Тёплый июньский ветер проникает в открытое окно палаты, в которой бояре готовят юного великого князя к приёму ногайского посла. Вместе с ветром в палату влетают громкие крики сверстников, резвящихся на боярской площадке. А великому князю не до игр, ему подобает в надлежащем виде являться на приёмы послов, нетвёрдой ещё рукой выводить свою подпись на важных государственных грамотах. Правда, всё делают за него бояре и дьяки. Он же подобен кукле, которую наряжают в яркие наряды, сажают в кресло, чтобы присутствующие могли почтительно кланяться ей. И никому невдомёк, что он вовсе не кукла, а живой человек, что ему хочется поиграть вместе с другими ребятами в разные игры.

К каждому из присутствующих у Вани особое отношение, но он успел крепко усвоить, что показывать свою любовь ему нельзя. Если он привяжется к кому-то, того обязательно удалят от него или даже убьют. Так что лучше относиться ко всем одинаково. Но в сердце ребёнка нет одинакового отношения к окружающим. К Андрею Михайловичу Шуйскому, например, он испытывает жгучую ненависть за то, что тот отнял у него добрую мамку Аграфену и Ивана Овчину. К Михаилу Васильевичу Тучкову нелюбовь усилилась после того, как тот перетаскал казну матери в большую казну. Какое он имел право так поступать?

А вот думной дьяк Фёдор Мишурин приятен ему. Фёдор нередко с большим уважением рассказывает мальчику об отце Василии Ивановиче, о порядках, существовавших на Руси во время его княжения. Из этих рассказов Ваня понял, что Фёдор Мишурин, как и он сам, недоволен Шуйскими.

— Пора выходить, — сердито ворчит боярин Тучков, — чего вы там копаетесь?

Фёдор Мишурин незаметно для других ласково потрепал мальчика по голове. Великий князь входит в среднюю княжескую палату степенно, ни на кого не глядя. Так велено ему боярами. По красной ковровой дорожке направляется к огромному креслу и усаживается в него. Присутствующие почтительно приветствуют государя. Ваню всегда поражало противоречие в поступках взрослых. Вот сейчас они, знатные вельможи, земно кланяются ему, обращаются вежливо, изысканно. Но едва закончится приём, о нём и не вспомнят. Никому невдомёк иногда, что ему хочется есть, что на локтях его кафтанчик протёрся до дыр.

Как положено, для бережения государя с правой стороны с величественным видом встал князь Михаил Иванович Кубенский, брат дворецкого Большого дворца Ивана Ивановича, а с левой — окольничий Иван Семёнович Воронцов. По правую руку великого князя сел добродушный толстяк Дмитрий Фёдорович Бельский, а по левую — боярин князь Иван Васильевич Шуйский. В палате присутствовали другие князья и дети боярские.

Когда Ваня уселся в кресло и наступила тишина, прозвучал голос боярина Тучкова:

— Великий князь всея Руси Иван Васильевич! Бьёт тебе челом посол ногайского князя.

Вперёд вышел человек невысокого роста с тёмными раскосыми глазами.

— Великий князь московский! Мой господин велел сказывать тебе, что он ходил походом на Крым и там поймал изменника твоего Семёна Бельского.

Посол сообщил потрясающую новость. Бояре многозначительно переглянулись, но в палате по-прежнему было тихо.

— И мой господин, — продолжал посол, — решил выдать его тебе, коли ты, великий князь, дашь за него хороший выкуп.

Михаил Васильевич Тучков требовательно глянул в сторону Вани.

— Твои слова, — заученно произнёс мальчик, — мы обсудим вместе с ближними боярами. А пока ступай прочь.

Едва дверь за послом закрылась, в палате поднялся превеликий шум, никто больше не замечал присутствия государя.

— Великий князь должен выкупить изменника, чтобы казнить его! — кричал Иван Шуйский.

— Казнить? — хором завопили сторонники отъезжика. — Разве можно казнить такого знатного человека, как Семён Бельский? Его следует немедленно выкупить и с почётом встретить в Москве!

