6
Болезнь Александра Даниловича протекала бурно. Почти неделю он не приходил в сознание, метался в жару, бредил, просил:
— Отвезите домой!
В конце недели, утром, открыв глаза, он узнал Дарью Михайловну, хотел что-то сказать, но, болезненно сморщившись, схватился за грудь.
— Алексашенька, что ты хочешь, родной? — сдерживая слезы, спросила жена.
Но больной не ответил. Кругом, казалось ему. все было заполнено таким липким, тяжелым туманом, а бока были так крепко скованы острыми обручами, что вымолвить слова было нельзя. А очень хотелось спросить: кто это так тонко кричит «а-а-а-а!»? Долго, пронзительно!.. От этого крика в ушах, в голове нестерпимо звенит… И когда это кончится?!
Потом он очнулся как-то ночью. На угловом столике дрожало пламя оплывшей свечи, свояченица Варвара Михайловна, маленькая, вся в черном, монашеском, сладко всхрапывала, прислонившись щекой к мягкой спинке дивана; голова ее свесилась на грудь, и от этого она, горбатенькая от рождения, казалась еще более жалкой.
И Александр Данилович вспомнил, как несколько лет тому назад так же вот лежал он больной. Варвара Михайловна поила его с ложечки какой-то горькой микстурой, а Петр Алексеевич, сидя у изголовья кровати, поддерживал его своей широкой ладонью под спину. Обращаясь к своему лейб-медику Блументросту, государь отрывисто говорил:
— Что надо, чтобы поднять его на ноги?.. Блументрост хмурился, прохаживался возле кровати, тер свои седые виски.
— Все, что имею, Лаврентий, — поднявшись, подступал к нему государь, — все отдам!.. Подними за ради Христа!.. — И, как бы отвечая на какую-то свою тяжелую думу, с великой горечью добавлял: — Вот ведь хиреют нужные люди, а тунеядцы… как борова!
И голос его сорвался.
Он порывисто отвернулся, отошел в дальний угол, к окну. И такое волнение овладело Александром Даниловичем при взгляде на трясущиеся плечи Петра Алексеевича, что от сердцебиения зарябило в глазах.
Вспомнилось и то…
Когда умер Лефорт, государь говорил — это же памятно всем:
— Были у меня две руки — осталась одна, вороватая, да своя, верная, не изменит…
«А сейчас… — пронеслось в голове у Данилыча. — умираю, и… не приехал! К похитителю казенного интереса… нельзя!»
Сбросил Александр Данилович с груди одеяло, отер ладонью пылающий лоб и сразу почувствовал, как по всему изнывшему телу пошли острые, колючие иглы.
Передвинул голову на край подушки — там не нагрето, прохладнее. Сладостно слабея от свежести, проникавшей до самой глубины наболевшей груди, стал забываться… Беззвучно шептал:
— Вот поднимусь на ноги и… выложу… ему… все, как попу на духу… Выложу, выложу…
Сладко вытянулся и в первый раз с начала болезни крепко, спокойно уснул.
После долгого благодатного сна он с каким-то особенно радостным изумлением огляделся вокруг. Все знакомое, сотни раз виденное — стены спальни, ковры и портьеры, столик, кресла, диван… все, казалось, говорило о том, что он, непременно, непременно поправится.
Так оно и случилось. В этот же день он, полусидя в постели, что-то ел жидкое и тихо, правда, призывая на помощь все свои слабые силы, разговаривал со своими, ощущая непоколебимую уверенность в выздоровлении и в том, что он нужен — крепко нужен, и не только семье.
А через неделю Александр Данилович, уже сидя, одетый, принял Василия Долгорукого, ястребом следившего за ходом болезни.
— Хорошая погодка стоит… — сладко ворковал Василий Владимирович.
— Да, отменнейшая погода.
— Плохо еще чувствуешь себя. Александр Данилович? — с картинной любезностью спрашивал Долгорукий.
— Нет, хорошо.
— Да? — повернулся на каблуках Василий Владимирович. — Тебе лучше теперь?
— Я теперь совершенно здоров. Долгорукий улыбнулся и кашлянул.
— Это неплохо.
У Александра Даниловича мутилось в голове от обиды и ярости. «Могло быть и хуже, — проносилось в мозгу. — Для прохвоста этот еще не так плох. Такие ведь могут и к тяжко больному с допросом пожаловать… Эх, родовитые фарисеи!» Но он сдержался и только сказал;
— Доложи государю.
Железная натура Данилыча обманула врачей. Он поправился. И первое, что сделал, встав на ноги, — поехал с повинной к Петру.
— …Выздоровел Александр Данилович, ходит! — со скромной и даже какой-то смущенной улыбкой доложил Долгорукий царю. И виновато — это у него хорошо получилось — добавил: — Как быть с делом тем, государь?
Петр запер дверь кабинета.
— Читай! — приказал.
— И начал князь читать, — не спеша, с удовольствием рассказывал после Чернобылин со слов Долгорукого. — Однако в продолжение сего чтения стал кто-то стучать в дверь. Государь думал, что то супруга его, и крайне прогневался, но, распахнув дверь, увидел, что это был князь Меншиков.
