками и плошками, с современной мебелью ручной работы, которая, однако, выглядит так, словно ей сотни лет. Здесь есть красивый газон — подходящее место для детских игр, — а рядом с ним вполне таинственный лес. У миссис Уэллвуд семеро детей — от школьников до молодых мужчин и женщин. Все они имели честь и удовольствие стать первыми слушателями завораживающих сказок миссис Уэллвуд! В доме на каждом шагу видны следы их присутствия — биты и мячики, модели и учебники; конечно же, этих детей не изгоняли в детскую, и никто не требовал, чтобы их было видно, но не слышно.
Мы поговорили о восхитительных плодах фантазии миссис Уэллвуд — Сильфе и Гаторне — и о чудесной актерской игре мисс Бреттл и мастера Торнтона в этих ролях. Понравилось ли миссис Уэллвуд решать нелегкую задачу — работать с неживыми актерами: куклами в человеческий рост и крохотными марионетками? Она с энтузиазмом отозвалась о новаторском освещении мистера Штейнинга, о талантах семьи Штерн из Мюнхена».
Журналистке не хотелось покидать очаровательный домик. Виолетта напоила ее кофе, а Хамфри отвез на станцию.
— Ви, как ты думаешь, где Том?
— Ходит где-нибудь. Как всегда.
— Эта женщина хотела с ним поговорить.
— Наверняка его потому и нету. Он, конечно, не от мира сего, но понимает, что именно сейчас лучше залечь на дно.

 

Том сделал неожиданный привал. Он наткнулся на сарай на краю вырубки, среди полей, покрытых стерней, вошел и увидел дрова и тюки соломы. Он распростерся на соломе и стал слушать мышиный шорох и карканье грачей в лесу.
Он уснул без снов, а когда проснулся, не сразу понял, где он и почему. На него мрачно смотрел человек с серо-белой пышной бородой, в приплюснутой шляпе.
— Извините, — сказал Том. Собственный голос показался ему странным. — Я ничего плохого не сделал.
— А я вроде и не говорил, что сделал.
— Я сейчас пойду.
— Куда это?
Они вышли на склон холма и поглядели на горизонт.
— Вон туда, я думаю. Мне надо в «Жабью просеку».
— Вон туда. Угу. Иди по тропке мимо того леска и возьми вправо, и при удаче выйдешь на дорогу. Ты голодный?
— Есть немного, — ответил Том. Он и хотел изнурить себя, и теперь был рад тому, что мысли замедлились, а голод казался не частью его существа, но чем-то отдельным. Старик дал ему желто-красное сочное яблоко, и Том вонзил в него зубы. Затем старик предложил ему отломанный кусок лепешки с начинкой — в основном из овощей: брюква, морковка, лук.
Они вышли на тропу в ярком солнечном свете, и Том снова пустился в путь по меловым дорогам и короткой траве холмов вверх, к горизонту.

 

Легче всего было попасть домой, выйдя на большак, который огибал Биггин-хилл и шел на юг к Уэстерхэму. Том стоял на гребне и озирался; холодный ветер играл его волосами.
Он повернул налево, а не направо, к Дауну, и продолжал путь на восток, в сердце Северного Даунса.
Он намеренно себя изнурял. Тело было чем-то таким, за чем он наблюдал, шагая, растягивая и сокращая мышцы.
Он думал: «А что до головы, у меня там особо много никогда и не было, правда».
Полный нереального мира, он думал: может, осталась еще миля. Какая-то тварь попыталась материализоваться у него в голове: мальчик-женщина с шапкой золотых волос, с красивыми ногами в черных чулках, в какой-то невероятной робингудовской куртке с элегантным широким кожаным поясом с серебряной пряжкой. Том сопротивлялся. Он представил себе эту тварь кровоточащей, покрытой кровью. Он попытался вовсе отключить воображение.
Ему это удалось; он сосредоточился на своих твердо шагающих ногах и оттого начал спотыкаться.
Он увидел в небе ястреба и пережил миг счастья. Он не спрашивал себя, куда идет. Это было неважно. Он шел не домой. Даунс был пуст, и Том был пуст. Им владела энергия. Он даже подумывал перейти на бег.

