Глава 21
Ад
Алекс

Дорогой дневник!

Как вы назовете мальчика с торчащими ушами, кривым носом и без подбородка?

Прозвищ хватает.

Я начал учиться в новой школе в понедельник. Она довольно паршивая, как и тот анекдот. Макнайс-Хаус – интернат, где я должен спать, и пусть моя новая спальня больше, чем в мамином доме, мне тут не нравится. Все белое, окна не открываются, и кто-то сказал, что двери устроены особым образом: если захочешь на них повиснуть, они упадут. Теперь я пробегаю через все дверные проемы, боюсь, что они упадут на меня, а другие дети смеются.

В новом доме моя спальня будет еще круче. Ладно, на какое-то время сойдет и эта. Большинство учителей совсем и не дружелюбные, хотя одна учительница мне нравится. Ее зовут мисс Келлс, и пахнет от нее, как в букинистическом книжном магазине, но она, кажется, хорошая. Она – мой персональный учитель и каждый день после школы проводит со мной один час в моей спальне. Я могу обращаться к ней, если у меня возникают проблемы. Мы говорим с ней о математике, карандашах с мягким грифелем и о «Гамлете». В наших классах всего по десять человек, и это клево, потому что уроки проходят спокойно, и никто не высмеивает меня. Но никто и не разговаривает друг с другом, а некоторые другие дети – психи. Одна девочка, на год старше меня, говорит, что на самом деле мы в зоопарке, и за одним столом сидит тигр. Вчера, когда я хотел сесть позади нее, она сказала, что нельзя, поскольку там уже сидит жираф. Я посмотрел на Руэна, чтобы подтвердил, что за столом никого нет, но тот лишь закатил глаза и зевнул.

Я рад, что Руэн по-прежнему со мной. Сейчас мне многого недостает, не только мамы. Теперь я не могу проснуться глубокой ночью и обнаружить, что Вуф спит на моей голове. Мне недостает лука на гренках, капания воды из крана, эти звуки напоминают удары сердца. Мне недостает тети Бев, Джо-Джо и театра. Я снова хочу увидеть, как мама, положив ноги на скамеечку, шевелит пальцами, пьет чай и смотрит сериал «Улица коронации». Мне недостает мамы, даже когда она грустная. Мне недостает нашего дома, хотя здесь разбитых окон нет и внутри чисто и тепло.

Я спросил Руэна: не потеряем ли мы с мамой наш новый дом, раз уж тетя Бев уехала, а маму никак не выпишут? Он ответил, что решение зависит от Ани, ведь она направила меня сюда. И даже если бы он, Руэн, помог мне бежать, куда я могу пойти? На мгновение я подумал: «Почему бы мне не пойти домой? Ты мог бы приглядывать за мной». Но потом вспомнил, что Руэн – демон, и не может делать то, что делают обычные люди, например, готовить и убираться. Жаль.

Я взволнован, изумлен, переполнен любопытством насчет своего отца. Как же его освобождали из ада? Теперь он действительно счастлив? Благодарен? Он на небесах или где-то еще? Я не очень-то понимаю, что происходит после жизни, а Руэн, когда спрашиваю, объяснять не любит, особенно, если речь заходит о Небесах. Он говорит, что Небеса слишком уж концептуализированы и идеализированы, тогда как ад воспринимается крайне недоброжелательно и получает плохую прессу.

Всякий раз, когда я спрашиваю о смерти, Руэн смотрит на меня так, будто я глупый.

– Это конец, дорогой мальчик, – произносит он, и на лице его отражается нетерпение. – Тела больше нет. Никакого шоколадного торта. Есть и плюсы, но все зависит от того, где ты оказываешься. – И когда я интересуюсь, где могу оказаться, он вновь принимается сокрушаться об идеализации Небес и очернении ада.

Этим вечером, однако, я хочу спросить его о своем отце. Я ведь так и не знаю, как и почему он умер. Я не ходил на его похороны, и мама никогда не брала меня на его могилу, и в доме у нее нет его фотографий. Она предупредила, что я никому не должен о нем говорить. Только его имя, потому что оно такое же, как и у меня: Алекс. Размышляя о том, радуется ли папа, что выбрался из ада, я вспоминаю, как однажды мы обедали втроем: я, папа и мама. Мы сидели за столом в нашей гостиной, и мама принесла тарелку с рогаликами. Папа взял два, проткнул вилкой один и ножом другой, и начал гонять их по столу. Они словно выплясывали у него какой-то танец. Яркие солнечные лучи освещали половину его лица и морщинки у глаза, когда он смеялся. Мама хлопнула его кухонным полотенцем, смеясь и требуя, чтобы он прекратил. Тогда смеялась она часто.

