17
Спал он в старой комнате Фрэнки. Проснулся он рано и пошел на кухню. Там, у окна, стоял Кеннет в застегнутой не на те пуговицы рубашке, с развязанными шнурками — отчего они не купят ему тапочки? Клем завязал ему шнурки, застегнул рубашку как следует и начал готовить завтрак на двоих. Собака, ожидая подачки, уселась у стола. Клем бросил ей кусочек поджаренного хлеба и спросил Кеннета, не видал ли он Лору или Клэр. Тот отрицательно помотал головой. Вымыв кружки и тарелки, они поднялись наверх. В гостевой комнате с окнами на дорогу (еще две комнаты для гостей выходили окнами во двор) стояли две одинаковые кровати. Они собрали с кроватей матрацы и пуховые одеяла и вынесли их из дома. После ночного дождя трава была мокрой. Водрузив матрацы на крышу машины, они как сумели прикрутили их зеленой садовой веревкой. В сушильном шкафу нашлись простыни и полотенца. На заднее сиденье Клем положил свой чемодан и обнаруженный в заброшенной гардеробной серый электрообогреватель. Придерживая каждый со своей стороны матрацы просунутой в окно рукой, они поехали в дачный домик. Собака побежала за ними и вилась вокруг ног, возбужденно лая, пока они разгружали матрацы и затаскивали их вверх по лестнице. В детской кроватная рама оказалась узковата, а в другой комнате — широка, но на время они вполне сойдут. Клем заправил кровати. От встряхиваемых простыней хорошо пахло, хотя, возможно, последний раз их гладили и аккуратно складывали в шкаф много месяцев назад. Вернувшись обратно, они опять принялись нагружать машину. Лора уже показала Клему, какие кастрюли можно взять и в каком из дальних шкафов хранится запасной посудный сервиз (с узором из сплетенных листьев по краям тарелок). Он был рад, что, кроме Кеннета, никого не было. Они уже притерлись друг к другу и работали без лишних вопросов. Если женщины еще не проснулись, пусть себе спят и дальше; пусть Клэр наслаждается «обильным» отдыхом, да и Лора тоже.
В выходящей окнами во двор комнате на первом этаже раньше был кабинет Рона. Сначала Клем думал, что дверь заперта, но под очередным нажимом она подалась, сухо щелкнув, как вылетевшая из бутылки пробка. Приспущенные шторы, на полках тускло поблескивают позолоченные корешки книг, собрания сочинений классиков — больше для декорации, чем для чтения. Присутствие покойного чувствовалось настолько сильно, что казалось, сейчас раздастся шорох сворачиваемой газеты и вежливый голос осведомится, что Клему здесь понадобилось. Семь лет спустя тут все еще витал легкий запах его любимых сигарет — ароматизированный табак с какими-то пушками на коробке; Клем никогда не видел такого сорта в продаже и подозревал, что его заказывали частным образом в магазине курительных принадлежностей на Керзон-стрит. Он открыл шторы. Рядом с клумбой и полоской лужайки находилась заброшенная площадка для тенниса; ее поверхность заросла мощными сорняками, взбиравшимися по проволочным стенкам ограды, как по садовым опорам.
Чтобы сдвинуть с места монументальный, массивный рабочий стол, понадобилось бы не меньше четырех человек, но около двери стоял столик поменьше, с двумя откидными панелями и парой ящичков. Кеннет с собакой ждали снаружи, как два аборигена, не решающиеся ступить в пещеру, где обитало местное божество. Интересно, были ли они в кабинете хоть раз со смерти Рона? Он поманил их жестом, они неохотно вошли.
— Держи за тот край, — скомандовал он Кеннету, — Мы поставим его Клэр. Если у нее будет стол, может, она примется за работу.
Они обернули стол одеялами и пристроили его в открытом багажнике, прикрутив еще одним куском веревки. Вернувшись в кабинет, Клем свернул в рулон персидский ковер и взвалил его на плечо. Не опустить ли шторы, чтоб опять погрузить комнату в траур, подумалось ему. Рассеянно оглядел он развешанные на оклеенной обоями стене фотографии. Свадебное фото в пышном обрамлении из черно-белых роз. Кеннет в шортах, с ведерком, на море. Фрэнки в костюме феи Динь-Динь, Фрэнки на спортивной арене, Лора и Фрэнки с одной из собак. А вот трое военных, улыбающихся в камеру, дядя Рон — тот, что в середине; эту фотографию Клем помнил с самых первых посещений, хотя тогда ему не хватало роста, чтобы смотреть на нее, как сейчас, вровень с загорелым и по-юношески симпатичным лицом капитана Харвуда. Что это за полк? Королевские стрелки? Королевский африканский полк? Все, что ему было известно, — это что они усмиряли восстание мау-мау в Кении. Троица позировала перед объективом на краю какой-то деревни, на лицах все еще видно возбуждение после только что закончившейся операции. У одного из них, не у Рона, к винтовке примкнут штык. Фотографию увеличили неумело, и выходящий за пределы глубины резкости задний план расплывался неясными, не поддающимися расшифровке разводами света и тени. Однако кое-что можно было разобрать: размытое очертание, похожее на стоящего на коленях человека с опущенной головой и связанными за спиной руками. Может, человек, а может — просто упавшая странным образом сорок лет назад тень. На столе лежала лупа — дорогая штучка с золотым ободком и малахитовой ручкой, Рон использовал ее для проверки в газетах курса акций. Клем протер линзу и навел ее на лица солдат, потом медленно передвинул на пространство за ними.
— Доброе утро, дорогой.
— Лора!