Поскольку и те и другие были едины в том, что перебежчика следует выкупить, вновь пригласили посла и попросили назвать размер выкупа. Посол заломил такую цену, что бояре схватились за головы. Наконец дело было улажено, и ногаец окончательно удалился.

Ваня слез с великокняжеского кресла и всеми забытый, никому не нужный побрёл по дворцу.

После смерти Елены Глинской в Большом великокняжеском дворце мало что изменилось. Всё совершалось по установленному с незапамятных времён порядку. Всё так же сновали по переходам слуги, величественно шествовали озабоченные государственными делами бояре. И только внимательный человек мог заметить, что установленный порядок соблюдается сугубо внешне. Государственные дела велись с меньшим тщанием, а иногда совсем не так, как завещал Василий Иванович.

Бесцельно слоняясь по великокняжескому дворцу, Ваня оказался перед палатой Фёдора Мишурина. Оглядевшись по сторонам, приоткрыл дверь и заглянул: внутрь. Дьяк сидел за столом и что-то быстро писал, Весь стол его был завален грамотами. Фёдор Михайлович поднял голову и, увидев гостя, улыбнулся:

— Великий князь пожаловал меня своим посещением. Какие дела привели ко мне?

Дьяк легко поднялся со своего места, чтобы приветствовать и усадить великого князя. Ростом он был высок, большие глаза внимательно смотрели на собеседника из-под густых тёмных бровей. Такого же цвета вьющиеся волосы резко отличались по окраске от огненно-рыжей бороды.

Ваня хотел было сказать, что зашёл к нему просто так, от нечего делать, однако он усвоил уже, что великому князю непригоже слоняться без дела, поэтому заговорил о другом.

— Хотел бы я знать, что это за грамоты у тебя на столе?

— Это монастырские грамоты. Каждый монастырь, приобретая вотчины в заклад или в закуп у детей боярских, обязан присылать выпись о том мне, твоему холопу.

— Разве монастыри не имеют права принимать эти земли? Ведомо ведь, что, вступая в монастырь, будущий инок должен внести вклад.

— Монастыри и впрямь могут приобретать вотчины по вкладам, а также покупать их. Однако великий князь должен ведать, какие именно вотчины перешли к монастырям, и по, возможности препятствовать этому. Хорошо ли будет, если обители завладеют всеми землями в государстве? Сможет ли тогда великий князь содержать войско? Чем он будет жаловать своих бояр и детей боярских? Вот почему великая княгиня Елена Васильевна, царство ей небесное, приказала монастырям без ведома государя самолично вотчин не покупать и в заклад не принимать ни у кого. О всех своих новых владениях обители должны сообщать великому князю. Если же монастырь купит вотчину или примет её в заклад без твоего, государь, ведома, то ту вотчину ты можешь отписать на себя.

— Скажи, Фёдор, а много ли ныне вотчин переходит к монастырям?

— Много, государь… Время сейчас такое… Всеми правдами и неправдами монастыри стремятся завладеть землями.

Разговор о грамотах был закончен, но Ване не хотелось покидать палату Фёдора Мишурина.

— Ныне посол ногайского князя предложил мне выкупить отъезжика Семёна Бельского. Бояре заспорили, одни хотят его казнить, другие — встретить с почётом. Скажи, Фёдор, как бы мой отец поступил?

Дьяк задумался.

— Вообще-то Семён Бельский плохой человек. Изменив своему государю, он переметнулся к Жигимонту, чтобы подвигнуть его на Русь. Когда же это Семёну не удалось, он обманул и литовского государя. Сказав, что отправляется к святым, местам в Иерусалим, отъезжик кинулся к турецкому султану Сулейману, а оттуда в Крым. И повсюду он вредил Руси.

— Выходит, его казнить следует лютой казнью?

— Не спеши, государь, казнить людей. Ныне достойных и разумных советников у тебя не так уж много. А Семёну Бельскому в уме не откажешь. Может, и стоило бы привлечь его на свою сторону.

