глава 11. Пятое колесо
— Так мы пацана убьем? — спрашивает Питер, на вид дерганый и нервный, потирает руки, глаза выпучил, громадное пузо вылезло из-под футболки «БРАЙАН МЕТРО». Сидит в разодранном зеленом кресле перед телевизором, мультики смотрит.
Мэри валяется на матрасе в соседней комнате, растянулась там, обдолбанная, слушает по радио Рика Спрингфилда или еще какого мудака, и меня явственно подташнивает, я пытаюсь забить косяк, притвориться, что Питер ничего не говорил, но он спрашивает снова.
— Не знаю, кого ты спрашиваешь — меня, Мэри или этих ебанутых Флинтстоунов в этом ебаном телике, только больше, мужик, не спрашивай.
— Мы пацана убьем? — спрашивает он.
Я бросаю косяк — бумажки слишком влажные, облепили мне все пальцы, — и Мэри стонет чье-то имя. Пацан лежит связанный в ванне уже типа дня четыре, и все немножко нервничают.
— Меня чего-то подмывает, — говорит Питер.
— Ты говорил, все будет раз плюнуть, — отвечаю я. — Ты говорил, будет круто. Что все сработает, мужик.
— Я проебал. — Он пожимает плечами. — Я в курсе. — Он отворачивается от мультиков. — И ты в курсе, что я в курсе.
— Медаль тебе за это, м-мужик.
— Мэри ни черта не рубит, — вздыхает Питер. — Эта девка вечно ни черта не рубит.
— Так ты в курсе, что я в курсе, что ты типа проебал по-крупному? — спрашиваю я. — Ну — в курсе?
Он начинает смеяться:
— Мы пацана убьем? — И Мэри смеется вместе с ним, а я слушаю их и вытираю руки.
Питер выходит на меня через одного дилера, на которого я работал, и звонит мне из Барстоу. Питер в Барстоу с индеанкой, которую снял возле торгового автомата в Рино. Дилер дает мне телефон гостиницы в пустыне, я звоню Питеру, и он говорит, что приезжает в Лос-Анджелес, что ему с индеанкой нужно где-то зависнуть на пару дней. Я Питера не видел три года, с тех пор, как вышел из под контроля пожар, который мы устроили. Я шепчу в телефон:
— Я знаю, отец, ты все проебал.
И он в трубку отвечает:
— Ага, конечно, приехать можно?
— Я не хочу, чтоб ты делал то, что я, блядь, думаю, ты собираешься делать, — говорю я, закрыв лицо руками. — Останешься на ночь, а потом свалишь.
— Хочешь, скажу кое-что? — спрашивает он.
Я ни слова не могу из себя выдавить.
— Ничего подобного, — говорит он.
Питер с Мэри, которая и не индеанка никакая, приезжают в Лос-Анджелес, около полуночи находят меня в Ван-Найсе, и Питер подходит, хватает меня, говорит:
— Томми, отец, как делишки, приятель?
И я стою, трясусь, говорю:
— Привет, Питер. — А он жирный, триста-четыреста фунтов, у него длинные волосы, светлые и грязные, на нем зеленая футболка, вся морда в соусе, все руки исколоты, и я злюсь.
— Питер? — спрашиваю я. — Что за хуйню ты творишь?
— Ой, мужик, — говорит он. — Ну и что? Круто же. — Глаза вытаращил, взгляд странный такой, и тянет меня к выходу.
— А телка где?
— Снаружи, в фургоне.
Я жду, Питер стоит.
— Снаружи в фургоне? Так? — переспрашиваю я.
— Ну да. Снаружи в фургоне.
— Может, пошевелишься, или как? — предлагаю я. — Может, приведешь типа девчонку?
Он не движется. Стоит и все.
— Девчонка в фургоне? — спрашиваю я.
— Точно.
Я злюсь.
— Почему бы не приволочь эту пизду сюда, недоебок ты жирный?
Не волочет.
— Ну, мужик, — вздыхаю я. — Пошли на нее глянем.
