Глава девятая
Миссис Флоуз, сидевшая в одиночестве наверху, в своей спальне, была вне себя. Второй раз в ее жизни муж надувал ее и на этот раз действительно были все основания выть и скрежетать зубами. Но, будучи женщиной методического склада характера и хорошо зная, во сколько обошлось бы изготовление новых челюстей, миссис Флоуз вначале вынула зубы и положила их в стакан с водой, а уже потом стала скрипеть деснами. Выть она не стала. Это означало бы дать мужу возможность почувствовать удовлетворение: миссис Флоуз же была убеждена, что он должен пострадать за свои прегрешения. Поэтому она сидела без зубов и обдумывала планы мести. Она понимала, что месть ее должна как-то осуществиться через Локхарта. Если в своем завещании старый Флоуз фактически приговорил ее к безвыездной жизни во Флоуз-Холле, без всяких удобств, то ведь и своего внука он точно так же приговорил к необходимости отыскать отца. Лишь в этом случае мог Локхарт отобрать у нее завещанное ей наследство, если же его розыски не увенчались бы успехом, а старик бы тем временем умер, тогда она смогла бы осуществить во Флоуз-Холле все перемены, какие пожелает. Кроме того, и доход от имения был бы тоже ее, и она могла бы тратить его по собственному усмотрению. Она могла бы год за годом накапливать этот доход, прибавляя его к собственным сбережениям, и тогда в один прекрасный день у нее оказалось бы достаточно средств, чтобы уехать и больше сюда не возвращаться. Но все это могло осуществиться только в случае, если бы Локхарт не нашел своего отца. Не дать Локхарту возможности успешно вести розыски — тут миссис Флоуз подумала о деньгах, — и тогда ее собственное положение окажется прочным. Она сумеет сделать так, чтобы не дать Локхарту этой возможности.
Дотянувшись до письменного прибора, она взяла бумагу, ручку и написала короткое и четкое письмо Трейеру, распорядившись немедленно уволить Локхарта из фирмы «Сэндикот с партнером». Запечатав конверт, она отложила его в сторону, чтобы отдать потом Джессике, которая отправила бы его по почте. Еще интереснее получилось бы, если бы Локхарт передал письмо по назначению сам, лично. Миссис Флоуз улыбнулась беззубым ртом и стала размышлять дальше о способах мести. Ко времени, когда подкрались сумерки, ее настроение заметно улучшилось. Старик в своем завещании потребовал, чтобы в доме не производились никакие улучшения. Она намеревалась жестко придерживаться каждой буквы этого условия. Никаких улучшений. Напротив, пока он еще жив, будет все наоборот. Окна везде будут открыты, двери не заперты, еда только холодная, сырые постели станут еще более влажными, и все это до тех пор, пока ее помощь немощам возраста не ускорит наступление естественного конца. Старик после подписания завещания поднял тост за Смерть. Что ж, очень кстати. Смерть придет гораздо раньше, чем он ожидает. Да, действовать надо было именно так: любой ценой затягивать розыски, которые станет вести Локхарт, и одновременно приближать смерть мужа, тогда она сможет оспорить завещание, а еще лучше перекупить Балстрода, чтобы тот переписал его условия. Надо будет прощупать адвоката на этот счет. А пока нужно при всех обстоятельствах сохранять хорошую мину.
Локхарт был не меньше миссис Флоуз расстроен содержанием завещания. Сидя вместе с Джессикой на одном из Флоузовых холмов, он вовсе не разделял ее романтического взгляда на свое внебрачное происхождение.
— Я не знал, что незаконнорожденный означает, что у меня нет отца, — объяснял он Джессике. — Я думал, это просто прозвище, которое он мне дал. Он всегда называл всех людей ублюдками.
— Но разве ты не видишь, как это здорово? — говорила Джессика. — Получается что-то вроде игры «Найди отца». А когда ты его разыщешь, то получишь все имение, и мы сможем приезжать и жить тут.
— Не так-то просто будет разыскать того отца, который знает, что, как только он в этом признается, его станут пороть, пока жизнь его не повиснет на ниточке, — ответил практичный Локхарт, — а кроме того, я даже не знаю, как и с чего начинать.
— Ну, по крайней мере, ты знаешь, когда родился, и тебе надо всего лишь узнать, в кого тогда была влюблена твоя мать.