 

Олив написала Дороти письмо. Она уговорила Флориана отвезти его на велосипеде на станцию, чтобы дошло побыстрее.
Не видала ли ты случайно Тома? Он вышел из театра после спектакля — было шумно, а он не любит толпы. Вполне естественно, что ему захотелось ускользнуть, но прошло уже три дня, а он не объявился. Я помню, давно, когда он пропал, ты нашла его в каком-то вашем тайнике в лесу. Как ты думаешь, может быть, он опять там? Когда ты сможешь приехать домой? Мы так волновались и радовались из-за пьесы, но теперь я беспокоюсь за Тома. Надеюсь, твоя работа идет хорошо.
Она остановилась и пожевала перо.
Я давно должна была сказать и не сказала, как я восхищаюсь твоим упорством и трудолюбием. Ты говоришь, что унаследовала эти качества от меня. Мне хотелось бы в это верить.
Она еще посидела. Выглянула в окно, на безлюдный газон.
Она хотела объяснить, почему так беспокоится за Тома. Дороти была единственной, кто знал Тома. Но Олив не могла признаться дочери, что не открыла Тому всю правду о пьесе. Увидев название пьесы на программках, а потом на афишах, он кивнул, и лицо его словно закрылось; но он вполне спокойно пошел на премьеру.
Он поступил так, как всегда поступал с трудностями: убедил себя, что, если о них не говорить, они исчезнут. Олив знала его, он был ее любимым сыном. Это она назвала Тома-под-землей Томом.
Это была просто сказка.
Не просто.

 

Дороти ответила.
Том не может быть в древесном доме. Я точно знаю, что не может, потому что он водил меня на то место и показал мне: лесник спилил древесный дом и сложил в поленницу. С виду Том был этим не очень расстроен, но по его виду никогда не скажешь.
Я еще не видела постановку. Мы получили билеты, что ты прислала, и я собиралась пойти на выходных с Гризельдой, и Джулианом Кейном, и одной приятельницей-медичкой. Но, может быть, мне вместо этого лучше приехать домой? Как ты думаешь?
Олив ответила: «Пожалуйста, приезжай домой. От Тома до сих пор никаких вестей. Виолетта говорит, что это буря в стакане воды, но она всегда так говорит».
Она запечатала письмо и написала несколько ответов на письма друзей и зрителей об оригинальности постановки «Том-под-землей».

 