— На кого? — спрашивает он. — На кого, мужик?
— О ком я, по-твоему?
Наконец он говорит:
— А, ну да. Мэри. Конечно. Девчонка в отрубе валяется в фургоне, она загорелая, смуглая, длинноволосая блондинка, тощая из-за наркоты, но правильная и ничего такая себе. В первую ночь спит на матрасе у меня в комнате, я на диване, а Питер сидит в кресле, за полночь смотрит телик и, кажется, пару раз выходит за едой, но я устал, злюсь и на все плюю.
Наутро Питер просит у меня денег.
— Это же куча бабок, — говорю я.
— Что это значит?
— Это значит, что ты совсем башкой ебнулся, — говорю я. — Нету у меня денег.
— Вообще? — И он начинает хихикать.
— Не похоже, что ты расстроился, — замечаю я.
— Мне тут надо парняге одному заплатить.
— Извини, отец. Просто нету.
Он больше ничего толком не говорит, лишь возвращается с Мэри в темную комнату, а я еду на автомойку в Резеду, я там работаю, когда больше ничего не делаю.
Возвращаюсь домой после весьма паршивого дня, Питер сидит в кресле, а Мэри валяется в задней комнате, слушает радио, и на столе рядом с теликом я замечаю пару ботиночек и спрашиваю Питера:
— Ты где ботиночки раздобыл, мужик?
Питер обдолбан в ноль, не отзывается, лицо — как воздушный шарик, и этот шарик тупо и страшно ухмыляется, таращится на мультики, а я смотрю на ботиночки и откуда-то слышу плач, грохот какой-то, бормотание за дверью ванной.
— Это что… шутка? — спрашиваю я. — То есть я же знаю, отец, какой ты ебанутый, я знаю, что это не шутка и, блядь, мужик, ох, блядь.
Я открываю дверь ванной и вижу пацана, маленького, беленького, белобрысого, лет десяти-одиннадцати, на рубашке лошадка, застиранные модные джинсы, руки шнуром за спиной связаны, ноги обмотаны веревкой, и еще Питер запихал ему что-то в рот, а сверху заклеил изолентой, глаза у пацана огромные, он плачет, бьется о края ванны, куда Питер его свалил, и я хлопаю дверью, бегу к Питеру, хватаю его за плечи и ору в лицо:
— Пиздадуй, какого хуя ты творишь, какого хуя ты творишь, пиздадуй ебаный?
Питер невозмутимо смотрит в телевизор.
— Он нам денег добудет, — бормочет он, пытаясь меня смахнуть.
Я сильнее стискиваю его жирные мясистые плечи и ору:
— На хуя? — паникую и замахиваюсь кулаком, со всей дури бью Питера по голове, а он не двигается. Начинает смеяться, изо рта вырывается звук, совершенно бессмысленный, я в жизни не слышал ничего похожего, хоть отдаленно.
Я бью Питера по голове еще сильнее, и где-то после шестого удара он хватает меня за руку, выворачивает так, что, кажется, она сейчас треснет пополам, и я медленно валюсь на пол, на одно колено, потом на другое, а Питер все выкручивает руку, больше не улыбается, рычит, тихо и неторопливо, всего четыре слова:
— Заткнись — блядь — на хуй.
Вздергивает мне руку, выкручивает снова, и я падаю, держась за руку, и долго-долго сижу, а потом наконец встаю, пытаюсь выпить пива, ложусь на диван, рука болит, а через некоторое время пацан в ванной перестает шуметь.