Он не слышал, как она вошла. Стоя в дверях, она улыбалась ему, но в улыбке сквозило любопытство и вопрос. Слегка повернувшись и взглянув на фотографии, она сказала:
— Ужасно давно это было. Как в другом мире, верно?
Клем спросил, не сердится ли она, что он взял ковер.
— У меня такое чувство, будто я обчистил весь дом.
— Вот и молодец, — сказала она. — Этот дом давно пора обчистить. Ты же знаешь, Ронни тебя очень любил.
— Я тоже любил его, Лора.
— Он всегда с таким нетерпением ждал твоего приезда. Твоего и Клэр. Всегда говорил, что ты далеко пойдешь. Очень далеко.
Клем положил лупу обратно, точно на то же место, где она лежала прежде. Он испытывал смутное чувство стыда, вины за непристойное поведение, словно он обидел ее неуклюжей выходкой. «Ты, должно быть, до сих пор не можешь привыкнуть к тому, что его нет», — хотел он сказать, но, взглянув на дверь, увидел, что она ушла.
На даче они занесли столик в гостиную и установили его между окном и камином. Гостиная соединялась со столовой арочным проходом. В каждой из комнат было окно с красно-коричневыми шторами. Постелив ковер в спальне Клэр, он поставил на тумбочку стакан с цветами — он не помнил их названия, какие-то фиолетовые соцветия. В саду собака лязгала зубами на пчел, кружащих вокруг куста жимолости. Присев на ступеньку черного хода, Клем составлял список продовольствия. Кеннет ждал дальнейших приказаний. Клем тщетно пытался придумать работу для него и в конце концов просто попросил приглядывать за домом. Потом сунул список в карман и поехал в деревенский магазин.
По обе стороны узкой крутой дороги, ведущей через старую деревню — Старый Колкомб, стояли маленькие серые домики. Там же находился деревенский клуб, а напротив него — кладбище и приземистая башня церкви, где Фрэнки и Рэю предстояло обвенчаться. Хотя эта часть деревни была старой, церковь называлась «новой». Другая, саксонская или норманнская, была заброшена вместе с окружавшим ее поселением в пятнадцатом веке, во время эпидемии непонятной и неодолимой болезни. Сколько их было тогда, странников? Клему не раз приходилось фотографировать потоки беженцев, и он хорошо представлял себе это жалкое зрелище, однако он не мог вызвать в воображении картину английских беженцев, на английской земле — молодежь, идущую пешком, стариков в повозках или на спинах животных. Они не ушли далеко, хотя для многих, привыкших всегда видеть дымок родного очага, путешествие, должно быть, показалось бесконечным. Потом они ставили церковь, строили дома и амбары, прокладывали новые тропки — и все это, пока половина из них еще оплакивали тех, кто, обернутый в саван, остался навеки на старом месте. Колоссальное предприятие! Колоссальный вклад в совместное будущее.
Рядом с кладбищем — место выбрано будто в насмешку — располагалась недавно построенная деревенская больница, где Клэр был назначен прием в полшестого у Лориного врача. Магазин находился на перекрестке, на самом верху холма. Справа дорога уходила на восток к Фрому. Слева были маленькое кафе, гараж, отделение Британского легиона, небольшой квартал послевоенной застройки. Припарковавшись под окнами Британского легиона, Клем прошел метров двадцать до магазина. Здесь мало что изменилось. Те же неосвещенные окна, ящики из-под молочных пакетов (только нынче они были, вместо металлических, из оранжевой пластмассы) так же стояли штабелем снаружи; на стеклянной двери, как и раньше, прилеплены картонные квадратики объявлений — о продаже кроликов (интересно, как домашних любимцев или на рагу?), подержанной стиральной машины, подержанного, почти не ношенного пальто. Соседним деревням, с процветающими постоялыми дворами и сложными системами ограничения дорожного движения, казалось, был известен секрет финансового благополучия и безмятежной деревенской жизни; но на Колкомб он не распространялся. Насколько Клему было известно, здесь не существовало ни завлекательных старинных обычаев или охотничьих сборищ, ни рождественских пантомим; не было даже деревенской лужайки. Деревней владела какая-то странная апатия, словно случившийся полтысячелетия назад моровой исход прикончил все ее стремления. Эта деревня вполне могла бы сойти за пригород ничем не примечательного провинциального городка. Все ее прелести были случайными, желания прихорошиться не было ни малейшего.
Клем вытащил список из кармана и начал наполнять корзинку. Кроме нескольких овощей — грязных неаппетитных корнеплодов — все продукты были привозными. Хлеб — нарезанный и запечатанный в полиэтиленовые пакеты, яйца — из Кента. Новенький холодильник был битком набит яркими коробками «чикагской» пиццы. Клем вспомнил местный магазинчик в своем переулке, продающийся там чеснок, свежий чилийский перец, сладкий картофель, паприку, хумус домашнего приготовления. Из самодельной будки в глубине магазина можно было дешево позвонить в Аддис-Абебу, Бангалор, Фритаун, а потом получить сдачу у девушки с изукрашенными хной руками. Может, лучшей надеждой на спасение английской деревни является иммиграция в крупном масштабе? (За кого нужно голосовать, чтоб провести такую меру в жизнь?) В Колкомб новую кровь последний раз привнесли, как любил рассказывать Рон, итальянские военнопленные, которые работали на соседних с деревней полях и оставили после себя в сорок пятом выводок черноглазых малышей да по-прежнему видневшуюся с шоссе пару белых коринфских колонн по бокам ведущей в никуда железной дороги.
