Глава 9
Невидимость
Алекс
Дорогой дневник!
Преступник убегает из тюрьмы, прорыв тоннель, который заканчивается на детской площадке. Выбравшись из него, начинает кричать: «Я свободен! Я свободен!»
К нему подходит маленькая девочка.
– И что с того? – спрашивает она. – Мне четыре.
* * *
Меня отправили в школу, и это нехорошо, потому что другие дети, похоже, слышали о маме и выдумывают всякие небылицы: что она, мол, ку-ку и я пытался ее убить или она пыталась убить меня, а потом покончить с собой. Тетя Бев забирает меня у ворот, а другие родители смотрят и улыбаются, но на самом деле они шушукаются и говорят про маму что-то ужасное.
Я также не общаюсь с Руэном. Когда он пообещал мне нечто особенное, если я позволю ему изучать меня, я не стал развивать эту тему, но на днях спросил его, почему он до сих пор не отдал мне обещанное, и он выглядел так, будто напрочь об этом забыл.
Ладно, я говорил, что это секрет, но речь шла о новом доме для меня с мамой. Когда мы только стали друзьями и он сказал мне, что выполнит любое мое желание, я подумал о новом велосипеде. Я помню, что мама находилась в моей спальне, а такое случалось крайне редко, и Руэн принял образ Старика. Стоял рядом со мной, заложив руки за спину и нахмурившись. Мысленным взором я видел желанный велосипед: черный, с надписью «Киллер» на раме, с толстыми покрышками и серебристым седлом. Мама терла подоконники жидкостью, которая пахла, как Руэн.
– На этих подоконниках можно выращивать грибы. – Она так сильно терла подоконник, что футболка стала мокрой от пота, но чернота не отходила. И стекла выглядели так, будто залиты водой, даже когда не шел дождь.
– Городской совет рассовывает простых людей вроде нас по таким домам и забывает о них. – Голос мамы дрожал, она стояла на коленях и водила по подоконнику металлической щеткой.
Как же я ненавидел этот звук! Одним пальцем я нарисовал картинку на запотевшем оконном стекле. Мама перестала тереть подоконник и положила полотенце на полу у стены, чтобы ловить падающие капли.
– Я не говорю, что мне нужен Букингемский дворец. Мне вполне подойдет дом, где нас не убьют оголенные провода. – Она вытерла лоб тыльной стороной ладони. – Наказание. Вот что это такое.
– Наказание за что?
Мама убрала длинные розовые пряди волос за ухо. Клочок пены застыл на другом ее ухе, как облако.
– За то, что мы не идеальные граждане. За то, что живем на пособие. За то, что напоминаем истеблишменту о его провале.
– Кто такой истеблишмент?
Мама наклонилась, чтобы макнуть щетку в ведро, потом вытерла другую сторону лица и повесила клочок пены на второе ухо. Я прилагал все силы, чтобы не рассмеяться.
– Кстати, – она повернулась ко мне, – вчера вечером я видела, как Толстяк Мэттьюс разговаривал с тобой в магазине на углу.
Я попытался вспомнить вчерашний вечер. Понятия не имел, кто такой Толстяк Мэттьюс. Я покупал молоко, и какой-то крупный лысый толстый мужчина подошел ко мне и начал спрашивать о школе.
– Ты скажешь мне, хорошо? – говорила она. – Потому что этот порошок – не тальк. Не бери, даже если он предложит тебе кучу денег.
Я кивнул и закончил рисунок на стекле. Через несколько минут мама отклонилась назад, посмотрела на рисунок, и на ее лице отразилось недоумение.
– Это что, Алекс?
Она встала, и с металлической щетки на пол полетела пена.
– Твоя картина. Что это?
Я посмотрел на рисунок и подумал: «Черт, мама не знает, кто такой Руэн». Уже решил солгать, но мама пристально смотрела на меня.
– Человек.
– Вижу. Почему ты его нарисовал?
Я долго стоял с открытым ртом, прежде чем ответить: «Потому что мне стало скучно», – но она уже вытирала лицо и встала передо мной на колени.
– Алекс, есть что-то такое, о чем ты хочешь со мной поговорить?
Я покачал головой, потом придумал кое-что получше:
– Я голоден.
Мама сжала мои руки.
– Ты знаешь, что делал папа… к тебе это не имеет никакого отношения.