Выясняется: пацан катается на скейте перед «Галлерией» на стоянке, за которой Питер с Мэри наблюдали все утро, и Питер говорит, они «проверили, чтоб никто не видел», и Мэри (это мне сложнее всего представить, потому что вообразить ее в движении я не способен) подъезжает к пацану, когда он завязывает шнурок, Питер открывает заднюю дверь фургона и очень просто, без малейшего напряга, поднимает пацана, заталкивает в фургон, и Мэри едет сюда, а Питер мне рассказывает, что вообще-то собирался продать пацана одному знакомому вампиру из Западного Голливуда, но лучше все-таки пообщается с родителями, а деньги, которые мы получим, отдаст пидору по имени Движок, и мы поедем в Лас-Вегас или Вайоминг, а я так психую, что ни слова не могу сказать, я понятия не имею, где этот Вайоминг, и Питеру приходится показать мне в атласе, на карте, — лиловый такой, и кажется, что он очень далеко.
— Так дела не делают, — говорю я.
— Мужик, у тебя проблема, из-за нее и обломы всегда — ты не расслабляешься, мужик, все время нервничаешь.
— Да неужели?
— Это неполезно. Это, отец, вредно, — сообщает Питер. — Надо учиться плыть, скользить. Расслабляться.
Пройдет три дня, и Питер будет смотреть мультики, забудет про пацана в ванне, они с Мэри будут притворяться, что никакого пацана и не было, я буду стараться держать себя в руках, притворяться, будто знаю, что они задумали, что свершится, хотя представления не имею, что произойдет.
Я хожу на автомойку, потому что просыпаюсь, а Питер станет подогревать ложку перед теликом, и приковыляет Мэри, худая и загорелая, и Питер будет отпускать шуточки, двигая ей по вене, потом двинет себе, а перед уходом на автомойку я курю анашу, смотрю с Мэри и Питером мультики, порой слышу, как в ванне бьется пацан, психует. Мы включаем радио погромче, молимся, чтоб он прекратил, и я ссу в кухонную раковину, а посрать хожу на бензоколонку «Мобайл» через дорогу и не спрашиваю Питера или Мэри, кормят ли они пацана. Возвращаюсь с автомойки, вижу пустые коробки из «Уинчелла» и пакеты из «Макдональдса», но не знаю, сами они ели или пацану давали, а пацан за полночь ворочается в ванне, его слышно, даже если включен телик и радио, и уже надеешься, что услышит кто-нибудь снаружи, но я выхожу наружу, и ничего не слышно.
— Это только тебе, — говорит Питер. — Только тебе, мужик.
— Только мне, блядь, что?
— Мне ничего не слышно, — говорит Питер.
— Ты… врешь.
— Эй, Мэри, — зовет он. — Ты что-нибудь слышишь?
— Ее-то что толку спрашивать, мужик? — говорю я. — Она… ебнутая, мужик.
— И поэтому придется тебе что-нибудь с этим сделать, — говорит он.
— Ох, блядь, — скулю я. — Это все ты виноват, мужик.
— Виноват, что в ЛА приехал?
— В том, что пацана вот так заграбастал.
— Вот именно поэтому тебе надо что-нибудь с этим сделать.
На четвертый день Питера осеняет и он излагает план.
— Не понимаю, о чем ты, — говорю я, чуть не плача.
— Так мы пацана убьем? — повторяет он, но это уже не вопрос.
Наутро я встаю поздно, Питер с Мэри отрубились в задней комнате на матрасе, телик включен, в нем носятся ожившие шары, синие и пушистые, у них лица, эти шары гоняются друг за другом с большими молотками и мотыгами, звук приглушен, так что можно додумывать, о чем они говорят, а на кухне я открываю пиво, мочусь в раковину и даже кидаю в пасть остаток старого биг-мака со стола, жую, глотаю, надеваю новую спецовку, вот-вот уйду, но вижу, что дверь ванной чуть приоткрыта, и я крадусь осторожно, а вдруг Питер опять ночью что-нибудь с пацаном сотворил, но в итоге я и посмотреть не в силах, торопливо закрываю дверь и уезжаю в Резеду на автомойку, потому что два дня назад я вошел в ванную под кайфом, а пацан лежал на животе, штаны спущены до скрученных лодыжек, весь зад в крови, и я ушел, а потом пацан был уже вымыт, одет, даже причесан кем-то, лежит связанный, психует, во рту носок, а глаза краснее моих.