Кеннет помог ему разобрать покупки. Они уложили в холодильник (постоянно трясущийся, словно от собственного нутряного холода) молоко, сыр, яйца и йогурты, потом расставили на полках консервы, упаковку кукурузных хлопьев, рис, сахар, чай и кофе. Вспомнив слова поварихи из «Итаки» о любви Клэр к сластям, он купил шоколадный кекс и две банки малинового варенья. Десяток лампочек он спрятал в шкафу, затем вынул две обратно и положил на каминную полку. Время близилось к полудню. Проверяя, не забыл ли чего, он наскоро обошел дом. Лампочки. Радио. Книги? Какие-нибудь украшения на стены, что-нибудь декоративное, домашнее. Потом подозвал свистом из сада собаку и вместе с Кеннетом пошел в паб. Их в деревне было два, ближайший назывался «Помпа» и, видимо, так же как и медленно разрушающаяся дача, страдал от проседания фундамента. Над пустой автостоянкой (не считая стоящего на кирпичных опорах розового фургона) безжизненно повис флаг Соединенного Королевства. Внутри паба было темно, как в испанской церкви. Двое мужчин — единственные, кроме них, посетители — сидели на стульях у стойки бара, время от времени строя гримасы своим отражениям в висящем позади батареи бутылок со спиртным темном зеркале. Клем спросил хозяина, можно ли у них пообедать. Хозяин посмотрел на часы, лицо его выразило мимолетное раздражение, и он позвал кого-то в окошечко. Вышла женщина в сопровождении немецкой овчарки в наморднике. Она сообщила, что есть только яйца в колбасном фарше и чипсы, а больше ничего. Клем заказал яйца и две пинты горького шенди. Он не знал, умеет ли его двоюродный брат играть в бильярд. Получив в руки кий, Кеннет уставился на него так беспомощно, словно это был старинный инструмент, которым, по требованию Клема, он должен был, выйдя на улицу, замерить угол возвышения солнца над горизонтом. Клем принялся гонять шары в одиночку. Звякнул колокольчик микроволновой печи. Отыскав где-то помидор, женщина разрезала его и положила по половинке на каждую тарелку. Отправив в рот пару кусков своей порции, Клем отодвинул тарелку в сторону и закурил. Кеннет прикончил обе порции и, громко рыгнув, улыбнулся (все-таки, харвудская порода). Клем пообещал на следующий день взять его в кафе через дорогу. Собака вылизывала что-то под скамейкой. Клем пошел в туалет — вонючую пристройку позади паба. Забирая Кеннета и собаку, он не стал относить тарелки и кружки к стойке. Он чувствовал, что запросто мог бы, не напрягаясь, побить хозяина головой об стойку, советуя ему при этом пойти в магазин и запастись «чикагскими» пиццами. Сцены агрессии — минутные ролики головокружительного буйства — посещали его два-три раза в день, вызывая прилив адреналина в крови. Шагая с Кеннетом по дороге, он думал о человеке в белом льняном пиджаке. Где он теперь? Остались ли у него какие-нибудь следы того, что с ним произошло? Шрамик, синяк? Клем надеялся, что алкоголь вытеснил эту историю у него из головы, что воспоминания о случившемся растворились в бутылке коньяка или трансформировались, чтобы со временем превратиться в почти смешной анекдот. «Там, в самолете, был один чувак. Никогда раньше в глаза его не видел. Настоящий шизик…»
Они вернулись к Лоре за последним грузом. Лора и Клэр сидели в саду. Клем помахал им и жестом показал, что они еще не закончили работу, что он приедет позднее. Для комнаты Клэр он отыскал лампу с безвкусным бирюзовым абажуром, а для гостиной — пару светильников на раздвижном кронштейне. На лестничной площадке он остановился перед картиной, которая всегда ему нравилась: натюрморт с хлебом, вишнями, пустым стаканом и глиняным горшком, лежащими на голубоватой скатерти на фоне синей стены. Сняв ее с крюка, он знаком изобразил Кеннету, будто забивает гвоздь, — он уже научился общаться с ним, — и тот привел его в гараж, где, накрытый выцветшим зеленым брезентом, дремал Лорин «вольво» и где они нашли ящик с инструментами. Там же стояло несколько банок краски, а в кармашках на стене аккуратно размещались кисти. Выбрав необходимое, они вернулись в дачный домик и покрасили белым раму кухонного окна, потом подновили деревянные части в ванной и комнате Клэр. В столовой Клем забил в стену пару гвоздей и повесил на них картину. Качеством это произведение не блистало, подумалось ему, — вишни были плоские, как монеты, стол наклонен так, что вряд ли на нем что-нибудь могло удержаться, — но оно немедленно передало комнате уют, заложенную в нем теплоту, энергию, которую Клем обозначил для себя как «моральную», хотя точное значение этого слова, как всегда, осталось для него неясным. Разве может картина быть «моральной»? Это просто вещь, изделие. Однако одним своим присутствием она может предотвратить какие-то гадкие поступки (кто был на заднем плане фотографии? Что с ним сделали эти улыбающиеся вояки?). Он вспомнил брошенное вскользь замечание Босуэлла о «мощи за гранью разума». Он был прав. Искусство, если в нем нет элемента магии, ничего не значит. Но что думает Клэр? Может, у нее есть идеи об искусстве, выходящие за пределы эстетики, политики, истории искусства? Он не знал.
