Глава двадцать первая

Но и сотрудники акцизной службы тоже не могли и помыслить, что ждало их в ту ночь. Конечно, опыт Миркина послужил для них некоторым предостережением. Но когда они под сиянием луны прокрадывались по плотине в сторону дома, вокруг стояла полная тишина и все выглядело очень мирно. Перебравшись через плотину, они направились по тропинке к заднему входу в дом. Было по-прежнему тихо, лунный свет отбрасывал причудливые тени, дремали пасшиеся на болоте бычки и овцы. Только на «наблюдательном пункте Перкина» горел свет — там сидел Додд, наблюдая за приближающимися. Снаружи этот свет, приглушенный цветными стеклами оконца, выглядел как отраженный и казался весьма привлекательным, придавая всему пейзажу особое очарование.

В том, что произошло дальше, ничего привлекательного и очаровывающего не было и в помине. Работникам акцизной службы оставалось пройти до дома не больше сотни ярдов, когда вокруг них поднялась стрельба, да какая! И не только стрельба, но и артиллерийский обстрел. Усиленные тысячью громкоговорителей, их окружали звуки разрывов, беглого пулеметного огня, вой снарядов и свист пуль, крики раненых и вопли корчащихся в агонии людей. Все это происходило с такой частотой и силой, что несколько овец тут же сошли с ума. Восемь человек, прокрадывавшихся к дому, внезапно ощутили себя так, как будто какой-то злой волшебник в одно мгновение перенес их в самый эпицентр битвы на Сомме или при Эль-Аламейне. Они попытались укрыться, бросившись на землю, но тут же обнаружили, что это едва ли не опаснее, чем оставаться стоять: звук стал при этом еще более сильным и устрашающим, а кроме того, они оказались буквально под ногами у взбесившихся овец и помешавшихся от адского грохота бычков.

Даже внутри дома звуки этого боя производили жуткое впечатление. Доктора Мэгрю и Балстрода еще с вечера предупредили, что им лучше спать, положив голову под подушку, а не на нее. Тем не менее Мэгрю, которому довелось поучаствовать в боях на Сомме, проснулся с твердым убеждением, что он опять угодил туда же. У Балстрода ощущения были иные: он пришел к заключению, что сотрудники акцизного управления, не желая повторять опыт Миркина, решили вначале обстрелять Флоуз-Холл, а потом взять — штурмом, без всякого ордера, то, что останется от имения. Поэтому он поспешно забился под кровать, разбив при этом ночной горшок и порезавшись о его осколки, и лежал там, заткнув пальцами уши и пытаясь спрятаться от этой ужасающей канонады. Только Локхарт, Джессика и Додд получали от всего происходящего удовольствие. Они заранее запаслись затычками для ушей, шумопоглощающими наушниками и звукоизолирующими шлемами и теперь, надев все это, пребывали в полном комфорте.

Чего, разумеется, нельзя было сказать о чиновниках акциза. А равно и о псах старого Флоуза, которые обезумели так же, как и овцы. Особенно донимали их свист и другие звуки высокой частоты, от которых собаки лаяли, выли, метались по двору и стремились вырваться за ворота. Додд их выпустил. Ему еще раньше пришло в голову, что собаки могут оказаться полезны, поэтому он заранее привязал длинную веревку к скобе, запиравшей ворота. Сейчас он дернул за эту веревку, и воющая стая гончих вырвалась наружу и смешалась с взбесившимися бычками и овцами, посреди которых восемь служителей акциза панически пытались проложить себе дорогу назад к плотине. Только Миркин не сходил с занятого им места — впрочем, не по своей воле. Уаймен воспользовался его костылями, чтобы отбиваться от какой-то сумасшедшей овцы. Но костыли не помогли. Овца — что было совершенно нетипично для этого обычно спокойного и покорного животного — перегрызла костыли пополам и яростно набросилась на оставшиеся от них куски. Уаймен попытался отбить у нее хотя бы обломки, но был сбит с ног нахлынувшей стаей гончих. Нескольким сотрудникам акцизного управления крепко досталось от собак. И все это время продолжался артиллерийский обстрел, усиливалась автоматная и пулеметная пальба, высокочастотной свист стоял такой, что казалось, голова Миркина, которую он отчаянно сжимал руками, вот-вот лопнет. Не в состоянии больше все это выдерживать, он поступил не самым лучшим образом — дернулся вперед и упал, угодив на один из самых больших громкоговорителей, который работал на низкой частоте. Прежде чем он понял, что произошло, Миркин из старшего инспектора налогового управления превратился в жалкое подобие человека. От обилия звуков казалось, что его засасывает в реактивный двигатель. Попавшая на громкоговоритель часть его тела начала жутко дергаться, вибрировать и подпрыгивать. Залитые в гипс ноги Миркина стали совершать непроизвольные колебательные движения с такой частотой, которая явно не годилась для всего того, что располагалось около верхней части этих ног. Болото вокруг Миркина опустело. Овцы, бычки, собаки и акцизные чиновники — все они куда-то убежали, спасаясь от невыносимой боли в ушах. Поле по эту сторону плотины было чисто. Только два человека нырнули в водохранилище и пытались спастись там, держа носы над водой, а уши — под ней.