Том поднялся на высоты Северного Даунса. Он шел не останавливаясь. Он обнаружил, что пересекает какую-то дорогу — видимо, лондонскую, — перешел ее, не глядя ни направо, ни налево, и увидел телегу, которая тащилась на юг, и фырчащий, скрежещущий автомобиль, едущий на север с пассажирами, замотанными плотными шарфами и вуалями. Том дошел до перекрестка с выцветшим указателем с едва различимыми буквами. Указатель гласил, что дорога называется «Напрасный труд» и по ней можно дойти до деревни, которая тоже называется «Напрасный труд». Тому понравилось название, он отправился в ту сторону и дошел до деревни, которую и деревней-то трудно было назвать. Из-за этого он слегка отклонился на юг, а потом снова повернул на восток и обнаружил, что вышел на Путь паломников — старую дорогу, по которой некогда шли паломники в Кентербери, к могиле убиенного Фомы Бекета. Это ему тоже понравилось. Он свернул на северо-восток и пошел по Пути через Даунс до Чаринг-хилла и Клирмаунта. Оттуда Путь паломников шел по южному краю Фриттенфилдских лесов. Том, дойдя до конца леса, повернул на юго-запад, следуя указателю, на котором было написано «Ферма Диггера». Оттуда он пошел к Хотфилд-коммон и Хотфилдским болотам. Так он оказался на железнодорожной ветке, соединяющей Севеноукс и Мейдстоун. Том слез по откосу и постоял на путях меж двумя сверкающими рельсами. Он услышал, что с севера приближается поезд. И подумал, что можно просто остаться на путях, и пусть. Потом обнаружил, что стоит по другую сторону путей, и стал ждать паровоза, струи пара, огненного дыма, деловитого лязга поршней. Том вспомнил рассказы о кончине Степняка. Тот смог.
Том пошел дальше, через Уилд, на юго-запад. Хотфилд — общинный луг и болота. Через реку Большой Стаур — он пересек ее в месте под названием «Рипперова переправа». Уилд был покрыт непроходимой тяжелой глиной и все теми же древними дубовыми лесами вперемежку с рощами узловатых ясеней и терновника. За эти годы Том исходил его, наверное, почти весь. Пожалуй, единственное, что он сделал в своей жизни, — исходил этот древний кусок Англии. Путь паломников и болота напомнили ему о Бэньяне и трясине отчаяния. Маленьким мальчиком Том перечитывал эту книгу снова и снова, наверное, каждые две недели, проживая каждый шаг пути на небеса и не понимая ни слова из христианских доктрин. Ходить по этой земле было все равно что жить в английских сказках. Том читал «Сказки Старой Англии» — эту книгу Киплинг сам прислал в подарок его матери с письмом, полным восхищения. Том читал о бегстве из Димчерча — о том, как все эльфы и феи, народец холмов, ринулись в полночное море, покидая страну, которая больше в них не верила. Он знал — такие вещи он старался знать, — что название «Пэрчейз-хауз» не имеет отношения к религии, к искуплению грехов: «пэрчейз» — старое английское слово, означающее место встречи пэрчей, маленьких Пэков. А может быть, подумал Том, и то, и другое верно — английский язык на это способен. Он сближает разные вещи. Том решил, что идет в паломничество — по почве Англии, мелу Англии, английским древним лесам.
Он не спрашивал себя, куда именно идет. Смотрел на указатели и сворачивал в ту сторону, если название деревни ему нравилось. У него в голове появились очертания сказки. Всего лишь костяк сюжета — путник, идущий по Англии. Странно было лишь то, что Том видел эту сказку (он всегда именно видел сказки мысленным взором) исключительно в оттенках белого цвета — белизны, сливок, серебра; выбеленная, выцветшая, белесая сказка, цвета остовов водорослей, а может, и людских остовов, и звериных.
Хоуд-вуд, Бетерсден, Гончарный Горн, Дальний Квартал, Средний Квартал, Аркадия, Багглсден, Ферма детей, Ферма «Тук-Тук», Вишневый сад, Девичий лес, Лес Большой цапли — и вдруг Том оказался на краю прямого протока, в котором узнал Королевский военный канал, построенный некогда для дополнительной зашиты Англии на случай вторжения Наполеона. Значит, это уже край Уоллендского болота. Канал шел с востока на запад, меж крутых берегов. Тут жили стрекозы и жирные длиннотелые лягушки. Том пошел вдоль канала на восток, пересек его и свернул на юг по дороге, ведущей к ферме «Грушевое дерево», мимо Ньючарда, к Руклендсу, Блэкменстоуну, мимо