Я уже думал о том, чтобы попросить у Руэна бургер. Не нужен мне никакой велосипед. Недавно я видел через витрину кафе, как кто-то ел бургер, с двумя толстыми сочными котлетами, и с салатом, и с розовым ломтем ветчины, и с сыром. Такой высокий, что кто-нибудь мог водрузить на нем флаг, как на горе Эверест.
– И с чипсами! – вырвалось у меня. Мама замолчала и уставилась на меня широко раскрытыми глазами. Мы с ней становились похожими, когда она так делала, потому что обычно глаза у нее маленькие, опухшие и грустные.
– Алекс, ты слышал, что я сказала?
Мои руки болели там, где она их сжимала. Я кивнул.
– Повтори.
Я попытался вспомнить, хотя мой желудок сильно урчал, и я буквально чувствовал запах этого бургера. Она продолжала просить меня повторить, и слова выплыли из подсознания, как во фритюрнице чипсы выплывают на поверхность толстого слоя масла: полиция, и папа, и кровь, и получил то, чего заслуживал.
– Есть много такого, чего ты в силу своего возраста понять не можешь. – Голос мамы смягчился, и я глубоко вздохнул, потому что она наконец-то отпустила мои руки. Но потом подняла руку ко рту, и ее глаза наполнились слезами.
– Ох, Алекс. Мне так жаль.
Я посмотрел вниз и увидел на каждой руке по большой красной отметине. Она попыталась растереть отметины ладонями, но они никуда не делись. Тогда мама потянула меня к себе, и моя голова оказалась между ее шеей и плечом, и она гладила меня по спине. Я чувствовал запах табачного дыма в ее волосах и пота, но еще и запах мамы, такой приятный. Прошло много времени, прежде чем она подалась назад, посмотрела на меня, и ее лицо сияло широкой улыбкой, что случается очень редко.
– Если бы ты мог пожелать самое-самое, то что бы это было?
– Бургер с ломтем ветчины и сыром.
– А если серьезно, Алекс?
Я посмотрел на картинки, нарисованные мною на стекле, которые вроде бы начали таять. «Чтобы папа вернулся», – подумал я, но промолчал, зная, что маму это расстроит.
– А чего хочешь ты? – спросил я.
На ее лице отразилось изумление.
– Никто никогда меня об этом не спрашивал, – произнесла она.
– Новый дом – вот что она тогда сказала. – Да, новый, с иголочки, дом. С садом-огородом. И три… нет, четыре спальни. Одна для гостей. Может, и с тренажерным залом.
Мама зашагала взад-вперед, рассказывая о каждой комнате в мельчайших подробностях, вплоть до того, что не будет у нас чердака, воняющего плесенью, и вещей мертвеца, разбросанных по всему дому, и мышей, и соседей, приторговывающих наркотиками.
В тот же день я объяснил Руэну, какой дом нам нужен: с садом, чтобы мы могли позагорать в солнечный день, с большой кухней, где легко разойдутся два человека, с работающей духовкой, с кранами, чистым туалетом и стенами, которые не выглядят так, словно предыдущий жилец порубил их топором.
– Считай, все устроено.
– Что?
Он прищурился, одарил меня взглядом «Алекс глупый».
– Я все организую, Алекс.
– Как? – удивился я. – У тебя много денег?
Руэн улыбнулся и подмигнул.
– Я обладаю возможностями, о которых ты даже не подозреваешь. Дом – сущий пустяк, мой мальчик. Если бы ты попросил планету, на это ушло бы какое-то время. Но я бы решил и эту задачу.
Я рассмеялся. «Планету», – подумал я. Для чего мне планета? Но Руэн, он такой. Немого сноб, особенно в облике Старика. Закатывает глаза, когда я играю в футбол, и говорит, что мои рисунки скелетов абсурдные, то есть полное дерьмо. Согласно Руэну, мне следует читать что-то, именуемое «Чехов», и я очень некультурный, потому что не учусь играть на пианино.
Но затем он пытается сделать то, что и все другие демоны: предлагает, чтобы я совершил что-нибудь плохое, например сбросил прожектор в театре на голову мамы Кейти. Я слишком боязливый, чтобы отважиться на такое. Потом он мне сказал, что я поступил глупо, не сделав этого, поскольку прожектор сбросил бы Тэрри. И мать Кейти того заслуживает, ведь она бьет дочь, когда пьяная и ревнует Кейти.
– Как мать может ревновать собственную дочь? – удивляюсь я, и вновь Руэн смотрит на меня так, будто я глупый.