Он отмыл кисти, оттер от краски руки и поехал к Лоре. Лора и Клэр передвинули стулья в тень каштана, рядом стоял складной столик с кувшином воды и стаканами. Клем и Кеннет пристроились на траве у ног женщин. Клем рассказал им о походе в паб, добавив от себя кое-какие детали. Он надеялся, что нелепые промахи «Помпы» вызовут у Клэр улыбку, но ее опять что-то тревожило — видимо, одна из маскирующихся под реальность фантазий, о которых лучше не расспрашивать. Она старалась следить за его рассказом, но каждые несколько секунд невольно оборачивалась к воротам, словно оттуда, из глубокой тени, кто-то следил за ней, поджидая малейшей утраты бдительности.
Когда кувшин опустел, Клем вернулся в дом и собрал пожитки Клэр. Нынче они ночуют на даче, и он наконец узнает, выйдет ли у них — как это лучше назвать: эксперимент? попытка спасти, что еще осталось? Когда они уже уходили, Лора ненавязчиво предложила остаться на ужин, но Клем сказал, что купил продукты. Так будет лучше, сказал он, не надо о них волноваться. Она чмокнула его в щеку, поцеловала Клэр и долго махала им вслед, словно провожала в многомесячное странствие. Через пять минут Клем вносил чемоданы в оклеенную обоями с Маленьким принцем спальню. Когда он спустился вниз, Клэр задумчиво водила кончиками пальцев по полированной крышке стола.
— Это для тебя, — сказал он, — Если захочешь поработать.
— Работать?
— Вдруг тебе захочется.
— А что я буду делать?
— Может, Жерико?
Она помотала головой, беззвучно прошептала что-то и на несколько секунд, казалось, совершенно забыла о его присутствии.
— Пожалуй, нам пора собираться к врачу, — сказал он.
— Я не могу, — ответила она.
— Почему?
— Не могу.
— Это нужно сделать.
— Не могу я.
— Клэр?
Отвернувшись от него, она опустилась на стоявший у стола стул. Некоторое время он смотрел на ее затылок.
— Тогда я откажусь от записи на прием, — сказал он. — Если ты действительно так хочешь.
Он вышел на улицу и прислонился к нагретой солнцем кирпичной стене кухни. Через сад, справа налево, низко пролетел дрозд, опустился на забор и разразился песней, изысканной, как стрекотание швейной машинки. Глаза у Клема закрывались. Он почти уснул, когда вышла Клэр и сказала, что готова ехать.
В регистратуре больницы он назвал фамилию Клэр. Найдя на экране компьютера нужную запись — пять тридцать, к доктору Кроули, — женщина нажала на клавишу и попросила их подождать в приемной. Приемная была оформлена в два цвета: синие сиденья и желтые стены; на развешанных картинах — желтые цветы в голубеньких вазах или под синим небом, желтеющие дома. Клем прихватил пару журналов и уселся рядом с Клэр в глубине приемной. Комнату заполняли в основном пенсионеры и мамаши с малышами. Кто-то покашливал. Вокруг горшка с юккой жужжала муха. Время от времени в дверях появлялся врач и, сверяясь с карточкой в руках, вызывал больного. Клэр нервно теребила очки. Клем пробежал глазами полстатьи о распорядке дня какого-то неизвестного ему актера. Сперва ему хотелось придумать какую-нибудь ободряющую фразу, потом он начал прикидывать, не удастся ли улизнуть ненадолго на стоянку покурить. Он уже совсем собрался спросить Клэр, не побудет ли она минуточку одна, как назвали ее имя. У прохода в кабинеты специалистов стояла женщина в мятом льняном костюме, она повторила вызов.
Прикоснувшись к тыльной стороне руки сестры, Клем прошептал:
— Все будет хорошо, Лора сказала, что она — умница.
Видно было, как Клэр, поднявшись, собирается с духом; потом она двинулась к женщине. Врач отыскала глазами спутника своей пациентки и, широко улыбнувшись Клэр, увела ее с собой. Их не было минут сорок. Уже отправились по домам все матери с детишками, ушел последний пенсионер в летнем пальто. В конце концов Клем остался в одиночестве. Он слонялся по комнате, переступая через уродливые игрушки, читал объявления с номерами телефонов для желающих бросить курить, потом нахмурился, наткнувшись на плакат, с которого бывшая звезда большого спорта, чей портрет Клем подростком вырезал из журналов, убеждал мужчин не стесняться обсуждать с врачом импотенцию.
Вошла секретарша. Она улыбнулась Клему и кивнула, словно желая показать, что знает, зачем он здесь, и уважает его участие в таком сложном случае. Она пригласила его пройти в кабинет врача и показала куда. В коридоре слабо жужжали лампы. У дверей кабинета доктора Кроули Клем прислушался к доносящимся из него голосам, затем постучал. Дверь открыла Кроули.
— А, это вы, — словно запамятовав, что посылала за ним, сказала она. — Присаживайтесь, — И указала на стул рядом с Клэр.
Черных очков на сестре больше не было. Он заметил на ее лице следы слез, но также отметил про себя, что Кроули, похоже, пришлась ей по душе и что состоявшийся разговор принес пользу.
— Хотела немного с вами познакомиться, — сказала Кроули.
— Конечно, — сказал Клем.
— Мы договорились с Клэр, что она будет приходить на сдвоенный прием раз в неделю, пока вы здесь живете или пока будет необходимо.
— Спасибо.
— Мы сможем точнее подбирать лекарства, следить за общим состоянием. Да мало ли что может понадобиться.
— Хорошо.
Кроули тоже не помешал бы «обильный» отдых, подумалось ему. У нее было выражение долго не спавшего или только что проснувшегося человека, какое иногда бывает у ученых, но разглядывала она его довольно упорно. Похоже, паузы в разговоре ее не смущали.