— А как мне узнать, когда я родился?
— Глупый, посмотри свое свидетельство о рождении, — ответила Джессика.
— У меня его нет, — пояснил Локхарт, — дед не пожелал меня регистрировать. Из-за этого у меня масса неудобств. Трейер, например, не мог из-за этого оплачивать мою медицинскую страховку. Это одна из причин, по которой он не разрешал мне ходить на работу. Он говорил, что с юридической точки зрения меня не существует, и еще говорил, что лучше бы меня не существовало и на самом деле. Я не смогу голосовать, не смогу служить в армии, входить в состав присяжных в суде, мне даже не дадут паспорта.
— Но, дорогой, что-то же ты можешь сделать, — возразила Джессика. — Например, если ты найдешь отца, это даст тебе возможность получить свидетельство о рождении. Почему бы тебе не поговорить обо всем этом с мистером Балстродом? Мне он кажется очень приятным человеком.
— Кажется, — мрачно сказал Локхарт, — всего лишь кажется.
Когда солнце над полигоном стало клониться к закату, Локхарт и Джессика, взявшись за руки, возвратились домой. Тут они увидели Балстрода, внимательно изучавшего передок их «рейнджровера».
— Похоже, вы с кем-то столкнулись, — скорее констатировал, чем спросил он.
— Да, — ответила Джессика, — мы зацепили маленькую машину.
— Вот как? — удивился Балстрод. — Маленькую машину? А вы сообщили в полицию об этом инциденте?
Локхарт отрицательно покачал головой:
— Зачем?
— Вот как? — снова удивился Балстрод, и его интонация стала еще более официальной. — То есть вы просто ударили небольшую машину и удрали? А что сказал обо всем этом владелец той машины?
— Я его не спрашивал, — ответил Локхарт.
— А полиция гналась за нами, — добавила Джессика. — Но Локхарт поступил очень мудро: он поехал прямо через изгороди и по полям, и они нас не догнали.
— Через изгороди? — переспросил Балстрод. — Правильно ли я понял, что вы стали причиной инцидента, не остановились при этом, не сообщили о нем в полицию, но даже удирали от нее, но хуже того, вы совершили еще более серьезное нарушение, проехав на этой прекрасной машине через изгороди и, судя по тому, как выглядят колеса, по вспаханным и, несомненно, засеянным полям, нанеся тем самым ущерб собственности и совершив, таким образом, уголовное преступление, за которое вы можете быть привлечены к суду?
— Ну, в общем, примерно так, — согласился Локхарт.
— О Господи! — Балстрод, задумавшись, почесал лысину. — А вам не пришло в голову, что полиция наверняка записала ваш номер и найдет вас по нему?
— Пришло, но у них должен быть записан не тот номер, — ответил Локхарт и объяснил, как и почему он его сменил. К концу его рассказа юридические чувства и представления Балстрода были потрясены до самого основания.
— Мне очень не хочется еще более осложнять условия, оговоренные в завещании вашего деда, указаниями на то, что совершенные вами действия были абсолютно беззаконны и преступны, но я должен сказать, что… — Он остановился, не в состоянии найти слова для выражения своих эмоций.
— Должны сказать что? — спросил Локхарт.
— Я бы посоветовал оставить машину здесь и вернуться домой поездом, — выговорил наконец Балстрод, отчаявшийся найти юридическую рекомендацию и решившийся прибегнуть просто к здравому смыслу.
— А как мне разыскать своего отца? — спросил Локхарт. — Тут вы можете что-нибудь посоветовать?
— Меня информировали о смерти вашей матери и о вашем рождении лишь спустя несколько месяцев после того, как все это произошло, — ответил Балстрод. — Я могу вам посоветовать только одно: поговорите с доктором Мэгрю. Я, конечно, не хочу этим сказать, что предполагаю у него наличие какого-то иного интереса к вашей дражайшей матери в момент ее кончины, кроме интереса сугубо профессионального, но, быть может, он сумеет помочь вам установить время вашего зачатия.
Но доктор Мэгрю, которого они нашли в кабинете греющим ноги у камина, мало что смог добавить нового к уже известному им.
