Отношение к Алексею резко изменилось после того, как Петр сам допросил Евфросинью. Любовница царевича «не только из уст своих показала, но и многие бумаги подала, гласившие об измене».

Следствие над Алексеем и его сообщниками продолжалось около полугода: казематы Петропавловской крепости наполнились заключенными, и в числе их были два члена царской фамилии — Алексей и сестра государя Мария.

«На духу» Алексей каялся, что желает смерти отцу.

— Бог тебе простит, — отвечал ему духовник Яков Игнатьев. — И мы все желаем смерти ему, для того что тягости везде через край!

В мае последовало «объявление» о преступлениях Алексея. В манифесте было упомянуто о его лености к учению и о его упорном неповиновении отцовской воле, о дурном отношении к жене, и, наконец, о бегстве за границу и ходатайстве у императора Карла — свояка (мужа сестры покойной Шарлотты) — «протекции вооруженной рукой».

За все это — предательство, злостный обман и ханжеское притворство — Алексей и его пособники, «яко изменники государя и отечеству», были преданы особому суду, созванному Петром из представителей генералитета, сената и синода.

— Труден разбор невинности моей тому, — говорил Петр, — кому дело это не ведомо!

Он не решился быть судьей в собственном деле, особенно после того, как дал обещание простить Алексея. Созвав представителей высшего духовенства, министров, сенаторов, генералов, Петр дал им строгий наказ:

«Истиною сие дело вершить, и не опасайтеся, також о ее рассуждайте того, что под суд ваш надлежит вам учинить на моего сына, но, несмотря на лицо, сделайте правду».

На заседании суда Петр не присутствовал.

24 июня состоялся приговор: «Сенат и стану воинского и гражданского, по здравому рассуждению, не посягая и не похлебствуя, и несмотря на лицо, единогласно согласились и приговорили, что он, царевич Алексей, за все вины свои и преступления против государя и отца своего, яко сын и подданный его величества, достоин смерти». Подписали: князь Меншиков, граф Апраксин, граф Головкин, князь Яков Долгорукий и другие — всего 127 человек, кроме графа Бориса Петровича Шереметева.

Через два дня, «26 июня, по полуночи в 8 часу, — занесено было в записную книгу Санкт-Петербургской гварнизонной канцелярии, — начали собираться в гварнизон: светлейший князь Меншиков, князь Яков Федорович [Долгорукий], Гаврило Иванович [Головкин], Федор Матвеевич [Апраксин], Иван Алексеевич [Мусин-Пушкин], Тихон Никитич [Стрешнев], Петр Андреевич [Толстой], Петр Шафиров, генерал Бутурлин; и учинен был застенок, и потом, быв в гварнизоне до 11 часа, разъехались. Того же числа пополудни в 6-м часу, будучи под караулом в Трубецком раскате в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился».

30 июня, в присутствии Петра и Екатерины, тело Алексея было погребено в Петропавловском соборе, рядом с гробом принцессы Шарлотты. Траура не было.

В рескриптах к своим представителям за рубежом Петр приказал огласить, что Алексей умер «по приключившейся ему жестокой болезни, которая вначале была подобна апоплексии».

Далеко не все, конечно, верили этому оглашению; враги распускали слухи, что царевич умер насильственной смертью, что сам отец, этот грубый, грязный и больной пьяница, зверски жестокий, лишенный здравого смысла, чуждый всяких приличий, словом, человеку не возвышающийся ни до политического разума, ни до моральной порядочности, — что сам отец его задушил. Говорили и так, что его отравили, но большинство утверждали, что Петр приказал Толстому, Бутурлину, Ушакову и своему денщику Румянцеву казнить Алексея, но «тихо и неслышно, дабы не поругать царскую кровь всенародною казнию», что ими и было исполнено: они задушили Алексея в каземате подушками.

А среди духовенства шли толки, что-де «в Санкт-Петербурге государь собрал архиереев и многих других людей и говорил, чтобы дать суд на царевича за непослушание. Тогда же в ту палату вошел царевич, не снял шапки перед государем и сказал: „Что мне, государь батюшка, с тобой судиться? Я завсегда перед тобой виноват“, — и пошел вон; а государь молвил: „Смотрите, отцы святии, так ли дети отцов почитают!“ И приехал государь в свой дом, царевича бил дубиною, и от тех побоев царевич и умер. Царя дважды хотели убить, да не убьют: сказывают ему про то нечистые духи».

Приверженцы царевича внушали народу, что «пока государь здравствует, по то время и государыня царица жить будет, а ежели его, государя, не станет, тогда государыни царицы и светлейшего князя Меншикова и дух не помянется… Наговорила царица государю: „Как тебя не станет, а мне от твоего сына и житья не будет“, — и государь, послушав ее, бил его, царевича, своими руками кнутом… Бог знает, какого она чина, мыла сорочки с чухонками; по ее наговору и умер царевич».

«Щука умерла, а зубы остались», — размышлял Александр Данилович. А как думают иностранные резиденты? Все ли так полагают, как Плейер, — австрийский посол? Тот доносил императору, что «духовенство, помещики, народ — все преданы царевичу и были весьма рады, что он нашел убежище во владениях императора». А ранее Плейер, старательно подбиравший угодные ему базарные толки, писал, что «разносятся слухи о возмущении русского войска в Мекленбурге и о покушении на жизнь государя, недовольные хотят освободить из монастыря Евдокию и возвести на престол Алексея». Не унялся австрийский посол и после возвращения Алексея в Москву. Как «очевидец», он сообщил, что «увидев царевича, простые люди кланялись ему в землю, говорили: „Благослови, господи, будущего государя нашего“.