Когда все скрылись из виду, Локхарт выключил усилители и обстрел прекратился так же внезапно, как начался. Однако Миркин и его прежние спутники этого не заметили, да их это уже и не волновало. Они все равно уже неспособны были ничего слышать. К тому времени, когда они выбрались назад на дорогу и добрели до своих машин, их потрясенные чувства уже ничего не воспринимали. Оставались лишь пережитый страх да еще способность видеть и осязать. В изумлении смотрели они назад, на Флоуз-Холл. Дом стоял как ни в чем не бывало, обстрел явно ни капельки не повредил ему. Нигде не было видно ни одной воронки. Что было еще поразительнее, отсутствовал и дым, который после такой стрельбы должен был бы скрывать всю сцену от их взоров. Постепенно проходила и боль в ушах, и работники акцизного управления уже были готовы рассесться по машинам и покинуть арену этого страшного сражения, когда увидели, что снизу из долины кто-то поднимается вверх по дороге. Это был Локхарт. Через плечо у него был перекинут Миркин, напоминавший мешок с болтающимися из него деревянными ногами.

— Вы это забыли, — сказал Локхарт и свалил Миркина на капот первой машины. Стоявшие вокруг видели, что губы Локхарта шевелятся, однако произносимых им слов не слышали. Если бы они могли их расслышать, то, несомненно, согласились бы, что бывший старший инспектор налогового управления теперь был действительно «это» — вещью, а не человеком. Он что-то бормотал, быстро, неразборчиво и беззвучно, отовсюду, откуда только можно, у него шла пена. Было совершенно очевидно, что этот человек сошел с ума и уже никогда не вернется в нормальное состояние. Акцизные чиновники уложили его в багажник одной из машин — усадить его на сиденье не давали продолжавшие дергаться ноги — и отбыли. Вокруг царили ночь и полная тишина.

Локхарт возвращался назад во Флоуз-Холл, и его переполняло счастье. Задуманный им эксперимент с искусственной войной, построенной исключительно на звуковых эффектах, сработал блестяще. Настолько блестяще, что когда он подошел поближе к дому, то увидел, что почти все окна в нем были выбиты. Завтра придется вставлять их, а пока можно отпраздновать удачу. Он зашел в башню и разжег огонь в большом открытом очаге банкетного зала. Когда пламя разгорелось, он распорядился, чтобы Додд принес виски, а сам пошел в дом приглашать Джессику, Балстрода и доктора Мэгрю. Двум последним было не так просто объяснить, чего он от них хочет. Но заснуть в эту ночь они все равно уже не смогли бы, а потому оделись и последовали за Локхартом в зал башни. Додд с виски и волынкой был уже там. Стоя маленькой группой под боевыми знаменами и мечами, они подняли стаканы.

— За что будем пить в этот раз? — спросила Джессика.

Тост предложил мистер Додд.

— За самого Дьявола, — сказал он.

— За Дьявола? — удивилась Джессика. — Почему за Дьявола?

— А потому, дорогуша, — ответил мистер Додд. — Сразу видно, что вы не читали старину Робби Бернса. Знаете его поэму «И пусть акцизник убирается к Дьяволу»?

— В таком случае, за Дьявола, — поддержал Локхарт, и все выпили.

Потом Додд играл на своей волынке и пел, а остальные танцевали при свете пламени очага. Потом они снова выпили и опять танцевали, и опять, и опять — пока не почувствовали, что больше не могут. Тогда все расселись за длинным столом, а Джессика сделала им яичницу с ветчиной. Когда все кончили есть, Локхарт встал и сказал Додду, чтобы тот привез старика.