— Насколько я помню всю эту историю, — сказал он, — вы, мягко говоря, родились несколько преждевременно, и впечатление было такое, что вы родились прямо с корью. Да, согласен, этот диагноз оказался неверным, но можно понять причины допущенной мною ошибки, если учесть, что до этого мне редко приходилось иметь дело со случаями, когда ребенок прямо в момент рождения получал бы ожоги от жгучей крапивы. Но родились вы преждевременно, это я говорю вам совершенно точно, поэтому тот период, когда вы были зачаты, я бы определил где-то не раньше февраля и не позже марта 1956 года. Из этого я должен сделать вывод, что ваш отец в эти два месяца должен был находиться где-то очень близко к вашему дому и к вашей матери. Рад сказать, что сам я не гожусь в возможные кандидаты, поскольку волей обстоятельств был тогда за границей.
— А не был ли он, когда родился, похож на кого-то из тех, кого вы знали? — спросила Джессика.
— Милая моя, — ответил Мэгрю, — когда ребенка выбрасывает раньше положенного срока из чрева в канаву с крапивой потому, что его мать свалилась тут с лошади, этот ребенок не похож ни на кого на свете. Я бы даже не рискнул сказать, что Локхарт при рождении был похож на человека — да не обидят его мои слова. Скорее на орангутана, и притом еще на слепого. Нет, боюсь, вам надо руководствоваться в ваших поисках не внешней похожестью на кого-то из членов семьи, но чем-то иным.
— А моя мать? — спросил Локхарт. — Должны же у нее были быть какие-то друзья? И наверное, они сейчас могли бы мне что-то рассказать? Доктор Мэгрю кивнул:
— Тот факт, что вы здесь сейчас сидите, со всей очевидностью подтверждает ваше первое предположение. Но, к сожалению, условия завещания вашего деда делают осуществление второго вашего предположения крайне маловероятным.
— А вы не могли бы рассказать нам, как выглядела мать Локхарта? — попросила Джессика.
Лицо доктора Мэгрю обрело торжественное выражение.
— Ее можно было бы назвать милой дикаркой, которая, всегда и во всем шла напролом. Но в лучшие ее годы она была настоящей красавицей.
Больше они ничего не смогли выжать из доктора. На следующее утро Балстрод, остававшийся ночевать во Флоуз-Холле, предложил подвезти их. Они покидали имение, увозя с собой письмо миссис Флоуз к Трейеру.
— Дорогая моя, — говорил старый Флоуз, поглаживая при прощании Джессику по руке явно более похотливо, чем допускали их отношения, — вы вышли замуж за олуха и тупицу, но я уверен, вы сделаете из него мужчину. Приезжайте навестить меня еще, пока я жив. Мне нравятся сильные духом женщины.
Джессика со слезами на глазах садилась в машину.
— Должно быть, я кажусь вам очень сентиментальной, — говорила она.
— Голубушка, так вы и на самом деле сентиментальны, — ответил старик, — это-то мне в вас и нравится. За внешней сентиментальностью чаще всего скрывается твердый характер. Наверное, вы его унаследовали от своего отца. У вашей матери от характера уже ничего не осталось, один кисель.
На этих словах Джессика и Локхарт и уехали из Флоуз-Холла. Миссис Флоуз, державшаяся во время разговора позади, добавила отдельным пунктом слово «кисель» в свой перечень того, что взывало с ее стороны к отмщению.
Через два дня Локхарт в последний раз появился в конторе «Сэндикот с партнером» и вручил мистеру Трейеру конверт с инструкциями от миссис Флоуз. Полчаса спустя он покинул контору, а Трейер мысленно возносил молитвы благодарности всем богам, обитающим в окрестностях Уидл-стрит, за полученные наконец-то указания выгнать, уволить, освободить от исполнения обязанностей и вообще послать ко всем чертям то ужасное бремя, каким был для фирмы «Сэндикот с партнером» Локхарт Флоуз. Письмо его тещи было выдержано почти в том же духе и выражениях, что и завещание старого Флоуза, так что впервые у Трейера не было нужды лавировать и подыскивать формулировки. Голова у Локхарта, после того как он окончательно распростился с фирмой, гудела от всего сказанного Трейером. Дома он попытался объяснить Джессике этот странный поворот событий.
— Но почему мамочка поступила так ужасно? — спросила Джессика.
Локхарт не находил ответа.
— Наверное, она меня не любит, — предположил он.