На автомойку я опаздываю, и какой-то еврей на меня орет, но я не отвечаю, иду по длинному темному тоннелю на ту сторону, я там сушу машины с парнягой, которого зовут Дурдом, он себя считает «настоящим кретином», а сегодня все желают мытых машин, а я их все сушу, плевать, что жарко, не смотрю ни на кого, ни с кем не разговариваю, кроме Дурдома.
— Я теперь даже типа и не дергаюсь, — говорю я. — Сечешь? Не шарахаюсь, ничего.
— То есть тебе типа уже болт забить? — спрашивает Дурдом. — Так? Я понятно говорю?
— Ага, — отвечаю я. — Плевать — и все дела.
Я досушиваю машину, жду из тоннеля следующую и замечаю мелкого пацана — стоит рядом. В школьной форме, смотрит, как машины из тоннеля выезжают, и от паранойи меня постепенно всего начинает ломить. Выезжает машина, Дурдом отгоняет ее ко мне.
— Это мамы моей машина, — говорит пацан.
— Да? — говорю я. — И, блядь, что теперь?
Я начинаю сушить «вольво-универсал», а пацан все стоит.
— Я уже злюсь, — говорю я. — Мне не нравится, что ты на меня пялишься.
— Почему? — спрашивает он.
— Потому что мне хочется голову тебе размозжить или типа того. — Я щурюсь от смога.
— Почему? — спрашивает он.
— Я притворюсь, будто не заметил, что ты со мной разговариваешь, — говорю я, надеясь, что он уйдет.
— Почему?
— Потому что ты, уродец, задаешь мне глупый вопрос, типа это важно, — замечаю я.
— Ты думаешь, не важно? — спрашивает пацан.
— Ты со мной разговариваешь?
Он гордо кивает.
— Не знаю, мужик, на черта тебе нужно об этом спрашивать, — вздыхаю я. — Глупый вопрос.
— Что такое «на черта»? — спрашивает пацан.
— Глупый, глупый, глупый, — бормочу я.
— Почему глупый?
— Потому что ненужный, тормоз ты чертов.
— Ненужный — это что?
С меня хватит. Я делаю шаг к пацану.
— Вали отсюда, кретин малолетний.
Пацан смеется и идет к женщине, которая пьет «Тэб» и разглядывает сумочку от Гуччи, а я быстро сушу «вольво», Дурдом рассказывает, как ночью трахался с девкой, похожей на помесь летучей мыши и большого паука, и я наконец открываю женщине с «Тэбом» и пацану дверцу, и вдруг мне так жарко, что приходится вонючей рукой вытереть лицо, а пока женщина выруливает с автомойки, пацан все пялится на меня.
Питер около десяти сваливает, потому что у него дела, говорит, что вернется к полуночи. Я сажусь смотреть телик, но пацан скребется, и я психую, так что иду в комнату, где на матрасе валяется Мэри, свет выключен, темно, окна открыты, но все равно жарко, и я смотрю на Мэри и спрашиваю, не поделиться ли с ней косяком.
Она молчит, только ужасно медленно поворачивает голову.
Я уже ухожу, и тут она говорит:
— Эй, мужик… останься… может, оста… нешься?
Я смотрю на нее.
— Хочешь знать, что я думаю?
Ее губы шевелятся, она закатывает глаза.
— …Нет.
— Я думаю: да, мужик, эта девка совсем ебанулась, — говорю я. — Я думаю, любая девка, которая с Питером тусуется, совсем ебанулась.
— А еще что ты думаешь? — шепчет она.
— Не знаю, — пожимаю плечами я. — Мне… охота. — Пауза. — Питер когда вернется? К полуночи?
— А… еще что?
— Блин, может, на этом остановимся? Поглядим, что выйдет?
— Ты… — Она сглатывает. — Не хочешь… на это глядеть.
Я сажусь к ней на матрас, и она тоже пытается сесть, но в итоге лишь прислоняется к стене и спрашивает, как у меня прошел день на работе.