— Клэр сказала, что ее беспокоят ваши глаза. У вас все в порядке с глазами?
— У меня? — Он взглянул на Клэр, — У меня все в порядке. — Потом, помолчав, добавил: — Вот с этим, правда, была небольшая неприятность, — и прикоснулся к правой скуле.
Вытащив из нагромождений на рабочем столе тонкий фонарик, Кроули подошла, запрокинула в сторону его голову и посветила фонариком в глаз.
— Посмотрите вверх, — скомандовала она, — так, теперь — вправо, влево…
Глаз заслезился. Выключив фонарик, она села.
— Я выпишу рецепт на глазные капли, чтобы снять воспаление. Боюсь, за ними придется ехать в Рэдсток. В деревне аптеки нет.
— Что-то серьезное? — спросил Клем.
— Не думаю, — сказала она, — но, учитывая семейную историю, я бы порекомендовала вам провериться у специалиста.
— А что с глазами у Клэр?
— У Клэр с глазами все в порядке, — Она нацарапала что-то в блокноте. — Могу записать вас на прием в бристольской глазной больнице, придется, правда, подождать.
Поблагодарив, он попытался сообразить, отчего его охватило желание немедленно рассказать этой женщине все. В ней не было заметно ни малейшего стремления выглядеть ревностнее, компетентнее, более сочувствующей, чем другие врачи. Она держалась сухо, даже застенчиво, будто привыкла заниматься чисто научной работой. Что же это? Какая энергия лучилась сквозь ее кожу, сквозь складки мятого льняного костюма? Видимо, она была из тех, кто, как говорила Нора, «подставляет плечо». Подставляющий плечо человек — под этим, по-видимому, понималось врожденное или приобретенное умение чувствовать беду другого как свою собственную. Редкое свойство. Спроси она, что они с Сильверменом видели там, на холме, он бы рассказал. Достал бы из бумажника фотографии и выложил их на стол.
Она вырвала из блокнота рецепт и подала ему.
— Я — фотограф, — сказал он, удивляясь себе и не будучи уверенным, что это правда.
— Я знаю, — Она улыбнулась ему, серьезно, так, словно знала о нем гораздо больше, — И пожалуйста, передайте вашей тете, что ей опять пора на прием, — И вновь с улыбкой: — Мы по ней соскучились.
Выйдя из больницы, Клэр опять надела очки. Клем ничего не сказал, даже когда, уцепившись за локоть, она позволила ему прокладывать дорогу, словно сама не видела дальше вытянутой руки. Он не сомневался, что встреча с Кроули пошла на пользу, что им удалось найти, как и советовала Паулин Даймонд, правильного наблюдающего врача, но упрямый, возможно совсем неизлечимый недуг по-прежнему хоронился глубоко внутри. Хотя Фиак так и не рассказала, почему окна в квартире в Данди были залеплены черной клейкой лентой, ему казалось, что теперь он понимает. Чтобы выжить. Могучее, невидимое течение увлекало Клэр, как оно увлекло Мэри Рэнделл, в холодное море. Поразительно, что, захваченная такой борьбой, она беспокоилась о его зрении! Наверное, заметила, что он трет глаз; видимо, он делал это чаще, чем отдавал себе отчет. А вдруг это и правда начало чего-то серьезного? Он поежился, хотя эта мысль, похоже, жила в нем давно, если сознаться, всегда. Еще задолго до Африки, задолго до ночи в Н***. Может, дети незрячих родителей всю жизнь готовятся к собственной слепоте? Складывают про запас черточки окружающего к тому моменту, когда придется ориентироваться, пользуясь лишь памятью да кончиками пальцев? Они проходили мимо деревенского клуба (на вывешенной в окне афише объявлялось о сентябрьской дискотеке, посвященной сбору урожая), дорога плавно поворачивала в сторону «Помпы» и домика. Замедлив шаги, Клем закрыл глаза — посмотрим теперь, кто кого поведет, подумалось ему.
В восемь, задернув шторы, включив повсюду верхнее освещение и все настольные лампы, Клем принялся собирать на стол. На кухне он открыл банку тушеных бобов, жестянку кукурузы, упаковку копченой макрели. Оборвал листочки с кочана салата, окропил их маслом (благословляю!) и посолил. Намазал маслом два ломтя хлеба, разрезал их пополам, покрошил две отрезанные от зеленого лука головки. Потом открыл бутылку белого вина, налил не поровну в стаканы и отнес меньшую долю Клэр. Глоток вина ей не повредит, думал он, скорее наоборот — выпить по стаканчику вместе будет шажком к нормальной жизни, снимет некоторые шероховатости странной ситуации. Первые пару вечеров им вовсе ни к чему глядеть в лицо обстоятельствам. Их спасение — в обыденной жизни, рутине, а ее всегда можно обнаружить в ритмичном чередовании потребностей человеческого тела.
Клэр сидела у электрообогревателя по другую сторону арки. Пока не стемнело, она принесла из спальни кое-какие вещи: несколько книг, толстую общую тетрадь, репродукцию Жерико, несколько ручек, бумагу. Он надеялся, что она как-то займется ими — прочитает или напишет несколько слов, хоть строчку, — но, аккуратно разложив предметы на столе, она, похоже, потеряла к ним интерес.
Клем протянул ей вино. Не встретив ответной реакции, он поставил стакан на каминную полку между упаковкой лампочек и игрушечным «феррари» и объявил — ужин, мол, готов, если хочешь, пойдем.