Вскоре Кейти пришла на репетицию и сказала Джо-Джо, что не может остаться. Я увидел ее у двери, с большим черным синяком на щеке и опухшим лицом. Джо-Джо обняла ее, прижала к груди. Кейти махнула мне рукой и убежала. Я посмотрел вверх на прожектор и подумал: «Руэн был прав». Иногда с плохими людьми должно случиться нечто плохое, иначе плохое будет продолжаться.
Вряд ли я когда-нибудь сделал бы что-нибудь такое, о чем просит меня Руэн. Не знаю, зачем рассказал Ане, кто он, когда он меня об этом попросил. Иногда его друзья приходят ко мне и тоже о чем-то просят, например украсть деньги из кошелька мамы, чтобы купить ей открытку ко Дню матери, или однажды один из них долго объяснял мне, как я могу поквитаться с нашими соседями, которые разбили нам окно. Я сказал им, чтобы они отвалили и оставили меня в покое. Я разрешаю Руэну изучать меня, но это не означает, что у меня нет мозгов, и я стану делать все, что он говорит, будто я глупый осел.
Кстати, мне известно, что случилось с мамой. Не думаю, что Руэн это осознает, а я ему не сообщаю. Но иногда, когда ей грустно, я вижу, как демоны окружают ее и говорят с ней, и чем больше они говорят, тем печальнее она становится. Я прошу их убраться. Обычно они лишь смеются надо мной.
Я очень боюсь, что они будут говорить и говорить с мамой, а она – принимать и принимать таблетки и когда-нибудь не проснется. Я хочу обсудить это с Аней, но не знаю, как она воспримет.
Однако, когда Аня приходит в наш дом, я действительно счастлив. Готовлю ей лук на гренке, наливаю стакан молока и ставлю перед ней, словно она гость. Тетя Бев тоже улыбается. Грозит мне пальчиком и произносит:
– Сегодня он выглядит вылитым Чаплином, правда?
Аня оглядывает мою одежду.
– Какой красивый костюм, Алекс, и галстук-бабочка очень к нему подходит.
– Алекс одевается сам, – прошептала тетя Бев Ане, но я расслышал. – Я нашла целый гардероб вещей, оставшихся после старика, который раньше здесь жил. Алекс комбинирует свою одежду со старыми костюмами. Завтра я собираюсь проехаться с ним по магазинам.
«С ним», – думаю я. Это невежливо, говорить обо мне так, будто меня тут и нет. Я смотрю на серебристую перекладину в дверной арке и пытаюсь ухватиться за нее, но не достаю. Тогда залезаю на диван, с него перебираюсь на маленький столик у дверной арки, держась за дверной косяк, перебрасываю ногу через перекладину, чтобы повиснуть, как летучая мышь, на манер тети Бев.
– Алекс?
Я вижу тетю Бев и Аню, но вверх ногами. Наш обеденный стол напоминает плот, синий стул стоит ножками на потолке, и все выглядит так необычно, что я начинаю смеяться.
Аня подходит и берет меня за плечи.
– Осторожно, – говорит она, стягивая мои ноги с перекладины, и ловит меня, когда я повисаю в воздухе. Аня ставит меня на ноги, и я чувствую, кружится голова.
– Отлично у тебя получилось! – хвалит она. – Не так-то легко это сделать. Хотя будет лучше, если в следующий раз ты предупредишь меня заранее. Не хочу, чтобы ты свалился на голову. – Аня ерошит мои волосы, а я удивлен тем, что никто на меня не кричит. Она садится за стол, ждет меня.
– Я тогда пошла, если вы не возражаете, – громко говорит тетя Бев, указывая в сторону кухни, – а вы пока поболтайте.
Аня кивает.
– Конечно. Готовите что-нибудь вкусненькое?
Тетя Бев появляется из кухни и морщит нос.
– Я бы с удовольствием, но в буфете моей сестры только кетчуп и то… – она смотрит на меня, – …что оставили мыши.
– Вы можете приготовить из этого ризотто, – говорит Аня, хотя на лице написано отвращение.
Тетя Бев прикладывает руку ко лбу и быстро крестится.
– Мы пойдем в «Маркс и Спенсер», – произносит она, поворачивается к Ане и поднимает руки с оттопыренными большими пальцами.
– Что такое ризотто? – спрашиваю я Аню.