— Что ты несешь? — спрашиваю я. — Ты хочешь знать, как я работаю на автомойке?
— Что… творилось? — Она делает вдох.
— Есть автомойка, — рассказываю я. — Там был чокнутый пацан. Ужасно было интересно. Может, самый интересный день в жизни у меня. — Я устал, мой косяк слишком быстро тухнет, и я тянусь через Мэри за спичками — они лежат по ту сторону матраса возле ложки и грязного полиэтиленового пакета. Поджигаю косяк и спрашиваю, как она стусовалась с Питером.
Она долго ничего не говорит, и не могу сказать, что меня это удивляет. Потом отвечает тихо и глухо, я едва слышу, наклоняюсь к ней, а она что-то бубнит, и приходится переспрашивать, а изо рта у нее тянет какой-то дохлятиной. По радио «Орлы» поют «Не бери в голову», и я пытаюсь подпевать.
— Питер сделал… кое-что плохое… в пустыне…
— Да ну? — спрашиваю я. — Я типа, блядь, не сомневаюсь. — Еще тяжка, а потом: — И что же?
Она кивает, точно благодарна, что я спросил.
— Мы в Карсоне с парнем познакомились… он нас подсадил на очень сильную… штуку. — Она облизывает губы, и мне становится грустно. — И… мы с ним тусовались… недолго… и парень был хороший, а один раз Питер уехал за пончиками… за пончиками уехал… и мы с этим парнем стали дурака валять. Хорошо было… — Она так далеко, так обдолбана, что я завожусь, а она умолкает, смотрит на меня, проверяет — точно ли я здесь и слушаю. — Питер вошел…
Моя ладонь лежит у нее на колене, а ей, похоже, все равно, и я снова киваю.
— Знаешь, что он сделал? — спрашивает она.
— Кто? Питер? Что?
— Угадай. — Она хихикает.
Я надолго задумываюсь.
— Съел… пончики?
— Он отвез парня в пустыню.
— Да ну? — Моя рука ползет по ее ляжке, костлявая такая ляжка, жесткая и вся в пыли, и я веду по ней ладонью, смахивая пыль хлопьями.
— Ага… и пальнул ему в глаз.
— Ух ты, — говорю я. — Я знаю, Питер такие вещи проделывает. Так что меня, в общем, не сильно удивляет.
— А потом давай на меня орать, содрал с парня штаны, вытащил нож и отрезал парню… эту штуку и… — Мэри умолкает, начинает хихикать, и я тоже хихикаю. — Швырнул ее мне и говорит — ты этого хотела, блядища, этого? — Она истерически хохочет, и я тоже смеюсь, и смеемся мы, кажется, довольно долго, а потом она перестает и начинает плакать, по-настоящему, задыхаясь и отхаркиваясь, и я убираю руку с ее ноги. — Мы с ним больше ни о чем не говорим, — всхлипывает она.
Я все равно пытаюсь ее отыметь, но она тугая, сухая и под кайфом, так что мне становится больно и я пока бросаю это дело. Но мне по-прежнему охота, и я пытаюсь заставить ее у меня отсосать, а она засыпает, и я пытаюсь ее поднять, прислонить к стене и выебать в рот, но ничего не выходит, и я в итоге дрочу, но не могу даже кончить.
Я просыпаюсь, потому что барабанят в дверь. Поздно, солнце высоко, в окно сочится, бьет в лицо прямо, и я встаю, озираюсь и не вижу ни Питера, ни Мэри, встаю, думаю — может, это они там в дверь колотят, иду, открываю, я устал, меня шатает, а за дверью загорелый парень, блондин, волосы уложены, фигура неплохая, на нем безрукавка, мешковатые шорты, полуботинки, темные очки «Вуарнет», и он пялится на меня, словно только обо мне всю жизнь и мечтал.
— Тебе чего, мужик? — спрашиваю я.
— Ищу кое-кого, — отвечает он, прибавив: — …мужик.