На кухне он разложил еду по тарелкам, на каждую — по ложке бобов, ложке кукурузы, два кусочка макрели. Принес в комнату тарелки, потом — хлеб, салат, бутылку вина. Клэр смотрела перед собой, словно у нее не было сил поднять вилку.
— Попробуй хоть что-нибудь, — сказал он. — Если ты не будешь есть, что нам делать?
Она чуть-чуть поклевала бобы, потом съела принесенный им вишневый йогурт. Он спросил ее мнение о картине над камином. Рассказал, как ему понравилась Кроули. Потом спросил, доводилось ли ей бывать в Торонто. Она не проронила ни слова. Завтра же отвезу ее обратно в «Итаку», решил он. В какую уродину она превратилась! Кожа цвета сырого картофеля. А волосы, а дурацкие очки. Чего ради я так стараюсь? Пусть Фиак с нею возится, если ей это доставляет удовольствие.
Чтобы не разораться на нее, он сгреб тарелки и поспешил на кухню. Двигаясь в темпе, в каком обычно работал Кеннет, ему удалось растянуть мытье посуды по меньшей мере на час. Вернувшись наконец в гостиную, он обнаружил, что Клэр сидит у стола с книгой в руке. Он опустился на стул у обогревателя. В комнате все еще лежали старые местные газеты, которыми они протирали окна. Просмотрев их, он убедился, что им не меньше года. На первой странице одной вязли в снегу брошенные машины. На развороте — еще «погодные» фотографии: дети катаются на санках, снеговик с носом-морковкой, прокладывающий путь в сугробах почтальон.
Взглядывая украдкой поверх газеты, он следил за «чтением» Клэр. Она сжимала книгу так, будто боялась, что стоит ей ослабить хватку — и та, шумно захлопав страницами, взлетит и шарахнет ее прямо в лицо. На тыльной стороне кистей набухли вены. Кожа в уголках рта дернулась, она тихонько застонала. Клем ждал. Когда стало очевидно, что ей совсем невмоготу, что она вот-вот сорвется и вечер полетит к чертям, он сказал:
— Тут напечатали личное обращение начальника почты Кристофера Ди к читателям «Сомерсет стандард»: «Прием и доставка почтовых отправлений будет производиться как обычно, однако просим население проявлять терпение».
— Что?
Он прочитал еще раз.
— Ерунда какая-то, — сказала она и отложила книгу; Клем увидел, что это одна из ее собственных, «Смерть приятной природы: от Пуссена до фовистов». — Если доставка будет происходить как обычно, почему нужно проявлять терпение?
— Может, выпадет еще больше снега.
— Так нужно было об этом написать. Прямо сказать, что он имеет в виду.
— Ты еще не устала?
Кивок.
— Хочешь, пойдем наверх?
Она поежилась.
Клем сложил газету.
— Я провожу тебя, — сказал он. — Заодно проверю, что все работает.
Друг за другом — Клем впереди, Клэр, не отставая ни на шаг, за ним — они поднялись по лестнице. Клем вспомнил детей — героев фильма Лоутона «Ночь охотника», преследуемых спятившим священником. Ему пришла на память сцена, когда мальчик, проснувшись на сеновале с первыми лучами солнца, увидел на горизонте, как на театральной декорации, силуэт священника на коне, неутомимого преследователя, которому, видимо, сон был не нужен. Клему нравился тот мальчишка, некоторая жесткость его характера, то, как он противостоял миру взрослых. Окончание он помнил довольно смутно. Дети, конечно, победили. Кажется, их куда-то пристроили, к какой-то добросердечной старушке, вернувшей им утраченное детство?
Пока Клэр была в ванной, он ждал ее на лестнице, разглядывая красно-бурое пятно в углу, где проступила сырость. В ванной загромыхали трубы, лихорадочным водопадом прошумел слив. На пороге показалась Клэр в красном халате; словно позируя, она на секунду задержалась в дверях, но дурацкие очки выдавали ее истинное состояние — больная женщина, которую не красят даже подчеркивавшие раньше ее прелесть вещи.
— Иди первый, — сказала она.
Он вошел в ее спальню. Там уже горели верхний свет и настольная лампа (интересно, сколько им придется платить за электричество?). Клэр сняла халат. Под халатом на ней была белая ночная рубашка до колен. Халат повесить было некуда; Клем забрал его и пристроил на спинку кровати. Забравшись в постель, она натянула одеяло и спросила:
— А ты что будешь делать?
— Я? Понятия не имею. Тебе принести что-нибудь?
— Может, почитаешь мне?
Книг в комнате не было. Он спросил, не сходить ли за одной из книг с ее стола. Она помотала головой, перекатывая ее на подушке, как маленькая девочка. Он прошел в другую спальню, где раньше, должно быть, спал со своей худой женой бывший жилец, и вытащил из своего чемодана книжку, позаимствованную в комнате Фрэнки. Это был путеводитель по Италии, купленный, думалось ему, или полученный в подарок в преддверии очередных южных каникул семейства Харвуд (уголки некоторых страниц загнуты, на полях тут и там отпечатки пальцев, измазанных кремом для загара). Италия была ему неизвестна. Он несколько раз сидел между рейсами, клюя носом на скамьях для транзитных пассажиров, в римском аэропорту. Пакистан, Бразилию, Северную Ирландию он знал лучше. Эту книгу он прихватил, потому что, перелистывая ее страницы, легко было погрузиться в дремоту — она предлагала неопасное романтическое путешествие, в котором безымянного героя всюду ожидал столик в ресторане с хорошей репутацией, проветренная комната со знаменитым видом на море и горы.