— Не может этого быть, дорогой. Она никогда не позволила бы мне выйти за тебя замуж, если бы ты ей не нравился.
— Если бы ты прочла то, что она написала в том письме, ты бы так не говорила, — возразил Локхарт, но у Джессики уже сложилось собственное мнение о матери.
— Я считаю, что она просто старая кошка и что ее разозлило завещание. Полагаю, все дело именно в этом. Ну и что ты теперь думаешь предпринять?
— Буду искать другую работу, — сказал Локхарт, но сказать это оказалось куда проще, нежели осуществить. Биржа труда в Ист-Пэрсли была забита заявлениями от бывших брокеров и конторских служащих, а категорический отказ Трейера подтвердить, что Локхарт действительно работал какое-то время в фирме Сэндикота, равно как и отсутствие у Локхарта документов, делали его положение безнадежным. То же самое повторилось и в местном отделении службы социального страхования. Когда он признал, что ни разу в жизни не делал взноса в счет своей медицинской страховки, его несуществование — в бюрократическом смысле слова — стало доказанным фактом.
— Что касается нашей службы, — сказал ему чиновник, — то со статистической точки зрения вы не существуете.
— Но я же существую, — возражал Локхарт. — Вот он я. Вы меня видите. Если хотите, можете даже потрогать.
Потрогать его чиновник не хотел.
— Послушайте, — убеждал он со всей вежливостью, с какой обычно государственный служащий обращается к гражданам, — вы же сами признали, что не внесены в списки избирателей, что вас не учитывали ни в одной переписи, у вас нет ни паспорта, ни свидетельства о рождении, у вас никогда не было никакой работы… Да, я знаю, что вы хотите сказать, но вот письмо от некоего мистера Трейера, который категорически утверждает, что вы не работали у «Сэндикот с партнером». Вы не заплатили ни пенса в фонды медицинского страхования, у вас нет карточки на право получения медицинского обслуживания. Так что если вы намерены продолжать настаивать на своем, мне останется только вызвать полицию.
Локхарт дал понять, что иметь дело с полицией ему бы не хотелось.
— Тогда, — сказал чиновник, — дайте мне заниматься теми, у кого больше прав на получение социальной помощи.
Локхарт ушел, а чиновник занялся безработным выпускником, окончившим университет по специальности «науки о нравственности», который ходил к нему уже многие месяцы, требовал, чтобы с ним обращались уважительно, а не как с какими-то там пенсионерами по возрасту, но при этом отказывался от любой предлагавшейся ему работы, если она не соответствовала полученной им специальности.
Домой Локхарт добрался в состоянии полнейшей подавленности.
— Бесполезно, — сказал он. — Никто меня не берет ни на какую работу, а социальное вспомоществование я не могу получить, потому что они не желают признавать, что я существую.
— Милый, — сказала Джессика, — если бы нам удалось продать дома, которые завещал мне папочка, мы могли бы куда-то вложить эти деньги и жить на доход с них.
— Но мы же не можем этого сделать. Ты ведь слышала, что сказал агент по продаже недвижимости. В этих домах живут, они не обставлены, сданы в наем на длительные сроки, и мы не можем не только продать их, но даже повысить арендную плату.
— По-моему, это нечестно. Почему мы не можем просто сказать жильцам, чтобы они съезжали?
— Потому что закон позволяет им этого не делать.
— Кому какое дело до закона? — возмутилась Джессика. — Есть закон, в котором говорится, что безработным должны давать деньги, но, как доходит до дела, этого не делают, и ты ведь не отказываешься ни от какой работы. Не понимаю, почему мы должны подчиняться закону, который нас ущемляет, если правительство не желает соблюдать закон, который мог бы нам помочь.
— Верно, — согласился Локхарт. — Что хорошо для гусыни, то должно быть полезно и гусаку.
Так родилась идея, которой — после того как Локхарт Флоуз тщательно обмозговал ее — суждено было превратить тихую заводь Сэндикот-Кресчента в место, где разыгралась поразительнейшая история.
Вечером, когда уже стемнело, Локхарт оставил Джессику ломать голову над тем, как бы найти хоть какой-то источник дохода, а сам вышел из дома и, бесшумно крадучись — чему он научился, выслеживая дичь на Флоузовских болотах, — пробрался с биноклем через заросли дрока в птичий заказник. Нельзя сказать, чтобы там он в полном смысле слова занимался наблюдениями за жизнью птиц. Когда в полночь он возвратился домой, у Локхарта уже были кое-какие представления о привычках большинства из жителей окрестных домов.