— Кое-кого тут нету, — говорю я и почти закрываю дверь. — Прием окончен.
— Отец, — говорит парень.
— Просто уходи, ладно?
Парень толкает дверь и проходит мимо меня.
— Ох, мужик, — говорю я, — какого черта тебе надо?
— Где Питер? — спрашивает он. — Я Питера ищу.
— Его… нету.
Парень озирается, все осматривает. Наконец прислоняется к спинке дивана и, оглядев меня, спрашивает:
— Ты какого рожна уставился?
— Я даже не особо рехнулся, — говорю я. — Просто очень устал. Просто хочу, чтобы все закончилось, потому что больше уже сил никаких нет.
— Скажи только, где, блядь, Питер, — просит этот пижон.
— Откуда мне, блядь, знать?
— Ну, отец, — смеется он, — ты лучше выясни. — Смотрит на меня, прибавляет: — Знаешь почему?
— Нет. Почему?
— Ты правда хочешь знать?
— Ну да, я же сказал — хочу знать почему. Давай, мужик, не говнись. Неделя была кошмарная. Мы можем подружиться, если…
— Я тебе скажу почему. — Он умолкает и театрально, тихим голосом, к которому я уже начинаю приспосабливаться, говорит: — Потому что он в полной, — пауза, — абсолютной, — еще пауза, — беспросветной жопе.
— Вот оно что, — роняю я.
— Да, правда, — говорит загорелый парень. — Sefior .
— Ага. Ну, я ему передам, что ты заходил и все такое. — Я открываю парню дверь, и он к ней подбирается. — И я, кстати, не мексиканец.
— Все очень просто, — говорит парень. — Я вернусь, и если у Питера этого нет, вы все — покойники. — Он долго смотрит на меня, этот парень, восемнадцать лет, девятнадцать, губы толстые, пустое красивое лицо, такое невнятное, что через пять минут я его не смогу вспомнить, не смогу Питеру описать.
— Ну да? — Я сглатываю, закрываю дверь. — И что ты сделаешь? Поджаришь нас до смерти на солнышке?
Он мило улыбается, и дверь хлопает.
Я не еду на автомойку, остаюсь дома, жду Питера с Мэри, я даже не знаю, появятся ли они, я даже не знаю, что такое «это», про которое говорил серфер, и я сижу на диване, пялюсь в окно, ни на что не глядя. Я и думать не могу о том, как Питер явился и все изгадил, — начать с того, что все и было изгажено, и не явись Питер на этой неделе, явился бы на следующей или через год, и как-то не верится, что есть разница, потому что всю дорогу знаешь, что это случится, и вот сидишь пялишься в окно, ждешь, когда вернутся Питер с Мэри и ты сможешь капитулировать.
Я рассказываю им, что приходил серфер. Питер кружит по комнате.
— Я сейчас, наверное, обосрусь.
— Я говорила, я говорила, — начинает бубнить Мэри.
— Соберитесь, — говорит нам Питер. — Мы отсюда выметаемся очень быстро.
Мэри плачет.
— Мне с собой брать нечего, — говорю я. Смотрю, как он нервно вышагивает по комнате. Мэри уходит в заднюю комнату, рушится на матрас, сует в рот пальцы, грызет их.
— Ты какого хрена делаешь? — орет Питер.
— Собираюсь, — всхлипывает она, корчась на матрасе.
Тут Питер подваливает ко мне, достает из заднего кармана пружинный нож, протягивает, и я спрашиваю:
— Отец, а это зачем?
— Пацан.
Про пацана я забыл. Смотрю на дверь ванной, устал кошмарно.
— Если мы оставим пацана, — говорит Питер, — кто-нибудь его найдет, он заговорит, и мы будем в жопе.
— Пусть от голода умрет, — шепчу я, пялясь на нож.
— Нет, мужик, нет. — И Питер сует его мне в руку.
Я стискиваю нож, и он со щелчком открывается. Злобный на вид, длинный, тяжелый.