– Ты никогда не ел ризотто?
Я сажусь за стол и качаю головой.
– Это тот же рис.
– Рис?
Она смотрит на меня, лицо бесстрастное. Потом спрашивает:
– Ты и рис никогда не ел?
Я качаю головой. Мама говорит, что у нее только шестьдесят фунтов на оплату всех счетов, а с учетом того, сколько уходит на мои альбомы для рисования и банки собачьей еды для Вуфа, нам еще везет, что не приходится питаться одним воздухом.
– Вы знаете, что меньше чем на фунт можно купить лука, которого хватает на неделю? – говорю я Ане, и выражение ее лица меняется, словно мои слова ей о чем-то напомнили.
Она наклоняется вперед, достает из сумки блокнот, ручку, пенал с набором карандашей и большой альбом для рисования. Пенал и альбом протягивает мне.
– Это еще зачем? – удивляюсь я.
– Я знаю, что ты любишь рисовать. И буду счастлива, если ты мне что-нибудь нарисуешь.
Я тяну за молнию, раскрываю пенал и говорю: «Круто!» – потому что, кроме обычных, в нем и пастельные карандаши, а мне они очень нравятся: если их лизнуть, цвета получаются расплывчатыми, а это красиво.
– И что мне нарисовать? – спрашиваю я, хотя уже лизнул тыльную сторону левой ладони и сунул в слюну желтый пастельный карандаш.
Аня молча наблюдает, как я рисую. Я пока не знаю, что именно. Начинаю с солнца, со спиралями вместо прямых лучей, потому что лучи иногда напоминают мне лапки паука, а пауки противные.
– Почему бы тебе не нарисовать маму? – подскакивает Аня.
Я беру персиковый и коричневый карандаши и рисую. Начинаю с маминого лица, которое формой напоминает яйцо, но с заваленными щеками, потом рисую ноги, которые как спички. Когда заканчиваю, Аня склоняет голову набок и указывает на рисунок.
– Кто-то несет твою маму. Кто он?
Я смотрю на рисунок и осознаю, что не нарисовал себе галстук-бабочку. Быстро нахожу красный карандаш и делаю поправку.
– Маму несу я. – Затем использую синий карандаш для своих глаз и серый – для маминых.
– Почему ты несешь маму на рисунке?
– Похоже, у нее болит нога. А может, она слишком устала, чтобы идти.
Аня кивает и хмурится. Я беру красный пастельный карандаш и добавляю кровь, капающую с ее ступни, чтобы показать, почему я ее несу.
– А как насчет Вуфа? Ты можешь нарисовать его?
Я беру белый и черный карандаши и рисую Вуфа. Его голова под маминой ногой, потому что он будет мне помогать, если придется нести маму.
Аня делает глубокий вдох.
– А как насчет твоего отца? Ты можешь его изобразить?
Я смотрю на карандаши, не знаю, каким цветом нарисовать папу. Даже не помню, какого цвета у него глаза, и меня это пугает.
– Если ты не можешь нарисовать своего отца, нарисуй что-нибудь такое, что приходит на ум, когда ты о нем думаешь. Даже если это галочка на странице.
Я беру синий пастельный карандаш и рисую.
– Это автомобиль? – уточняет Аня.
Я киваю.
– Он ездил на синем автомобиле?
Я качаю головой и смотрю на рисунок. В руки покалывают иголки, а сердце гулко бьется.
– Однажды я видел его в синем автомобиле, – объясняю я.
Аня улыбается.
– А как насчет Руэна? Или тех, кого ты видишь? Можешь их нарисовать?
Я-то надеялся, что она забыла про Руэна. Мне не понравилось, когда Руэн попросил меня рассказать ей о нем, но я чувствовал, что должен быть с ней честен, и она, похоже, тот человек, с которым можно быть честным. Я огляделся. На кухне демон составлял компанию тете Бев. Вы бы и не подумали, что это демон, точнее, демонша: белое платье с пояском на талии, невысокого росточка, с кудрявыми каштановыми волосами, и, судя по габаритам, большая любительница сладкого, но, когда она повернулась ко мне, я увидел черные глаза, и мне стало нехорошо.
– Кто это? – поинтересовалась Аня, указывая на рисунок.
– Не знаю.
– Руэн? – спрашивает она, постукивая по Рогатой Голове, хотя красный рог я нарисовал не совсем правильно, и выглядит он скособоченным.