Вернувшись, он некоторое время вносил что-то в записную книжку. На букву «П» было записано: «Пэттигрю, муж и жена, возраст около пятидесяти лет. В одиннадцать часов выпустили погулять таксу по кличке Литтл Уилли, сами выпили что-то молочное. В 11.30 легли спать». На букву «Г» появилась информация о том, что Грэбблы весь вечер смотрели телевизор и отправились в постель в 10.45. Жильцы дома номер восемь супруги Рэйсимы занимались чем-то странным, причем мужа привязали к кровати в 9.15 вечера и отвязали в 10.00. В доме номер четыре две незамужние женщины по фамилии Масгроув перед ужином принимали гостя, которым был местный викарий, а после ужина читали газету «Черч таймс» и вязали. И наконец, в доме номер десять, стоявшем рядом с домом самих Флоузов, полковник Финч-Поттер поужинал в одиночестве, выкурил сигару, повозмущался громко лейбористами, комментируя вслух передачу о них по телевизору, и перед сном недолго погулял с бультерьером.
Записав все это, Локхарт и сам отправился в постель. Мозг его сверлила какая-то глубокая и сложная мысль. Он пока еще не мог бы выразить ее словами, но в его сознании инстинкт охотника медленно, но верно брал верх над всем остальным, выдвигая на передний план необузданный гнев и природную жестокость варвара, не признающего ни закона, ни норм и обычаев цивилизованного общества.
Наутро Джессика заявила, что намерена сама искать работу.
— Я умею печатать, знаю стенографию, а секретари нужны во многих местах. Объявления о том, что требуются машинистки на временную работу, развешаны повсюду.
— Мне это не нравится, — сказал Локхарт, — муж должен содержать жену, а не наоборот.
— Я и не буду тебя содержать. Я буду работать для нас обоих. А может быть, я и тебе присмотрю какую-нибудь работу. Я стану всем и везде рассказывать, какой ты умный.
И не слушая возражений Локхарта, она отправилась на поиски. Оставшись один, Локхарт целый день угрюмо слонялся по дому, заглядывая во все уголки, в том числе в те, которыми он никогда прежде не интересовался. Одним из таких мест оказался чердак, где Локхарт обнаружил старый, окованный железом сундук, а в нем бумаги покойного мистера Сэндикота. Среди бумаг были подробные внутренние планы всех стоявших на Сэндикот-Кресчент домов, включая чертежи водопровода, канализации, электрических сетей. Локхарт взял эти схемы и, спустившись вниз, тщательно изучил их. Они оказались весьма полезными, и к тому времени, когда вернулась Джессика, сообщившая, что с завтрашнего дня она начинает работать в компании по производству цемента, где заболела постоянная машинистка, в голове у Локхарта уже прочно отложились места присоединения всех тех современных удобств, которыми могли похвастать дома на Сэндикот-Кресчент. Новости, сообщенные Джессикой, он встретил без энтузиазма.
— Если кто-нибудь начнет приставать, — сказал он, вспомнив штучки, которые проделывал Трейер с временными машинистками, — сразу же скажи мне. Я убью этого типа.
— Локхарт, милый, ты настоящий рыцарь, — с гордостью произнесла Джессика. — Давай сегодня ляжем пораньше, мне так хочется пообниматься с тобой.
Но у Локхарта были другие планы на вечер, и Джессике пришлось отправляться спать в одиночестве. Локхарт же вышел из дому, через кусты и заросли птичьего заказника пробрался по задам к саду, окружавшему дом Рэйсимов, перелез через забор и забрался на вишню, с которой было прекрасно видно все, что происходит в спальне. Он решил, что любопытная привычка мистера Рэйсима позволять жене привязывать себя на три четверти часа к их большой двуспальной кровати может дать ему дополнительную информацию, способную оказаться полезной в дальнейшем. Но его ждало разочарование. Супруги Рэйсимы поужинали, немного посмотрели телевизор, а потом раньше обычного легли спать. В одиннадцать свет у них уже погас, Локхарт слез с вишневого дерева и только отправился в обратный путь через забор, как в доме номер шесть Петтигрю выпустили погулять свою таксу. Почуяв Локхарта, пробиравшегося через кусты, такса с громким лаем устремилась через сад и остановилась возле самой изгороди, продолжая тявкать в темноту. Наконец ее лай надоел хозяевам, и мистер Петтигрю вышел на лужайку посмотреть, что происходит.