— Он, блядь, острый такой, — говорю я, рассматривая лезвие, а потом смотрю на Питера, жду указаний, и он на меня смотрит.
— В том-то и штука, мужик, — говорит он. Не знаю, сколько мы так стоим, а потом я открываю рот, а Питер говорит:
— Ну, давай.
Я хватаю его, напрягаюсь, говорю:
— Но я, заметь, не возражаю.
Я иду к ванной, и Мэри меня видит, бежит, хромает ко мне, но Питер бьет ее пару раз, отбрасывает назад, и я вхожу в ванную.
Пацан бледен, хорошенький, на вид слабый, он видит нож, начинает плакать, ерзает, пытается бежать, я не хочу делать это при свете, поэтому выключаю свет, пытаюсь ударить пацана в темноте, но при мысли о том, что я его заколю в темноте, психую, включаю свет, встаю на колени, тычу носком ему в живот, но недостаточно сильно, тычу снова, сильнее, он выгибает спину, и я тычу опять, пытаюсь его зарезать, но пацан все выгибается кверху животом, будто его скрутило, и я все тычу ему в живот, а потом в грудь, только нож застревает в костях, а пацан не умирает, и я пытаюсь перерезать ему глотку, но он опускает подбородок, и в итоге я тычу ему в подбородок, разрезаю его и, наконец, хватаю пацана за волосы, оттягиваю голову назад, а он плачет, все выгибается, пытается выкрутиться, вся ванна заляпана кровью из неглубоких ран, а в гостиной орет Мэри, и я загоняю нож ему в глотку, вскрываю ее, и у него глаза расширяются — понял, — и мне в лицо бьет фонтанище горячей крови, я чувствую вкус, рукой вытираю глаза, в руке по-прежнему нож, а кровь вообще везде, и пацан еще долго шевелится, а я стою на коленях, весь в крови, кое-где лиловой, местами темнее, а пацан дергается тише, из гостиной уже ничего не слыхать, только кровь течет в сток, а позже приходит Питер, вытирает меня, шепчет: «Все нормально, мужик, едем в пустыню, мужик, все нормально, мужик, тш-ш», — и мы как-то попадаем в фургон и уезжаем из квартиры, из Ван-Найса, и мне нужно убедить Питера, что я в порядке.
Питер тормозит на стоянке «Тако-Белл» на пути из Долины, а Мэри остается в фургоне, потому что у нее конвульсии, и Питер уже охрип все время ей орать, чтоб заткнулась, а она катается по полу, как младенец, и царапает себе лицо.
— Распсиховалась, — говорит Питер и бьет ее пару раз, чтоб замолчала.
— Да уж вижу, — отвечаю я.
Мы сидим за столом под сломанным зонтиком, жара, спецовка у меня вся в крови, скрипит каждый раз, когда я двигаю рукой, встаю, сажусь.
— Ты что-нибудь чувствуешь? — спрашивает Питер.
— Например?
Питер смотрит на меня, что-то понимает, пожимает плечами.
— Не нужно было нам пацана кончать, — бормочу я.
— Нет. Тебе не нужно было, — отвечает Питер.
— Я слыхал, мужик, ты что-то плохое в пустыне натворил.
Питер ест буррито, говорит:
— Я так думаю, Лас-Вегас. — Пожимает плечами. — Что плохое?
Я разглядываю тако — его Питер принес.
— Тебя там никто не найдет, — говорит он с полным ртом.
— Ты что-то плохое там сделал, — говорю я. — Мне Мэри рассказала.
— Плохое? — Он смущен и не притворяется.
— Мне так Мэри сказала, мужик. — Я вздрагиваю.
— Дай определение «плохого». — Он слишком быстро доедает буррито, повторяет: — Вегас.
Я беру тако, собираюсь его съесть, но тут замечаю на руке кровь, кладу тако, вытираю, и Питер съедает часть моего тако, и я тоже немножко, он его доедает, мы садимся в фургон и едем в пустыню.