Узнав о таких донесениях, Петр потребовал немедленного удаления Плейера из России.

Как-то возвращаясь вместе с Шафировым из Ораниенбаума, Меншиков предложил:

— Изыщи случай, Петр Павлович, разузнай, что говорят о деле царевича иностранные резиденты. Есть ли еще такие, что думают про нас, как Плейер, с огнепальною яростью?.. Вот, поди, все они меня костерят!.. Ты наведайся как-нибудь к Шлиппенбаху, прусскому резиденту. Послушай…

— Так! — согласился подканцлер. — Шлиппенбах действительно в этом деле стоит вроде как в стороне, во всяком случае не злопыхает, как Плейер. Да и другие резиденты частенько собираются у него. В загородном доме, недалеко отсюда, — добавил Шафиров, махнув рукой в сторону от дороги, по которой катилась коляска.

— Вот-вот, — кивал Меншиков, щурясь. — А когда поедешь к нему, — продолжал как будто небрежно, — то возьми с собой камер-юнкера Монса Виллима Ивановича.

— Государыня наказала? — спросил, мгновенно догадавшись, Шафиров.

— Да, просила и его захватить.

— Ка-ак этот красавец, я посмотрю, обошел государыню! — рассмеялся Шафиров, ерзая по сиденью. — Все дела по управлению ее вотчинной канцелярией прибрал к своим холеным ручкам… Ловко, а?

— Монсова сестрица сосватала, — тускло улыбнулся Данилыч, — Балк Матрена Ивановна. С государыней она, знаешь ведь, — водой не разольешь, ну и… видно, замолвила словечко за братца… А потом… что ж, — наклонился почти к самому уху Шафирова, — Виллим малый действительно ловкий…

— Ничего не скажешь! — передернул плечами Шафиров. — Был и под Лесной и под Полтавой. Генеральс-адъютант Боура… Эт-то… Хвалил его генерал. А на Боура угодить трудно…

— Чего „на Боура“? У самого ж государя пять лет в личных адъютантах ходил, — заметил Александр Данилович, поправляя плечами кожаную подушку. — Н-н-да-а… — Поднял брови, искоса глянул на Шафирова и закашлялся. — Далеко красавчик пойдет, если…

— Если что? — живо спросил вице-канцлер. Меншиков слегка покрутил головой:

— Сановные что-то стелются перед ним, льстят, богато одаривают… А потом… — Прикрыл глаза, помолчал и со вздохом добавил: — Уж очень он бабий угодник!..

Вправо от дороги важно и ровно шумели сосны на высоких курганах, вековой бор глушил берега, и только красавица Нева, широкая и свободная, плескала и плескала своими серо-свинцовыми, холодными волнами под иссиня-зеленым хвойным навесом.

Под колесами хрустели еловые шишки и тонкие, ломкие, как стекло, сосновые веточки. Теневые стороны сосновых стволов казались синими, а другие были все розовые, испещренные тенями. Солнце садилось. Снизу, от реки, плыл туман, прозрачной пеленой растекался по берегу. В лужках, низких местах, становилось холодно, как в погребе, резко пахло росистой зеленью, только изредка откуда-то повевало пряным теплом. Быстро темнело.

— Дико, Александр Данилович, — пожимался Шафиров, оглядываясь по сторонам. — Не люблю я, признаться, ездить вечерами по таким глухим местам.

— Можно было бы и самому мне, — продолжал Александр Данилович, как бы думая вслух, — собрать всех резидентов у себя да и поговорить „по душами“… Только…

— Да сделаю все, Александр Данилович! — воскликнул Шафиров, всплескивая короткими ручками. — О чем разговор!.. Слава богу не маленький, не двух, по третьему!.. Ка-кое важное дело! Да я их, голубчиков, так лбами соткну! Всю внутренность выложат!..

Александр Данилович молчал.

Впереди, на першпективах, зажигались огни. Там, в столице, начиналась вечерняя жизнь, а здесь возле самого города, было тихо, пустынно и еще брезжил свет вечерней зари. Изредка встречались, серели, как старые грибы, бревенчатые постройки.

„Ох, и много же еще труда положить надо будет, чтобы обжить эту всю махину, скрасить эту угрюмую, свирепую целину!“ — невольно подумал Щафиров, и Меншиков, как бы в лад с его мыслью, но думая о чем-то своем, раздельно сказал::

— Да-a, хлопот мне со всем этим будет, повыше усов… Погоняй веселей! — ткнул в спину кучера.

И Нефед залился:

— Эх вы, любки-голубки, ноги ходки, хвосты долги, уши коротки! Аль вы забыли, что прежде любили!

— Балагур! — улыбнулся Меншиков, кивнув на Нефеда. — А знаешь, как он про новую столицу-то говорит?

— Как?

— „Хорош Питер, да бока повытер!“

Шафиров зевнул во весь рот так сильно, что левая рука его непроизвольно? приподнялась до груди. Простонал:

— А ну их!.. Слушай больше! При-и-выкнут!..