Впустил его государь. А тот, как только вошел — сразу пал на колени и со слезами начал просить помилования, изъясняясь, что-де злодеи его, Александра Даниловича, все силы прилагают погубить его. Тогда на сие, прежде еще, нежели что-либо произнес государь, Василий Владимирович говорит: «Александр Данилович! Дело твое рассматривал и судил я с членами комиссии, а не злодеи твои; самое дело без приговора нашего обличает тебя в похищении казенного интереса, а посему жалоба твоя крайне несправедлива».
Чернобылин сделал жалкое лицо и заметил веселой скороговоркой:
— Ишь ведь куда начал было Александр Данилович гнуть, куда заворачивать! — Поднял брови. — Мы, по его выходит, злодеи!
И, огладив бородку, снова перешел на размеренный тон.
— Та-ак!.. А Александр Данилович продолжает стоять на коленях. Стало быть, знает, чем взять, чем пронять государя. Ну, и… тронулся государь слезами человека, коего он привык любить-жаловать с детства. Обратился государь к Василию Владимировичу и строго так говорит: «Отнеси-ка это дело к себе, я выслушаю оное в другое время».
Что государь делал, оставшись с одним Александром Даниловичем, — вздыхал Чернобылин, морщась и мелко тряся головой, — сие не ведомо никому!.. По прошествии, однако, некоего времени Василий Владимирович паки докладывает о сем самом деле. Тогда государь назначил день и обещал для выслушания оного дела быть сам к нему, Василию Владимировичу, в дом.
Настал и сей день. Приехал государь, дело выслушал — ни слова не вымолвил, начал ходить взад-вперед. Василий Владимирович, подождавши, к нему: резолюции просить. И государь тогда так изволил сказать, — Чернобылин откинулся на спинку кресла, уставился радостно блестящими глазками на слушателей и, уперев руки в бока, лихо расставив локти, произнес отчетливо и раздельно: — «Не тебе, князь, судить меня с Данилычем!» Вот что сказал государь!..
Петр решил судить Меншикова особым судом. В состав суда он включил всю комиссию Долгорукого и двух капитанов, одного из Преображенского полка, — другого — из Семеновского.
Александра Даниловича решено было допросить в суде лично.
На это заседание прибыл сам Петр.
Заготовив заранее «повинную», Меншиков как явился, так сразу подал бумагу Петру; встал в струну перед ним, склонил голову, руки по швам.
Прочитал Петр повинную, хмыкнул, покачал головой:
— Эх, брат, и того ты не умел написать! — Взял перо и тут же начал править бумагу по-своему.
— Та-ак, — крякнул семеновец-капитан. Резко встал с места. — Пойдем-ка — обратился к своему товарищу преображенцу, чинно и прямо сидевшему с другого края стола, — нам здесь нечего делать!
— Куда это? — остановил его Петр.
— Домой! — ответил капитан. — Чего же нам, государь, делать здесь, когда ты сам научаешь преступника, как ему отвечать?
— Сядь на свое место! — приказал Петр. — Говори, что ты думаешь!
— Когда мы, государь, по твоей воле здесь судьи — начал капитан, — то, во-первых, бумагу его, — указал на Меншикова, — должно прочитать всем нам вслух, князю же. как виноватому, встать у дверей, а по прочтении выслать его, князя, вон. Я, как младший член суда, должен буду первым его оговаривать — сказать, чего он достоин, потом каждый скажет свое мнение по очереди. Так указ говорит…
— Слышь, Данилыч, как должно поступать? — обратился Петр к Меншикову. — А ну, стань у дверей!
Повинная Меншикова была зачитана вслух, после чего он был удален из зала суда.
Выступил «с оговорами» капитан.
— Сей первый в государстве вельможа, так взысканный милостью вашего величества, долженствовал бы всем нам служить образцом в верном хранении законом и в беспорочной службе тебе и отечеству, — обращаясь к Петру, резко говорил капитан со смелостью и прямотой убежденного в своей правоте человека, — но как он. к великому соблазну твоих подданных, явился сам участником в похищении казенного интереса, то по мере своего возвышения примерного и наказания достоин, в страх всем другим.
Мнения остальных членов суда были столь же решительны и строги.
После всех «оговаривал» Меншикова сам Петр.
— Где дело идет о жизни или чести человека, — говорил он, — правосудие требует взвесить на весах беспристрастия как преступления его, так и заслуги, оказанные отечеству, и буде заслуги его перевесят преступления, милость должна хвалиться на суде. — Кратко перечислив заслуги Александра Даниловича, Петр не упустил сказать и о том, что Меншиков в свое время спас ему жизнь. — Итак, — заключил Петр, — по мнению моему, довольно будет, сделав ему в присутствии за преступления его строгий выговор, наказать его денежным штрафом, соразмерным хищению, а он мне и впредь будет нужен и, может быть, еще сугубо заслужит оное.