Когда я думаю об этом, мне становится грустно, а еще я в полном замешательстве. С одной стороны, я помню день, когда отец устроил танец рогаликам, а с другой – день, когда папа застрелил тех полицейских, и это лишено смысла. Разве злые люди не всегда злые? А веселые, добрые люди, которые приносят сыну игрушечные машинки, не всегда веселые и добрые?

Я долго грустил после того, как узнал о смерти папы. Однажды он просто исчез, сразу после случившегося на КПП. Я никогда не спрашивал маму, упал ли он в шахту, или угодил под колеса грузовика, или подцепил ту же болезнь, которой болела бабушка, потому что мама все время была расстроенной. Она плакала и плакала, а как-то сказала мне: «Твой папа ушел». Я спросил: «Надолго?» – и она ответила: «Навсегда».

Однажды мама пошла наверх и не спустилась, и мне это показалось странным: я-то рассчитывал, что она отведет меня в школу. Сам я, пятилетний, пойти туда не мог. Я прождал два часа, потом поднялся наверх, заглянул в ванную комнату, в спальню мамы и папы. Мама лежала в постели. Я ее толкнул, закричал: «Просыпайся!» – но она не шевельнулась. Я сорвал покрывало, топал ногами, хлопал в ладоши, щекотал пятки, а потом заметил на простыне белые коробочки. Я знал, что это такое: видел, как мама забирала их у доктора. Только таблеток в них уже не было, и я испугался. Мама начала кашлять, и сердце у меня забилось быстрее: я обрадовался, что она издает хоть какие-то звуки. «Ты уже проснулась?» – спросил я, но она просто наклонилась через край кровати, и ее вырвало мне на ноги.

Я помню, как скатился вниз, открыл парадную дверь, встав на вращающийся табурет для рояля, и бежал всю дорогу до дома бабушки. Рассказал ей, что мама больна, и на кровати белые коробочки из-под лекарств, и мне очень хочется есть. На лице бабушки отразился шок, глаза стали большими и грустными. Она велела мне приготовить гренки, куда-то позвонила, а затем быстро пошла со мной к нашему дому, но в дом меня не пустила, а сказала: «Иди в школу, иди в школу». И я пошел, хотя узел в животе с каждым шагом затягивался все туже и туже. В тот день я впервые увидел Руэна.

– Руэн, – говорю я теперь.

Я могу позвать его по имени, когда точно знаю, что никто меня не услышит, а подобное случается редко. Он сидит на моей кровати, а я – на полу делаю домашнюю работу по математике. В образе Старика он предстает все чаще и чаще, словно устал. Когда ходит, подволакивает ноги, и его лицо становится хмурым. Через несколько мгновений он поднимает голову:

– Что?

– Так ты уже вытащил моего отца из ада?

Руэн улыбается.

– Значит, вытащил?

Он начинает кашлять, бьет себя в грудь.

– Разумеется, вытащил!

– Правда? – Сердце колотится в груди, и возникает желание отлить. – Когда это произошло? Тебе пришлось спасать его оттуда? В жестокой борьбе?

Он все кашляет.

– Да, да, без этого не обошлось.

Мысли мчатся, как пришпоренные кони. Я вижу ад, полыхающее огнем, сверкающее место с толпами людей, напоминающее концерт «Металлики». Крики оглушают, и это город, с городских стен льется оранжевая лава, пламя вырывается из окон, и везде существа, похожие на демонов, которых я вижу постоянно, только хуже. Эти похожи на зомби с вырванными кусками плоти и кровью, льющейся по лицам. Драконы кружат в красном небе, к нему поднимаются клубы черного дыма. Я вижу Руэна, широкими шагами направляющегося к большому черному зданию, у парадной двери которого огонь выплескивается из шахт. Здоровенные, злобные охранники стоят у двери с длинными копьями и в рыцарских доспехах. Из шлемов торчат рога, как у носорога, броня утыкана шипами. Когда Руэн подходит, они скрещивают копья, загораживая проход. Он смотрит на них, и глаза у него красные. Он говорит им, что он – Борона. Они падают на колени и дрожат перед ним. Он поднимает ногу и пинком открывает дверь.