Я трясу головой и стираю рисунок большим пальцем. Подергиваю накрахмаленные концы галстука-бабочки и отвечаю:
– Я бы рассказал о Руэне больше, но вы решите, будто я чокнутый и Руэн – это кто-то в моей голове.
На ее лице удивление.
– Руэн живет в твоей голове?
– Я точно не знаю, где он живет. Вероятно, в аду. Но долгое время Руэн жил рядом со мной.
– Как долго?
Я пожимаю плечами.
– С тех пор, как умер папа.
Аня записывает что-то в блокнот.
– Где Руэн спит?
– Вряд ли он вообще спит. Приходит и уходит. Иногда исчезает, и я его не вижу.
– Надолго?
Я пожимаю плечами.
– Иногда на несколько часов. Обычно я вижу его каждый день, не менее трех раз. Иногда он ходит взад-вперед по нашему коридору.
– Зачем он ходит взад-вперед по коридору?
– Ему становится скучно.
– Почему ему становится скучно?
И когда меня начинает тошнить от вопросов о Руэне, он сам появляется в углу. Я наклоняюсь в его сторону, смотрю на него и спрашиваю:
– Почему тебе становится скучно?
Вопрос удивляет и Аню, и Руэна, который сейчас в образе Старика. Тетя Бев по-прежнему в кухне. Поет. Руэн выглядит как-то странно, рот раскрылся, веки прикрывают глаза, как у Вуфа.
– Он здесь? – спрашивает Аня.
– Он никогда не упустит случая послушать разговор о нем, ведь так, Руэн? – Я улыбаюсь, а он хмурится. – Почему тебе становится скучно?
– Потому что я невидимый. – Голос у Руэна хриплый, как у курильщика.
Я обдумываю его слова, потом озвучиваю для Ани.
– Невидимый, – повторяет она. – Ты хочешь сказать, потому что только ты его видишь?
Я киваю и вспоминаю, что говорил мне Руэн недавно.
– Он говорит, что демоны – ангелы ада старой школы, и культура эта такая же древняя, как сама земля. У демонов есть души, но нет человеческих тел.
– И чем они занимаются? – спрашивает она, переворачивая страницу, потому что предыдущая полностью исписана какими-то каракулями.
Я выжидаю полминуты, поскольку над Аней наклоняется демон, такой толстый, что кожа висит складками, а сам он напоминает гору мороженого. Он ложится ей на плечи, устраивается поудобнее. Зевает, а затем исчезает, и я облегченно вздыхаю.
– Я думал, он вас раздавит! – вырывается у меня.
– Что?
Я качаю головой и вспоминаю, о чем она меня спрашивала.
– Руэн говорит, что ему нравится лишать людей их человечности. За это демоны получают приз – человеческую внешность.
– Они становятся людьми?
– Нет, они только становятся похожими на людей. Но даже тогда их никто не видит. И я думаю, невидимость – очень странная причина для скуки, – говорю я Ане. – Быть невидимым – так круто!
Я начинаю рассказывать о том, что сделал бы, став невидимым, и Аня кое-что записывает. А потом поднимает руку.
– Могу я задать Руэну еще один вопрос?
Я гляжу на него и ощущаю легкое раздражение. Сейчас мне совершенно не хочется говорить о Руэне, и я жалею, что вообще рассказал о нем Ане: теперь он в центре внимания. Руэн же просто смотрит на меня.
– Да, – киваю я Ане.
– Подожди, а где Руэн? – спрашивает она, оглядывая комнату.
Я указываю на то место, где он стоит, справа от окна и рядом с синим креслом.
– Там.
Аня чуть поворачивается на стуле, чтобы сесть лицом к указанному мной месту. Указывает сама. Руэну, похоже, не по себе от всех этих указываний, и я думаю, что сейчас он исчезнет.
– Да, там. – Я поднимаюсь и встаю рядом с ним. Он смотрит на меня сверху вниз, хмурится. Вроде бы не злится, только немного удивлен. Я поднимаю руку. – Вот он.
– Алекс, можешь поднять руку повыше, чтобы коснуться головы Руэна? Я хочу знать, какого он роста. Видеть его можешь только ты, понимаешь?
Я встаю на цыпочки, чтобы измерить рост Руэна. Мои пальцы касаются лысины на его макушке, по ощущениям она холодная и гладкая. Аня улыбается и что-то записывает.
– Руэн высоковат для мальчика, – замечает она. – Разве ты не говорил, что он мальчик?