Была произведена выпись подрядов, которые Меншиков «производил под разными именами»; на этой бумаге Петр наложил резолюцию:
«За первый подряд ничего не брать, понеже своим именем, а не подставкою учинен и прибыль зело умеренна; с подрядов, кои своим же именем подряжал, но зело с лишком, взять всю прибыль, а кои под чужими именами, с тех взять всю прибыль да штрафу по полтине с рубля».
«К вящшему же Меншикова наказанию», соучастника его вице-губернатора Корсакова, «вспомоществовавшего в оных недозволенных подрядах или паче присоветовавшего ему оные», решено было публично высечь кнутом.
— …Так вот, Петр Павлович, нашего брата и учат, — обращался Меншиков к своему всегдашнему советчику Шафирову. — Что же мне теперь делать? Опять в ноги государю валиться?
— В ноги, в ноги! — потряхивал буклями парика вице-канцлер. — «Припадаю к стопам вашего величества», «Слезно прошу»… и. все там такое… Ну, огреет дубинкой раза два. Да тебя же не учить, Александр Данилович, как это…
Не договорил, шариком откатился к стене, мгновенно юркнул за спинку высокого кресла, так как Меншиков сразу бросился к пепельнице — запустить.
— Ах, проходимец!
— Чего?
— Семеро на одном колесе проехали!
— И все доехали, — подхватил вице-канцлер, поблескивая из-за кресла коричневым глазом. — Не сердитуй, светлейший! Не всякий виноватый удостаивается царской дубинки. Ей-ей, то есть знак великой близости к государю. Я б, разрази меня гром, испытав такое внушение, вспоминал бы о нем как о милости. Даже и тогда, когда считал бы себя наказанным незаслуженно, — тараторил проворный толстяк. — Ей-ей, Александр Данилович, говорю от души!
— Не балагурь, выходи, — спокойно вымолвил Меншиксв. — Государь изволит наказывать меня как сына милостивый отец. Я этого не стыжусь.
Только и разговоров в это время в Питере было, что о деле Меншикова. Но велись такие разговоры келейно. Люди из лагеря Меншикова даже в разговорах открыто стоять за него не могли, потому что самим государем был он признан виновным в похищении казенного интереса. А родовитые боялись выдать себя — уж очень обидно и горько было им расставаться с ярко блеснувшей было надеждой избавиться от «всесильного хама», как честили они Александра Даниловича в своем тесном кругу.
— Не знаешь, сколько с Данилыча государь штрафов взять положил? — спрашивал будто невзначай, между прочим, Апраксин у Якова Долгорукого, приглашенного к нему на обед.
— А бес его знает, Федор Матвеевич, — уклончиво отвечал Долгорукий, поглаживая свои длиннейшие седые усы. — С него все как с масла вода! Это ж не мы!.. Вчера он полдня сидел у государя в токарной. О чем говорили — одному богу известно! Как и всегда между ним… Говорят близкие люди, что подал он государю рапорт. Написал, что из своих денег на драгун издержан без малого двадцать тысяч, прибыли дал государству за эти годы с лишком полмиллиона да жалованья как генерал-губернатор вовсе не получал. Оно, глядишь, и…
— Скостит государь, скостит с него штрафы. — шамкал Апраксин, приглаживая свои длинные жидкие волосы. — Как пить дать, половину скостит! А мы разнесчастные!.. — Вытер салфеткой глаза. — Да пей же ты, Яков Федорович, за ради Христа! Чтой-то как курица, прости господи!
— Хватит, Федор Матвеич! — Долгорукий провел ребром ладони по горлу. — Во по каких мест! И то боюсь, как бы не расплескать по дороге… Да и тебе, — хмуря брови, — мельком старчески строго глянул на адмирала, — пожалуй, не будет ли? Ишь слеза прошибает!..
— Слеза, слеза! — хныкал генерал-адмирал. — А как не реветь, когда мы не в почете? Кто ноне в передней-то у царя? Пирожники, жидовины-сидельцы да денщики!..
— Пойдем, пойдем! — тянул его за рукав Долгорукий, указывая на дверь. — Там, поди, без тебя обедать не начинают. Начерно-то начерно, а ишь набрались!
— Подожди, — хрипел Апраксин, — дай поговорить-то с глазу на глаз.
— Знато все, ведомо, — кивал головой Долгорукий. — Идем, Федор Матвеич, идем. Небось и сам я из тех же квасов, кому говоришь-то?
Стол у Апраксина накрывался действительно «кто знает на сколько персон». Угощал хозяин по дедовскому обычаю: «Пей — хочешь, не хочешь — и ворота на запор!» Запах кушаний распространялся по всему дому, перемен за обедом было «не счесть». Матросы обносили, а флотские офицеры приглашали гостей выпить за здоровье их адмирала. Кто отказывался — сам хозяин подходил, слезно просил. Ну, как тут не выпить? И пили…
К концу обеда у Федора Матвеевича слезы ручьем — знак «выпито в меру».
— Федорыч!.. Голубь ты мой сизокрылый! — из щеки в щеку целовал он Долгорукого. — Детей нет у меня! Пойми!.. Один я как перст!..
— Бе-едный! Круглая сирота — смеялся Яков Федорович, поглаживая хозяина по спине.