— Мы его обидим, если не пригласим по такому случаю в нашу компанию, — заявил Локхарт. Балстрод и Мэгрю, слишком много выпившие, чтобы ввязываться в спор, согласно кивнули. — Если бы он мог видеть, как удирали эти негодники, он бы порадовался, — продолжал Локхарт. — Такой юмор был вполне в его вкусе.

Когда над Флоузовскими болотами занималась заря, Додд широко распахнул ворота башни и в нее, сидя на инвалидной коляске, въехал сам старый Флоуз и занял привычное место в торце стола. Додд закрыл ворота и передал Локхарту пульт дистанционного управления. Тот нажал на кнопку, и комнату наполнил голос старого Флоуза. Локхарт на досуге возился с записями, редактировал их, составлял из разных кусков новые монологи. Одну из сделанных таким образом речей и произносил сейчас старый Флоуз.

— Давайте поспорим, друзья мои, как спорили мы раньше. До того, как эта, с косой, прибрала меня. Надеюсь, вы готовы к спору. Я готов.

Балстроду и доктору Мэгрю было трудно ответить на этот вопрос. Оба они были уже достаточно пьяны. А кроме того, события в последнее время развивались с такой быстротой, что у них как-то стерлось в памяти стремление старого Флоуза по любым вопросам иметь собственную точку зрения — и даже тогда, когда он уже превратился в чучело. Потеряв дар речи, они смотрели во все глаза на неожиданно возникшую фигуру, одним своим видом как будто призывавшую — помни о смерти! Локхарт решил, что их молчание объясняется еще не до конца прошедшей глухотой после ночного боя, и потому прибавил громкости. Голос старого Флоуза, казалось, заполнил собой весь зал.

— Меня не поколеблют никакие ваши доводы, Мэгрю, — завопил старик. — Я никогда не соглашусь, что окружение или общественные условия могут изменить характер человека или народа. Мы всегда останемся тем, что мы есть, что ниспослано нам судьбой при рождении, что сформировалось на протяжении очень и очень многих поколений. Каждый из нас сочетает в себе ту наследственность, что заложена генетически всеми поколениями его предков, и некоторые способности практического приспособления к жизни. То и другое тесно переплетено друг с другом. Мы делаем сегодня то, что когда-то было заложено в нас. Это универсальный закон. Из химических процессов складываются клетки, а из клеток — весь человек в целом. И в результате англичанин остается англичанином, он отличается от других, хотя прошли века и сменились многие поколения англичан. Как, мистер Балстрод, согласны вы, сэр, с этим или нет?

Балстрод молча кивнул. Говорить у него не было сил.

— Однако, — продолжал старый Флоуз с мощностью по десять ватт на канал, — есть любопытный парадокс. Англичане, жившие в разные века, — несомненно, англичане, но между собой они разнятся. Есть какая-то странная, труднообъяснимая, но постоянная непостоянность, которая сохраняет народ как целое, но в то же время делает всех людей различными между собой по точкам зрения и поведению. Во времена Кромвеля такой водораздел проходил через религиозное противостояние и враждебность. Столетием позже нас разделяли борьба за создание империи и отношение к потере Америки. Религиозные же противоречия ушли, отступив перед коперниковским пониманием картины Вселенной и перед новомодными французскими энциклопедистами.

Тогда пошла ходить молва, что англичане радуются грустно и что на первом месте для них всегда страна. Еще столетием позже Вольтер, этот французский зубоскал, утверждал, что англичане — нация, которую отличает крайне серьезный и мрачный темперамент. Так где же и в чем все то влияние, которое должны были оказать на англичан идеи, появившиеся в этой стране между XVI и XVIII веками? Нет, меня не коробит все то, что говорят о нас французы. У меня свое мнение на этот счет, свое понимание жизни. Для меня моя страна всегда была, есть и будет веселой, доброй Англией. Кто или что у французов может сравниться с нашими Смолеттом или Стерном? Хотел бы я посмотреть, как какой-нибудь француз сможет промчаться верхом на лошади за стаей гончих! У этих французов только хиханьки да хаханьки, шуточки да анекдоты. А у нас на первом месте всегда дело. Да еще та вечная борьба между нашими словами и нашей же внутренней сутью, которую по ту сторону Пролива называют лицемерием. А вся наша суть сложилась под влиянием иностранной крови. Ее, эту суть, составили те, кто бежал от притеснений тиранов в своих странах. Всех их переплавили в себе, как в тигле, Британские острова. Из всех них тут сделан один пудинг. Так всегда было, и так будет. Мы — нация, сложившаяся из оборванцев, негодяев и беглых каторжников. Что вы на это скажете, Мэгрю, — вы, знаток Юма?