– Он старый.
Новые записи в блокноте.
– Можешь ты описать мне, во что одет Руэн?
Я мог бы проделать это с закрытыми глазами. В образе Старика Руэн ничего иного не носит. Один и тот же серовато-коричневый костюм с тем же запахом дохлой собаки. Меня от него мутит. Я не говорю, что он иногда бывает Монстром, и никогда не расскажу ей о Рогатой Голове, потому что, являясь ко мне Рогатой Головой, Руэн пугает меня.
– Значит, вы оба носите костюмы? – Аня смеется. – Один подражает другому?
Я перевожу взгляд с черных ниток, торчащих из подшитого края пиджака, на воротник рубашки, такой зеленый и заскорузлый, будто кто-то его глодал, и говорю:
– Никогда в жизни не буду одеваться, как он.
Потом Аня задает совсем уж странный вопрос:
– Можешь сказать, о чем думает Руэн?
Я смотрю на него. Он – на меня и приподнимает бровь, словно ему любопытно услышать, что я отвечу. Я перевожу взгляд на Аню.
– Разумеется, я не могу сказать, о чем он думает. Для этого мне надо быть телепатом, правда?
Она лишь улыбается. И тут в голову приходит мысль: она считает, что я лгу. Краска заливает мне щеки. Я сжимаю и разжимаю кулаки.
– Я не хочу больше об этом говорить, – произношу я. – Могу я сегодня увидеться с мамой?
– Еще минутку, Алекс, – просит Аня. – Мне хочется побольше узнать о Руэне. У него есть хобби?
Я смотрю на Руэна, а тот закатывает глаза.
– Скажи ей, я обожаю геноцид, – говорит он, и я уже собираюсь повторить его слова, но вспоминаю, что означает слово «геноцид», и думаю, что она очень странно на меня посмотрит, поэтому не раскрываю рта. И пока я молчу, из кухни, широко улыбаясь, выходит тетя Бев и склоняется передо мной.
– Если ты расскажешь этой милой даме о том, что ты можешь видеть, мы поедем навестить твою маму. Хорошо, Алекс?
– Сегодня?
Бев смотрит на Аню, потом кивает.
– Да, сегодня.
Тут я очень заволновался и говорю Ане, что могу видеть всех друзей Руэна, и некоторые страшные, выглядят драконами, а другие похоже на человекоподобных роботов с красными глазами.
– Как Терминатор? – уточняет она, и я понимаю, что да, именно так они и выглядят.
Тут же задаюсь вопросом, а может, Джеймс Кэмерон, который ставил этот фильм, видит то же, что и я, а потому Аня с тем же успехом может поговорить с ним.
Я слышу, как Бев шепчет Ане что-то насчет «мужских черт характера» и Арнольда Шварценеггера, а Аня кивает и говорит:
– Возможно.
– Давай еще поговорим о Руэне. – Аня вновь поворачивается ко мне. – Что он любит есть?
Но я сыт этим по горло. Хочу видеть маму, и ничего больше.
– Зачем вам так много знать о Руэне? Он паршивый старый мерзавец, который ничего не делает, кроме как раздает ложные обещания и скулит о том, какое расстроенное у нас пианино.
Я искоса смотрю на Руэна, ожидая, что он рассердится на меня. И он, судя по лицу, очень сердится, но не на меня. Смотрит мне за спину, на дверь. Я пытаюсь проследить за его взглядом, но ничего там не вижу.
– Алекс? – слышу я голос Ани.
– Что не так? – спрашиваю я Руэна, но он молчит и скалит зубы, как Вуф, когда злится; его лицо становится ярко-красным.
Вскоре Руэн превращается в монстра у меня на глазах, его короткие худые ручонки чернеют и увеличиваются, глаза глубоко западают. Он становится таким высоким, что ему приходится нагнуть упирающуюся в потолок голову. С полиловевшей кожей он выглядит сгустком темного дыма, рот – черная пещера, и в ней торчат четыре длинных клыка. Руэн поворачивается и надвигается на меня. Я кричу:
– Руэн!
Но я нисколько его не интересую. Он бросается к стене и врезается в дверь.
В момент удара у меня возникают странные ощущения. Грудь пронзает такая острая боль, что я падаю на пол.
– Алекс! – кричит Аня, и в комнату вбегает тетя Бев.
Руэн издает громкий рев, а потом – ничего.