— Перестань, Уилли, — сказал он. — Ну хватит, хватит. Там никого нет.
Но Уилли твердо знал, что кто-то там есть. Осмелев в присутствии своего хозяина, он рвался в том направлении, где в кустах скрывался Локхарт. В конце концов, мистер Петтигрю взял собаку на руки и унес ее в дом, а Локхарт преисполнился решимости что-то предпринять по отношению к Уилли в самое ближайшее время. Ему совершенно ни к чему были тявкающие вокруг собаки.
Локхарт отправился дальше, по задам участка сестер Масгроув — у них в доме свет погас еще в десять часов, — и проник в сад Грэбблов, у которых еще горел свет у входа, а занавеси в гостиной были приоткрыты. Локхарт устроился возле теплицы, навел бинокль на окно и в просвет между занавесками с удивлением увидел миссис Грэббл, лежащую на диване в объятиях кого-то, кто — Локхарт был в этом твердо уверен — явно был не мистером Грэбблом. Пока парочка томилась в экстазе, Локхарт разглядел через бинокль лицо джентльмена, который оказался мистером Симплоном из дома номер пять. Значит, миссис Грэббл и мистер Симплон? Но где тогда мистер Грэббл, и что делает миссис Симплон? Локхарт оставил свою позицию около теплицы, проскользнул незаметно через дорогу на поле для гольфа, мимо дома номер один, в котором жили Рикеншоу, и дома номер три, где обитали Огилви, и добрался до выстроенного в псевдогеоргиевском стиле дома номер пять — дома Симплонов. На верхнем его этаже горел свет и, поскольку занавеси были опущены, собаки Симплоны не держали, а на участке было много кустов, Локхарт рискнул пробраться по клумбе прямо под окно. Там он и стоял, абсолютно бесшумно и неподвижно — точно так же он застыл как-то на Флоузовских болотах, когда его однажды заметил кролик, — пока примерно через час фасад дома осветили фары и мистер Симплон поставил машину в гараж. В доме прибавилось света, и минуту спустя из спальни до Локхарта донеслись голоса: язвительный голос принадлежал миссис Симплон, а умиротворяющий — ее мужу.
— Ну что, бедняжка, опять будешь говорить мне, что заработался в конторе, пока не свалился с ног? — говорила супруга. — Ты меня постоянно в этом убеждаешь. Так вот, сегодня вечером я звонила в контору дважды, и там никто не отвечал.
— Я был вместе с Джерри Блондом, архитектором, — ответил мистер Симплон. — Он хотел, чтобы я переговорил с одним клиентом с Кипра, который собирается строить отель. Если не веришь мне, позвони Блонду, он тебе все это подтвердит.
Но миссис Симплон отвергла эту идею.
— Я не собираюсь делать всеобщим достоянием то, что я думаю о твоем поведении, — сказала она. — У меня еще есть гордость.
Локхарт, сидевший в кустах под окном, очень порадовался и ее гордости, и тому, что она отказалась звонить. Локхарт вполне мог сам сделать за нее всеобщим достоянием то, что она совершенно верно думала о поведении мистера Симплона. Интересно, а где же мистер Грэббл? Прежде чем начать действовать, Локхарт решил внимательнее изучить передвижения этого джентльмена. Со всей очевидностью у него случались такие вечера, когда он отсутствовал дома. Надо было установить, когда и почему это происходит. Больше у дома Симплонов делать пока было нечего, и, оставив их продолжать начавшуюся ссору, Локхарт снова вернулся на поле для гольфа. Пройдя мимо дома номер семь, в котором жили Лоури, а потом мимо дома девять — «баухауса», в котором проживал гинеколог О’Брайен, в это время уже улегшийся спать, — Локхарт оказался возле участка дома номер одиннадцать, который занимали Вильсоны. В гостиной на первом этаже горел свет, правда очень слабый, французские окна были распахнуты. Локхарт присел на корточки около семнадцатой лунки и поднял бинокль. В комнате было трое, они сидели вокруг стола, касаясь друг друга кончиками пальцев, а небольшой стол, как заметил Локхарт, вращался. Локхарт с интересом разглядывал происходящее, и его острый слух уловил какое-то постукивание. Вильсоны и их знакомый участвовали в очень странном действе. Время от времени миссис Вильсон задавала какой-нибудь вопрос и стол начинал раскачиваться и стучать.