Он вернулся к Клэр. Стула в комнате не было. Отодвинув халат, он присел на край кровати. Показал ей обложку книги; потом, как и прошлым вечером, открыл ее наугад и начал читать. «Монтальчино, с его крепостными стенами и сказочным средневековым замком, издавна привлекает любителей тосканских городов…» Останавливаться лучше всего было в «Отеле де Капитани». В августе проводился костюмированный фестиваль и соревнования по стрельбе из лука. Он перечислил рестораны, выставленные в местном городском музее статуи Мадонны, описал окрестные виноградники, прочел расписание автобусов из Сиенны. (Уснула она? Кажется, среди ее лекарств был запас какого-то снотворного, темазепам или еще что-то.) Дальше шли целительные серные источники Баньи Виньони, фасад собора эпохи Возрождения в Пьензе, отделанный тремя слоями истрианского мрамора. Он шепотом окликнул ее, потом — еще раз. Не услышав ответа, потихоньку приподнялся с матраца, на цыпочках пробрался к двери и выключил верхний свет. Под бирюзовым абажуром, дрогнув на мгновение, осталась гореть настольная лампа.
На кухне он допил остатки белого вина, потом вернулся наверх и вытащил из переднего отделения чемодана коричневый конверт, ловко подсунутый ему Фрэнком Сильверменом в аэропорту Торонто. Он вскрыл его на обеденном столе. В конверте было шестнадцать бумажных листов. Он разложил их веером на поверхности. «Может, ты сможешь что-нибудь с этим сделать», — сказал ему Сильвермен. Сделать что? Закончить статью? Написать вывод, который он не мог или не хотел найти? Он принялся разбирать непронумерованные страницы. На каждой из них были следы яростной правки, в некоторых местах — исправления исправлений, каждое последующее — более невразумительное, чем предыдущее. В поисках начала он обнаружил пару страниц с подробным описанием колониальной истории, противостояния сил, партий, фракций, секретных комитетов, усиления экстремизма.
Даже жена президента говорила об этом: о необходимости выловить всех внутренних врагов и уничтожить их без пощады. Был организован сбор оружия, почти нескрываемые тренировки группировок для войны против соседей…
Еще на одной странице — зарисовки природы страны. Усеянные террасами холмы, изрезанный рельеф вулканических склонов, заброшенные плантации, ослепительная зелень банановых деревьев, болота, ржавые железные крыши домов, выжженные до красноты грунтовые дороги, стремительные реки, несущие с верховьев бурый ил. Вот как была описана гостиница «Бельвиль»:
Похеренная иностранными хозяевами, брошенная на произвол судьбы. Торчащая, как член, хотя и покороче на несколько этажей, чем мобутовский «Интерконтиненталь». В гостиничном баре под названием «Шангри-ла» красовалась пианола, на которой каждый вечер бренчал какой-нибудь перебравший журналист… В некоторых номерах на верхнем этаже скрывались с семьями разыскиваемые мужчины и женщины, имена которых были включены в составленные уже месяцы назад списки смертников.
Дальше шло начало повествования:
Человеку с Запада, из стран так называемого развитого мира, привыкшему к вечерним прогулкам в желто-голубом свете неонового освещения, затемненный город казался особо зловещим. На дороге позади гостиницы, где мы поджидали майора Немо и наше сопровождение, не было ни единого огонька; почти осязаемая кромешная тьма окутывала весь квартал, в запутанном лабиринте которого ощущение присутствия совсем рядом кого-то невидимого и невиданного за несколько минут перерастало в настоящую панику.
Следующие шесть строк были вымараны. Последний параграф начинался портретом майора Немо.
Не знаю, нравилось ли Немо ремесло солдата. Мне казалось, что его облику недостает стальной непоколебимости, которая служит идеалом военной братии. Однако чувствовалось, что он сумеет сохранить контроль над подчиненными в любой ситуации. Несколько раз в «Шангри-ла» он делился с нами сведениями и давал совет. Между нами начали складываться дружеские отношения…
Еще одна зачеркнутая строка, потом:
Первый пропускной пункт представлял собой барьер из брошенного поперек дороги на пару нефтяных бочек поваленного молодого деревца. Немо опустил окно и произнес несколько фраз по-французски, тоном голоса изобразив уважение к собратьям по профессии, хотя на пропускном пункте дежурила всего-навсего милиция — упившиеся банановым пивом, готовые на любое мародерство вооруженные местные оборванцы, не настолько, впрочем, храбрые или еще не достаточно пьяные, чтобы бросить вызов отряду обученных солдат. Сплюнув под ноги в пыль, они отодвинули ствол и пропустили нас…
Следующую страницу, перелистывая и пробегая глазами отрывки, Клем искал не меньше минуты. На ней тоже многое было перечеркнуто, разборчивый текст начинался только примерно с трети листа, с середины предложения:
…хибарок и навесов и выехали наконец за город. С десяток миль мы довольно быстро продвигались по асфальтовой дороге, но потом началась фунтовая, и, пока водитель выкручивал баранку, стараясь не угодить в яму, мы хватались за что придется. Меня несколько раз швыряло о бок сидевшего рядом солдата. Каждый раз, когда машина налетала на особо крупный камень или глубокую выбоину, мы рычали, как боксеры. Дорога сузилась. По окнам хлестала слоновья трава. Немо прокладывал маршрут по квадрату помятой карты, хотя особо доверять этим картам не приходилось, да и верилось с трудом, что они имеют какое-то отношение к обступившим нас бескрайним зарослям. Я попытался посмотреть на часы, но не мог удержать руку твердо. Минут через сорок, а может, и позже Немо сказал что-то водителю, и тот резко затормозил. Я испугался, что он что-то увидел, какую-нибудь мелькнувшую на дороге тень, но он всего лишь пытался найти поворот к церкви в Н***. Мы поехали медленнее, останавливались, опять трогались, пока наконец не увидели справа уходящий вверх песчаный скат, похожий на высохшее русло реки. Теперь мы еле ползли, фары выхватывали из темноты сплошную стену зелени. Казалось, что мы едем по длинному туннелю, уходящему вглубь холма. Солдаты крепче вцепились в автоматы; напрягая зрение, мы всматривались в темноту. Потом деревья расступились, и мы очутились на огромной, заросшей травой вершине холма, под усыпанным звездами ночным небом. Впереди виднелись небольшие постройки, сгрудившиеся под сенью гораздо более крупного здания. Приблизившись, я разглядел, что крупное здание было церковью; над главным входом мертвенно белела фигура Иисуса Христа, раскинувшего руки в типичном приглашающем жесте…
Машины выстроились в линию. В свете их фар кружили сонмы золотистых насекомых. Какое-то время мы не двигались. Через кондиционеры начал проникать запах, к которому я почти привык в самые страшные дни в Ливане и Сальвадоре; но, конечно, к запаху смерти привыкнуть нельзя. Что-то в самом нутре упирается, воет от ужаса, рвется убраться подальше от его источника, но стоит ему попасть в носоглотку, он пропитывает мягкие ткани, застревает между волосками, не покидает тебя многие дни и недели. Ты глотаешь его вместе с едой, он становится частью запаха твоего живого тела. Но что еще хуже — он проникает в твое воображение и там задерживается гораздо дольше.