Святой-Марии-в-полях, и дальше, к Олд-Ханичайлду. Теперь Том оказался на собственно болотах, крест-накрест изрезанных канавами. К юго-востоку от Ханичайлда он пересек Новый сточный канал. Он прошел между Старым Ромни и Новым Ромни, по земле, которую упорно несло сюда море, — люди сделали ее пригодной для овец, выкопав каналы. Гэлдсотт, Кемпс-Хилл, Бёрдзкитчен. Том обогнул Лидд и военный лагерь со стрельбищами и мишенями, раскинутый на мрачных, усыпанных галькой равнинах. Том выбрался из Лидда — по болоту Денге, мимо деревни под названием «Стена-из-валунов». Земля в этих местах морщилась огромными плоскими складками и гребнями, усыпанными галькой, с полосами серо-зеленого лишайника, цепляющегося за камень с подветренной стороны. Том прошел по каменистой полосе Денгейского болота, меж черными деревянными хибарами, ржавой рыболовной машинерией, рыбацкими лодками, лежащими на суше килем кверху. Он прошел мимо Куста-на-полдороге и Ямных озер, где плавали и кричали морские птицы. Он пошел дальше, на мыс, к Дандженессу, мимо того места, где железная дорога — одноколейка — вдруг кончалась в полосе гальки рядом с хижиной береговой охраны.
Когда идешь по гальке, приходится думать. Каждый раз, как ставишь ногу, галька, твердая и непокорная, врезается в подошву. Галька предательски скользит — перед тобой, по бокам, ты кланяешься и выпрямляешься, клонишься вперед, против ветра, который на берегу обычно свирепствует, сдувает волосы со лба назад, врывается в спирально закрученные каналы ушей, нащупывая мозг. Тому нравилась галька. Галька была осколками огромных валунов с утесов на краю Англии, валунов из мягкого мела и твердого кремня; ее сгладила вода, которая швыряла камни и терла друг о друга. Все голыши одинаковые, но нету двух в точности одинаковых, подумал Том, и ему понравилось: камушки как люди, неисчислимые, как… как звезды, или как песок, и откуда взялось это сравнение? Неважно. Кругом все было твердое, жесткое, и это утешало. Он пошел дальше, вскарабкался на высокую гряду, сложенную из той же гальки, услышал и увидел море. Тут Англия кончалась. Он дошел до конца Англии.
День клонился к вечеру. Том сел, все еще в надетых для театра ботинках и пальто — уже запыленных и измазанных глиной. В голове у Тома белоснежный паломник сел на сливочно-белую гряду гальки.
«Что теперь?» — спросил Том у паломника, хотя и так знал ответ.
Он посидит, пока не зайдет солнце.
Он стал разглядывать гальку. Один голыш — расколотый, с мраморным блеском на сколе. Другой — бледный, почти идеальный шар. Третий с дырочкой: такие камешки — волшебные, или когда-то были волшебными, и через дырку виднелся невидимый мир. Голыш был кривой, неровно-серого цвета с пятнами ржавчины и бледными пролысинами там, где еще не стерся мел. Внутри дырка была пористая, как пчелиные соты, и тоже меловая. Том подобрал этот камушек и поглядел через дырку на море.
Море у Дандженесса бурное. Галечное дно уходит уступами все вниз и вниз, и воды Ла-Манша налетают на берег со свистом, завихряясь, вскидывая фонтанчики в коронах из тонкой водяной пыли, а потом отскакивают и всасываются обратно через щели меж гремящей галькой. Вода шумит, ветер шумит, камни шумят. Том сидел в этом шуме и смотрел на волны — как раз шел прилив. Волны, как и галька, были все одинаковые, но ни одна не похожа на другую.
Под волнами идет течение, подобное вихрю — оно всасывает и тянет вокруг мыса и прочь от берега, в Ла-Манш.
Том смотрел, как садится солнце в Ла-Манш над полоской земли, ведущей к мысу Бичи-Хэд.
Звезды действительно оказались неисчислимы — как песок, как галька.
Том изо всех сил старался себя изнурить и перестать думать, но ему это не совсем удалось. Не полностью.
Он сделал следующий шаг. Ботинки и пальто повергли его в тупое, животное недоумение. Они все испортят. Будут тянуть назад. Он снял их и поставил ботинки на пальто. Он не знал — может быть, прилив поднимется и заберет их. Если и так, то пусть.
Он снова пошел. Спустился по гальке и, не останавливаясь, вошел в волны и хлещущий ветер, в летящую пену и сплетение канатов, тянущих вниз. Так, в одних носках, он все шел по гальке, когда поскользнулся и волна швырнула его в течение. Он не противился.
Назад: 43
Дальше: 45