Локхарт незаметно выбрался со своего наблюдательного пункта и, вернувшись домой, занес в записную книжку то, что Вильсоны были суеверны, как и все другие факты, добытые во время ночной охоты. К тому времени, когда он улегся в постель, Джессика уже давно и крепко спала.
На протяжении следующих двух недель Локхарт проводил все вечера в рейдах по птичьему заказнику и полю для гольфа и собрал обширные досье о привычках, чудачествах, слабостях и неблаговидных делах каждого из обитателей домов на Сэндикот-Кресчент. Днем он бродил по дому и проводил целые часы в мастерской своего покойного тестя, возясь там с огромным количеством проводов, транзисторов и со справочником конструктора-радиолюбителя.
— Не понимаю, чем ты целый день занят, дорогой, — говорила Джессика, которая к этому времени уже перешла из компании по производству цемента в юридическую фирму, специализировавшуюся на делах о клевете.
— Обеспечиваю наше будущее, — отвечал Локхарт.
— При помощи громкоговорителей? Какое отношение они имеют к нашему будущему?
— Большее, чем ты думаешь.
— А этот передатчик, или что это там, — он тоже часть нашего будущего?
— Нашего будущего и будущего Вильсонов, которые живут рядом, — ответил Локхарт. — Где твоя мать хранит ключи от всех домов?
— Ты имеешь в виду те дома, что завещал мне папочка?
Локхарт кивнул, и Джессика принялась рыться в одном из ящиков на кухне.
— Вот они, — Джессика протянула ему ключи, однако заколебалась: — Но ты не собираешься что-нибудь украсть из этих домов?
— Конечно нет, — твердо сказал Локхарт. — Скорее наоборот, я им собираюсь кое-чего добавить.
— Ну, тогда держи, — и Джессика отдала ему связку ключей. — Только, ради Бога, не делай ничего противозаконного. Работая у «Гиблинга и Гиблинга», я поняла, как легко можно попасть в ужаснейшие неприятности. Вот знаешь ли ты, например, что если ты сочинишь книгу и напишешь в ней что-нибудь плохое о ком-нибудь, то этот человек может подать на тебя в суд иск на многие тысячи фунтов? Это называется клеветой.
— Жаль, что о нас никто ничего плохого пока не написал, — ответил Локхарт и добавил: — Если я когда-нибудь примусь за розыски своего отца, нам потребуются многие тысячи фунтов.
— Да, дело о клевете нам было бы очень кстати, правда? — мечтательно произнесла Джессика. — Но обещай мне, что не сделаешь ничего такого, что ввергло бы нас в неприятности, ладно?
Локхарт пообещал, и со всем пылом. То, что он задумал, должно было ввергнуть в неприятности других.
Но пока ему приходилось выжидать. Только через три дня Вильсоны вечером куда-то отправились и Локхарт смог проскользнуть через забор в их сад и затем в дом номер одиннадцать. Под мышкой у него была зажата какая-то коробка. Пробыв на чердаке дома около часа, он вышел с пустыми руками.
— Джессика, лапочка, — сказал он, — я хочу, чтобы ты пошла в мастерскую и подождала бы там пять минут, а затем сказала в этот передатчик: «Проверка. Проверка». Но сперва нажми на эту красную кнопку.
Локхарт снова проскользнул в дом Вильсонов, забрался на чердак и стал ждать. Вскоре в трех громкоговорителях, скрытых под теплоизоляцией из стекловолокна и соединенных с установленным в углу приемником, раздался голос Джессики. Но звучал он как-то загробно. Один из громкоговорителей был установлен над спальней самих Вильсонов, другой — над ванной, а третий — над свободной комнатой. Локхарт послушал, а потом спустился с чердака и вернулся домой.