Внутри здание выглядит как самый большой кафедральный собор. Везде камень и горгульи, и потолок такой высокий, что, закидывая голову, чтобы разглядеть его, можно потерять равновесие и упасть на спину. Жуткие существа с клыками вампиров орут, визжат и пытаются полоснуть когтями, но Руэн спокойно идет к тому месту, где держат моего отца. Он знает, где: в комнатке под крышей самой высокой башни. Ему приходится уклоняться от когтей и клыков этих существ, но он добирается до нужного места. Мой папа ему очень признателен, и когда Руэн говорит ему: «Меня прислал твой сын», – папа плачет. Потом Руэн пробивает дорогу моему отцу, который держится за его спиной, только в этот момент Руэн начинает говорить по-немецки и на нем кожаная куртка. Они выходят из черного здания, и снаружи их ждет «Харли-Дэвидсон». Руэн с папой запрыгивают на него и уезжают на Небеса.

– Да! – восклицаю я. – Совсем как в «Терминаторе»!

Руэн смотрит на меня, ничего не понимая.

– Подожди… ты сражался и с сатаной? – спрашиваю я. – Он прилетел на драконе, и с неба падали огромные куски раскаленного угля?

– О чем ты?

– Спасая моего отца!

Я слышу доносящиеся из коридора быстрые шаги.

– Он тебя поблагодарил? Ты рассказал ему обо мне?

Руэн смотрит в пол, словно обдумывает мои вопросы. Наконец встает и улыбается.

– Твоего отца освободили из ада вчера, разумеется, по моему приказу. Он очень меня благодарил и заверил, что останется у меня в долгу до скончания веков. Более того, выразил надежду, что его сын – это ты, Алекс, – попытается частично оплатить этот долг, сохраняя мне верность и помогая в моих исследованиях.

Я пристально смотрю на него, все еще потрясенный тем, что он выполнил свое обещание. И я думаю о Кейти, о том, что сделала ее мать. И тут Руэн был совершенно прав.

– Ты согласен, Алекс?

– Что?

– Останешься мне верным и будешь помогать в исследованиях, как и просил твой отец?

– Да, конечно. Мой отец теперь счастлив? Ему понравились Небеса? Он спрашивал обо мне и маме? На Небесах есть ангелы?

Руэн что-то бурчит себе под нос.

Тут я кое-что вспоминаю. Мне следовало попросить об этом Руэна.

– Ты сказал моему отцу, что я его люблю?

Лицо Руэна застывает.

– Ты этого хотел?

Я киваю, и внезапно радость уже не такая бурная, словно я почти добрался до цели, но только почти.

– Может, он и так знает. Как думаешь?

Руэн пожимает плечами.

– Но ты… ты хотя бы почувствовал, что он знает о моей любви?

Лицо Руэна мрачнеет, в морщинах уже можно прятать маленькие предметы. Я вспоминаю, что спрятал пятерку за батареей в своей комнате, и задаюсь вопросом, по-прежнему ли она там.

Руэн фыркает и раздувает ноздри.

– Мой дорогой мальчик, любовь – это чисто человеческое. Я ничего не знаю о любви. А если бы узнал, очень, очень рассердился бы.

Я кручу пальцем у виска, желая показать: все сейчас сказанное им – бред. Он смотрит на дверь. Наверное, он сейчас уйдет, и внезапно мне очень хочется уговорить его остаться. Но Руэн садится на кровать.

– Знаешь, Руэн, – говорю я, – в каком-то смысле ты похож на моего папу. Я не хочу сказать, что не люблю папу, просто… я рад, что ты здесь.

Руэн вскидывает кустистые седые брови и усмехается. Я забираюсь в кровать, натягиваю одеяло до подбородка. Едва успеваю это сделать, как гаснут огни и комнату заполняет чернильная чернота. Это случается каждый вечер, хотя я ненавижу темноту.

И присутствие Руэна радует меня еще больше.