Солдатам Немо было не по себе. Вполголоса отдавая приказания, он послал двоих охранять лендроверы с тыла и держать на прицеле ближайшие заросли. Мы с фоторепортером обмотали лица тряпками. Кого-то громко рвало. С пистолетом в одной руке, фонариком — в другой Немо вел нас по гравийной дорожке, пока мы не нашли первое тело. Это был мальчик лет семи-восьми, в зеленых шортах и бывшей когда-то белой футболке. Сбоку головы зияла глубокая рана, часть левой руки была отрублена чуть пониже локтя. Правый глаз вытек, но другой был открыт; неподвижный и недоступный взгляд уходил поверх наших голов в какую-то бесконечную точку небесного купола. Постояв, мы молча пошли дальше за лучом фонарика Немо. Поперек дорожки нам встретилось еще два тела, потом еще пять, словно целая семья, и вдруг — сотни безумно сплетенных, лицами вверх, вниз, искореженных и распухших, с перекрученными, как веревки, конечностями. Головы у многих были отрублены, видимо, ударами мачете или топора или отпилены ножом. Один ребенок — а в церкви в Н*** было много детей — был разрублен почти пополам, лезвие раскроило череп и прошло до бедра.
Окружавшие церковь постройки были большей частью из камня или кирпича — в тех местах, как и повсюду, религия предъявляет к кошелькам верующих определенные требования. Конторы, комнаты для собраний, медицинский пункт. В некоторых комнатах проводились уроки, и в одной из них между перевернутыми партами мы нашли тела пятнадцати подростков со связанными за спиной руками и колотыми ранами сзади на ногах; им перерезали сухожилия, чтобы они не скрылись, пока убийцы отдыхают.
Опять вымарано. Дальше:
Между телами сновали крысы. Сначала они выедают внутренности, вгрызаются в животы… Под кожей, вызывая на ней рябь, ползали личинки мух. Солдат выпустил очередь в метнувшуюся от нас собаку, уносящую что-то в зубах…
Зачеркнутая строка.
Сколько крови! Может, убийцы оставили кровавые отпечатки? Может, их можно выследить?
Еще одна строка зачеркнута.
Рядом — щелк! щелк! — щелкает вспышка фотографа. Я оборачиваюсь посмотреть — он склонился над останками женщины, крупной матроны, из тех, что воспитанные французы называют «дамами бальзаковского возраста». Платье ее задрано выше бедер, влагалище пронзает обрубок дерева или дубина.
И дальше все страшнее и страшнее, ужас громоздился за ужасом — но Клему было достаточно. Он перевернул страницу. На обратной стороне карандашом бегло набросано с полдесятка строк:
И еще в голове его —
Скорбный сиенского лика
Профиль, упрек тысячу лет негасимый. Жутко
Отверзший слепые следящие вежды,
И звон колокольный: увы!
Это из Берримена? Одна из его песен-фантазий? Он не помнил. Собрав страницы, Клем аккуратно выровнял о столешницу края и положил их обратно в конверт. На столике Клэр нашелся красный фломастер, он надписал им сверху: «Автор — Фрэнк Сильвермен». Затем, лизнув остатки клея на краю конверта, накрепко запечатал его, загладив край кулаком.
В саду было прохладно, неуловимо пахло чем-то душистым. Он закурил, нашел Большую Медведицу, Полярную звезду, четырехугольное созвездие Пегаса над Мендип-Хиллз. С востока на запад двигался крошечный огонек самолета, наверное, из аэропорта Хитроу — в Штаты, или из Амстердама — в Рио, или из Парижа — в Торонто. Им, наверное, оттуда ничего не видно — лишь темные провалы между желтым сиянием городов, но Клем смотрел на них с любопытством, и в порыве какой-то необъяснимой надежды, слепого чувства единения, отметающего все черные мысли, порожденные чтением незаконченной статьи Сильвермена, он поднял руку и помахал им, как махал, стоя на острове у маяка, проплывающим у горизонта кораблям его отец.