— Иди спать, — сказал он Джессике, — я недолго. — Затем он устроился перед окном, которое выходило на улицу, и начал ждать возвращения Вильсонов. Они где-то неплохо провели вечер и вернулись в сильно приподнятом настроении. Локхарт дождался, пока у них в спальне и в ванной комнате зажегся свет, и только тогда решил подкрепить их веру в сверхъестественное. Зажав двумя пальцами нос и изменив голос, он зашептал в микрофон: «Я обращаюсь к вам из могилы. Слушайте меня. В вашем доме будет смерть, и вы присоединитесь ко мне». После чего он выключил передатчик и вышел на улицу, чтобы понаблюдать за результатом.
Мягко говоря, результат оказался подобен молнии. Во всем доме вспыхнул свет, и до Локхарта донеслись истерические вопли миссис Вильсон, более привычной к мягкой обстановке спиритических сеансов, нежели к голосам из загробного мира. Прячась в кустах азалии рядом с калиткой, Локхарт слышал, как мистер Вильсон пытался успокоить жену, однако это ему плохо удавалось, поскольку он и сам был явно встревожен и не мог отрицать, что тоже слышал слова о смерти, которая придет в их дом.
— Не говори, что ты не слышал, — истерически рыдала миссис Вильсон, — ты все слышал не хуже меня. Ты был в ванной, и посмотри, что ты наделал там на полу!
Ее муж принужден был согласиться, что и его эти слова несколько вышибли из равновесия и что, в полном соответствии с несокрушимой логикой его жены, беспорядок на полу в ванной комнате находится в прямой связи с услышанным им сообщением, что смерть столь близка.
— Я говорил тебе, нечего было начинать эти дурацкие игры со столоверчением! — шумел мистер Вильсон. — Видишь теперь, что ты натворила!
— Ну конечно, опять я во всем виновата, — рыдала миссис Вильсон. — Ты всегда во всем винишь только меня. А я всего лишь попросила миссис Сафели один разок крутануть этот стол, чтобы посмотреть, действительно ли она умеет это делать, и, может быть, услышать что-нибудь от наших дорогих ушедших.
— Теперь ты все это выяснила, черт побери, — продолжал кричать мистер Вильсон. — А этот голос вовсе не принадлежал ни одному из моих дорогих умерших, это я точно знаю. У нас в семье таких гундосых не было. Никого. И не думаю, что у трупа гайморит развивается от разложения.
— Господи, о чем ты говоришь, — стенала миссис Вильсон. — Одному из нас суждено умереть, а ты — о гробах. И не вылакивай все бренди, я тоже хочу.
— Не знал, что ты пьешь, — сказал мистер Вильсон.
— Теперь пью, — ответила жена и, судя по всему, налила себе добрую порцию. Локхарт не стал прислушиваться дальше. Он ушел в тот момент, когда они не совсем удачно стали утешать друг друга тем, что, по крайней мере, этот жуткий голос доказывал — есть жизнь и после смерти. Кажется, миссис Вильсон это не очень утешило.
Пока Вильсоны обсуждали крайне важную проблему, существует ли потусторонний мир и есть ли в нем жизнь, Литтл Уилли, такса супругов Петтигрю, познавала это на собственном опыте. Ровно в одиннадцать часов мистер Петтигрю выпустил ее погулять, и ровно в это же время Локхарт, притаившись в заказнике, потянул за нейлоновую леску, которая проходила под забором и шла дальше, на лужайку перед домом Петтигрю. На другом конце лески был привязан большой кусок печенки, купленный этим утром у мясника. Повинуясь натяжению лески, кусок начал рывками и зигзагами двигаться по траве. Уилли самозабвенно бросился преследовать его, позабыв про все на свете и на этот раз храня полнейшее молчание, которое именно сейчас ему бы стоило нарушить. Долго заниматься погоней собаке не пришлось. Когда печенка поравнялась с засадой, устроенной Локхартом у конца лужайки, Уилли остановился и после короткой борьбы распрощался и с мечтой о куске мяса, и с жизнью. Локхарт похоронил таксу в задней части своего сада, под тем розовым кустом, под которым она чаще всего делала все дела. Покончив таким образом с самым первым из своих начинаний, Локхарт отправился спать в прекрасном расположении духа. Чуть позже его настроение поднялось еще выше: когда в три часа утра, заворочавшись в постели, он проснулся и приоткрыл глаза, во всех комнатах дома Вильсонов все еще горел свет, а из дома доносились пьяные рыдания.