Ване показалось, что Фёдор Мишурин чего-то не договаривает, словно боится поведать ему всё без утайки. Кого он боится? О чём умалчивает?

— Скажи, Фёдор, а много ли у нас ворогов?

— О каких ворогах ты говоришь? Есть вороги иноземные, есть отечественные. Бывают ещё тайные и явные. Много у нас ворогов.

— А как одолеть их?

— Одолевают ворогов по-разному. Одних на поле брани мечом разят, других — мудростью побивают. Отец твой, покойный Василий Иванович, сам на поле брани редко с ворогами встречался. Для этого у него надёжные воеводы были. Куда чаще Василий Иванович одолевал ворогов своей мудростью.

Каждый раз, когда Фёдор Мишурин говорил об отце, глаза Вани начинали блестеть. Ему очень хотелось походить на своего отца, о котором почти все отзывались с почтением.

— Как же можно стать мудрым, Фёдор?

— Мудрым человек становится не сразу и отнюдь не всегда. Есть люди, которые не способны стать мудрыми. Мудр тот, кто обдумывает свои слова и поступки, кто впитывает в себя мудрость книжную. Твой отец, Василий Иванович, всегда приобретал рукописи, наиредчайшие латинские и эллинские книги. Ни у одного государя нет столько рукописей.

Ваня поднялся, чтобы идти в книгохранительницу.

— Прощай, Фёдор, пойду проведаю книгчия Кира Софрония.

Дьяк почтительно склонился перед великим князем.

Проходя мимо кухни, Ваня услышал шум. Двое мужиков несли бездыханное тело поварихи Арины. Лицо её было распухшим, язык вывалился изо рта, фиолетовый рубец виднелся на шее. Следом шла толстая повариха и, всхлипывая, рассказывала:

— И что это с ней подеялось? Словно сглазил кто. Последние дни как бы не в себе была: то заплачет, то словно забудется, и тогда слова из неё не вытащишь. А давеча я послала её в погреб за маслом, она ушла и сгинула — нет её и нет. Говорю Любке: сходи, разыщи Арину-то, куда она там запропастилась? Любка побегла и тут же вернулась с воем, грит — Арина в погребе повесилась. Вот горе-то! И мальца свово, Ванятку, не пожалела, сиротой оставила.

— Рассудительная была баба, не какое-то там перекати-поле, не иначе как сглазил кто, вот разум-то и помутился….

При виде Арины Ваня почувствовал, как тошнота подступила к горлу. Вспомнилась недавняя встреча с ней, её трясущиеся руки.

Да что это творится на белом свете? Не так давно скончалась мать, замучен в темнице Иван Овчина. Стёпке Шумилову палач отрубил голову, а повариха Арина повесилась. Видать, не в шутку расходилась-разгулялась на Руси смерть-старуха, размахалась острой косой, и, словно колосья во время жатвы, валятся в землю люди.

Долго пришлось проболеть Афоне. Лишь на Аграфену-купальницу бабы разрешили ему пойти на торжище, а сами направились на Яузу. Молодёжь ещё месяц назад приступила к купанию, а сегодня старики и старухи закупываются. Вот и Авдотья, опираясь на руку дочери, побрела к реке, благо до неё от их дома рукой подать. Ульяна вновь была на сносях — к осени ожидалось прибавление семейства, потому шла она неспешно, переваливаясь с боку на бок. Добрая улыбка не покидала её лица, — радостно было оттого, что Афоня наконец-то поправился, что новый человечек появится в их семье. Ульяна почему-то была уверена в рождении дочери, долгожданной помощницы по дому, хранительницы домашнего очага.

Вот сейчас выкупаются они в реке, воротится с торжища Афоня, все усядутся за стол, чтобы отведать купальницкой обетной каши из толчённого в ступе ячменя. Остатки её потом раздадут нищей братии.

