У меня всегда, насколько я себя помню, была привычка просматривать газеты наизнанку. Вместо того чтобы читать новости, я их рассматриваю — и вижу. Еще в юности, стоило мне прищурить глаза, как я тут же в змеистых типографских извилинах начинал различать футбольные матчи, да так ясно, будто смотрел их по телевизору. Частенько мне даже приходилось делать передышку, не дожидаясь окончания тайма, настолько утомляли меня перипетии игры. Сегодня я вижу с изнанки газеты столь божественные и исполненные такого движения вещи, что принимаю решение заставить воспроизвести — в порыве возвышенного далианского поп-арта — обрывки газет, содержащие эстетические сокровища, часто достойные самого Фидия. Те непомерно увеличенные газеты я велю проквантовать мушиным пометом… Эта идея пришла мне в голову после того, как я заметил красоту некоторых наклеенных, пожелтевших (и кое-где засиженных мухами) газет у Пабло Пикассо и Жоржа Брака.

Нынче вечером я пишу и одновременно слушаю радио, там гремят отзвуки пушечных залпов, совершенно заслуженных, которые произвели по случаю похорон Брака. Того самого Брака, который среди прочих заслуг знаменит еще и эстетическим открытием коллажей из наклеенных газет. Отдавая дань уважения его памяти, я посвящаю ему свой самый трансцендентный и приобретший самую стремительную известность портрет Сократа, засиженный мухами и как нельзя подходящий для того, чтобы служить гениальной обложкой для этого дневника моего гения.

Именно на Перпиньянском вокзале, в тот момент, пока Гала регистрирует картины, которые следуют с нами поездом, мне всегда приходят самые гениальные мысли в моей жизни. Еще не доезжая несколько километров, в Булу, мой мозг уже начинает приходить в движение, однако прибытие на Перпиньянский вокзал служит поводом для ментальной эякуляции, настоящего умоизвержения, которое обычно достигает здесь своих величайших и возвышеннейших спекулятивных вершин. Я подолгу остаюсь на этих заоблачных высотах, и вы можете всегда видеть, как у меня закатываются глаза во "ремя этого умоизвержения. Ближе к Лиону, однако, это напряжение начинает понемногу спадать, и в Париж я уже прибываю умиротворенный путевыми гастрономическими фантазмами, Пик в Валенсии и М. Дю— мэн в Солье. Мозг мой снова приходит в норму, попрежнему, как о том помнит мой любезный читатель, сохраняя свою неизменную гениальность. Итак, сегодня, 19 сентября, я пережил на Перпиньянском вокзале нечто вроде космогонического экстаза, по силе превзошедшего все предыдущие. Мне привиделась точная картина строения вселенной. Оказалось, что вселенная, будучи одной из самых ограниченных вещей из всего сущего, по своей структуре, соблюдая все-все пропорции, точь-в-точь похожа на Перпиньянский вокзал — по сути дела, единственное отличие состоит в том, что на месте билетных касс во вселенной разместилась бы та самая загадочная скульптура, чья высеченная из камня копия вот уже несколько дней не дает мне покоя. Непроработанная часть скульптуры будет проквантована девятью мухами — уроженками Булу и одной-единственной винной мушкой, которая представит антиматерию. Посмотри на мой рисунок, читатель, и запомни: именно так и рождаются все космогонии.

Привет!