Но Мэгрю, как и Балстроду, сказать было нечего. Он молча сидел и смотрел на эту явившуюся из прошлого куклу, как бы пародирующую ту сложную натуру, какой был старый Флоуз при жизни. Мэгрю зевнул, и как будто в ответ на его зевок старик заговорил еще громче. Теперь его голос был наполнен гневом и яростью. Локхарт возился с дистанционным управлением, но звук не желал становиться тише.

— Какой-то гнусный американский рифмоплет, — продолжал грохотать старый Флоуз, — утверждал, что ему приятней шорохи и хныканье, чем грохот ударов. Но я не таков! К чертям всякое хныканье, сэры! Нечего скулить, что мы стали всемирным нищим, протягивающим шляпу за подаянием! Лично я палец о палец не ударил бы ради того, чтобы получить несколько паршивых пенсов от какой-нибудь иностранной свиньи, будь она хоть арабским шейхом, хоть самим японским императором. Я настоящий англичанин до мозга костей и таким и останусь. Пусть хнычут бабы. А я шумел и буду шуметь!

При последних словах внутри у него что-то глухо взорвалось и из ушей повалил дым. Балстрод и Мэгрю, еще не пришедшие в себя от увиденного и услышанного, продолжали сидеть молча, не двигаясь. Локхарт, лихорадочно нажимая на все кнопки, позвал на помощь Додда.

— Огнетушитель! — закричал он. — Тащи скорей огнетушитель!

Но было уже поздно. Старый Флоуз делом доказывал, что хныкать он не будет. Молотя воздух руками и выкрикивая невразумительные проклятия беспорядочно хлопающим ртом, он метался на своей каталке по банкетному залу, наматывая себе на ноги подвернувшийся ковер и сбивая фигуры в рыцарских доспехах. Наконец с той практичностью, которая так восхищала его в предках, он влетел в горевший очаг и вспыхнул. Когда Додд прибежал с огнетушителем, спасти то, что еще оставалось от старика, было уже невозможно. Столбом пламени, дыма и искр он вознесся к небу.

— Ему было на роду написано сеять вокруг беду. Это так же верно, как то, что искры всегда летят только вверх. Аминь, — произнес Додд.

Так в пламени очага с легким шипением и треском исчез последний из рода Флоузов. Исчез прямо на глазах двух своих ближайших друзей, Джессики, Додда и того, кого он всегда называл ублюдком.

— Похороны, прямо как у викингов, — сказал Мэгрю, когда последние угольки в очаге рассыпались серым пеплом и расплавился последний транзистор. Он, как успел заметить доктор, был японского производства, что явно противоречило недавним утверждениям покойника, будто он англичанин до мозга костей. Мэгрю только было собрался указать Балстроду на эту любопытную анатомическую и философскую деталь, как позади него раздался всхлип. Локхарт стоял на дубовом столе, среди мерцающих свечей, и по щекам у него текли слезы. «Черт возьми, оказывается, в нем еще есть чувство жалости», — подумал доктор. Додд все понял лучше и без слов. Он зажал под мышкой мехи волынки, и Локхарт начал свою песню-панихиду:

Додд еще доигрывал последние ноты, а Локхарт уже спрыгнул со стола и вышел из башни. Мэгрю и Балстрод в изумлении смотрели друг на друга, не в состоянии вымолвить ни слова. И даже Джессика, всерьез озабоченная слезами Локхарта, впервые утратила свойственное ей постоянное выражение сентиментальной отрешенности и стояла с совершенно сухими глазами. Она решила было последовать за Локхартом, но Додд остановил ее.

— Пусть он побудет один, милочка, — сказал Додд. — Ему надо подумать о своей судьбе.

Додд был прав лишь отчасти. Локхарт вовсе не предавался размышлениям о своем будущем или же о висящем над ним роке. Хотя в том, что произошло наутро, можно было усмотреть нечто сверхъестественное и навеянное судьбой рода. Когда первые лучи солнца осветили Могильный Камень, тысяча громкоговорителей, установленных по всему болоту, ожила снова. Но на этот раз они исторгали не звуки боя. Титанической мощи голос Эдвина Тиндейла Флоуза на всю округу пел «Балладу о члене, влезшем насухо».