А самое веселье будет ночью. Старики бают, будто в эту ночь ведьмы и всякая нечисть силу приобретают, а травы — целебность. Потому знающие люди отправляются в леса и луга собирать заветные коренья, а жаждущие чуда — на поиски волшебного Перунова огнецвета. У баб иная забота — не забыть бы загнать на ночь коров вместе с телятами: телята будут сосать маток и не позволят ведьмам их доить. Мужики же запирают на ночь лошадей, чтобы на них ведьмы не ускакали на свою проклятую Лысую гору, где они в эту ночь справляют свой праздник. Для пущей сохранности лошадок на воротах скотного двора надо положить страстную свечу и поставить образок. Коли на следующий день свеча окажется нетронутой, значит, всё будет хорошо, а коли обнаружишь её искусанной — ночью приходила ведьма, отчего скот заболеет.

Солнце в самом зените, теплынь, на душе у Ульяны хорошо, покойно…

Афоня вышел из дома и немного постоял за воротами, одолевая минутную слабость. Ощущение было таким же, как тогда, когда конюший Иван Овчина вызволил его из лап Михаила Львовича Глинского. Такое же над головой синеет небо, а по нему неспешно плывут похожие на лебедей облака, торжественно сияют купола храмов.

На московском торжище глаза разбежались от обилия товаров. В ветошном ряду, что расположился поблизости от древнего Богоявленского монастыря, какой только одежды не продают: шубы заячьи, бараньи, лисьи, куньи, кафтаны, сарафаны, однорядки, портки холстинные, рубашки красные, шитые шёлком. Миновав лавки, в которых торговали одеждой, Афоня повернул направо, к сапожному ряду, где была его собственная лавчонка, купленная на деньги, данные Иваном Овчиной в награду за убийство татарских стражников. Но о том, как они угодили в ловушку, сейчас не хочется вспоминать. К тому же и день нынче весёлый. Бабы, мужики, дети вышли на улицы, творят разные игры, скоморошества, поют песни, пляшут под перезвон гуслей, гудение бубен и завывание сопелей. Зеваки рукоплещут им, подбадривают громкими криками. При виде такого непотребства попы и монахи открещиваются, воротят лики в сторону, а глаза их как бы невзначай косятся на веселящихся.

— Здравствуй, Афонюшка, — улыбчиво приветствовал его сосед по торговому ряду Аверкий, — рад видеть целым и невредимым. А я было заскучал без тебя-не с кем словечком перекинуться.

— И я рад видеть тебя, Аверкий. Седни впервой вышел на торг, и всему-то душа радуется — и ясному солнышку, и крику дитяти, а когда малиновый перезвон колоколов услышал — аж прослезился.

— Много радостей даровал Господь людям, а величайшая из них — радость общения промеж человеками. Говорю о духовном родстве их. Добрым людям надлежит объединяться, дабы противостоять проискам злых людишек. Ты вот четыре месяца в свою лавку не наведывался, и никто её не тронул, ибо мы, купцы сапожного ряда, состоим в единении. Ночью все наши лавки надёжно охраняют лютые псы, бегающие из конца в конец по верёвке, заботятся о нас стража и решёточные прикащики. Вот и души наши мы должны сберечь в единении. Поодиночке каждому из нас легче поддаться искушению, впасть в грех, в гордыню, соблазн.

— Хочу свечу поставить в церкви Параскевы Пятницы за избавление от болести, за сохранение лавки моей. Да пошлёт она милость свою всем добрым людям.

— Благи твои намерения, Афоня, дай облобызаю тебя.

Тут из ближайшего проулка выскочил грязный замызганный мальчонка, крепко зажавший под мышкой пирог.

— Держи ворюгу!

Афоня, едва глянув на беглеца, всё понял.

— Слышь, юнот, прячься в моей лавке. Мальчик недоверчиво глянул на него, несколько мгновений постоял в нерешительности и юркнул в приоткрытую дверь.

Показалась толстая пирожница Акулина.

— Житья от этих ворюг не стало! Где же он? Мужики, вы не видели разбойника, того, который украл мой пирог с вязигой?

— Не видели мы никого, Акулинушка.

— А сколько стоит такой пирог? — спросил Афоня.

— Полденьги потеряла из-за этого ворюги.

— Не печалься, я дам тебе деньгу- половину за пирог, а половину за свечку. Поставь её в церкви Параскевы Пятницы за всех страждущих и голодных.

Акулина переменилась в лице.

— Да не нужны мне твои деньги! На кой они мне? У меня своих денег хватает. И не жалею я вовсе об украденном пироге. А в церковь завтра сама намеревалась идти помолиться за упокой души маменьки, она скончалась год назад. Есть у меня деньги, есть, а твоих не надо.

Пирожница степенно удалилась.

Афоня вошёл в лавку. Мальчик сидел на скамейке, зажав руки между коленями. По его щекам текли слёзы.

— Аверкий, нет ли у тебя какой снеди, вишь, мальчонка совсем оголодался.

— Сейчас принесу.

— Как звать-то тебя, мужик?

— Ванькой.

— Отчего такой неумытый да голодный?

— Один я. Бабка прошлой зимой померла, глухая она была, а седмицу назад мамка повесилась. Больше у меня никого нет.

— Вон оно что… Ты тут поешь принесённое дядей Аверкием, а я за водой схожу до колодца. Потом умоем тебя и пойдём мы с тобой в Сыромятники, будешь у меня жить, ну как сын, что ли.

— У тебя, Афоня, своих полон двор, да к тому же и жёнка вскоре пополнение должна принести. У меня на примете есть одна семья — бездетная, так, может, мальчонку-то и возьмут туда.

— Никому я не отдам Ванятку, уж больно он мне приглянулся. Пойдёшь ко мне жить?

Мальчик согласно кивнул головой. В глазах его, полных слёз, проглянула радость.

— Афоня, а чего бы тебе в нашу сапожную слободку из Сыромятников не перебраться? Мы ведь поблизости отсюда живём, на берегу Москвы-реки возле Васильева луга.

— Привык я к Сыромятникам, сердцем прикипел, там мне и моим домочадцам всё мило. Да и могила тестя привязывает. Поживём там, а пока прощай.

Когда Афоня с Ивашкой пришли домой, на столе уже стояла румяная купальницкая каша. Завидев отца, дети обрадовались, побежали встречать.

— Вот вам, дети, ещё один брат, Иваном его кличут, — Афоня говорил громко, весело, а сам с тревогой наблюдал за Ульяной. Знал, что не воспротивится намерению его, но как-то отнесётся к Ивашке?

Ульяна с улыбкой направилась к мужу, поцеловала его.

— Спасибо, дорогой; у меня ведь позавчера был день ангела, так это, должно быть, твой дар запоздалый, но щедрый.

Оборотившись к Ване, ласково провела рукой по его волосам, прижала голову к себе.

— Какой славный сыночек у меня народился! Дети, это ваш брат родной, любите его и жалуйте, сажайте за стол.

Якимка, как старший среди братьев, первым подошёл к Ване, взял его за руку.

— Меня Якимкой кличут, пойдём за стол, вот твоё место, рядом со мной будешь сидеть.

Ерошка — одногодок Вани, посчитал себя обиженным.

— Ваня мой, а не твой, пусть он около меня сидит.

Ульяна усмирила детей.

— Пусть Ерошка с одной стороны Вани сядет, а Якимка — с другой.

Ложки дружно застучали по горшку с ячменной кашей.

Когда же наступил купальский вечер, Афоня, прихватив свечу и образок, отправился на скотный двор. Ульяна пошла следом.

— Проведаю нашу бурёнку, как бы ведьма нынешней ночью молоко у неё не отняла.

В темноте Афоня крепко прижал жену к себе.

— Какая ты у меня славная, Ульянушка!

— И ты тоже.

Голос у обоих был ломким от слёз счастья. Им не нужно было идти в эту ночь в лес искать волшебный цвет папоротника.