ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

В Петербург сгоняли со всей России работных людей: и свободных, и подневольных, и ссыльных, и дезертиров. Платили по полтине в месяц, на законных харчах. Мастеровые, по указу, являлись все с своими топорами, и каждый десятый из них — с лошадью и полным набором плотничьего инструмента. И зимой здесь кипело все как в котле: рубили, валили лес, заготовляли сваи, бревна, брусья, доски, фашинник, накатник. Не хватало каменщиков. Велено было с тех дворов, откуда они, взяты, не брать податей. И все-таки каменщиков оказывалось недостаточно. Тогда Петр запретил во всем государстве, кроме Санкт-Петербурга, «всякое каменное строение, под разорением всего имения и ссылкою» Чинить препоны городовому строению «Парадиза» запрещалось строжайше.

Меншиков как приехал, так сразу же окунулся в дела. Разве мог он хоть час стоять в стороне, отдыхать, смотреть, как кипит все кругом? Да если бы и хотел, так разве бы дали? Не успел генерал-губернатор как следует прибраться с дороги, а государь уже тут как тут, у него на пороге. Гремя несокрушимыми ботфортами, отстукивая тяжелой тростью шаги, Петр с веселым лицом почти вбежал к Меншикову в цирюльню.

— Прикатил, брудор! — заливаясь смехом, кричал на весь дом.

Ухватил Алексашку за плечи, затряс… На белоснежное покрывало валились со щек, подбородка Данилыча пухлые мыльные комья, а Петр все тряс его. хлопая по широким плечам.

— Добро, добро! — гремел. — Мин херц!.. Наконец-то! А у меня здесь такие дела!..

Меншиков щурил глаза, отирая щеки, из-под салфетки выжидающе косился на государя.

«Дела? Это про что же он? — думал-прикидывал. — А добрый, смеется… Впрямь соскучился, видно», — и голубые глаза Александра Даниловича заметно повеселели.

— Кое-что видел, мин херр. когда ехал сюда, — глухо вымолвил он. — Н-да-а. тут такое творится!..

— Ага! — воскликнул Петр с выражением радостного довольства и, подмигивая, горячо заговорил: — То ли еще будет, мин брудор!.. Этот, — махнул рукой на окно. — Лосий, то бишь Васильевский, остров думаю прорезать каналами, наподобие Амстердама Прикинули мы тут. посчитали, ан выходит — канатов-то ни много ни мало. — поднял вверх палец, — двести пятьдесят девять верст!.. Как глядишь на это. мин херц? — И, не дав Меншикову ответить, продолжал торопливо, глотая окончания слов: — Вынутой из каналов землей остров возвысим, берега больварками укрепим… Уже готовы почти все просеки, где быть главным каналам: большому, среднему, малому…

Меншиков рывком поднялся, сдергивая с груди покрывало, твердо, с расстановкой сказал:

— Да ведь знаешь, мин херр, сладок мед, да не по две ложки в рот. Две с половиной сотни верст каналов одних!.. Эт-то нужно бы посмотреть… Так, не глядя, советовать…

— Чего «не глядя»? — удивленно и царственно-строго сказал Петр своим бархатным басом. — Сейчас и посмотрим.

Меншиков. чувствуя сладкое нытье в груди, тоску в предплечьях, нервно тер руки.

— Я готов, государь!

И… пошло, закипело…

В стужу, в метель, в слякоть и грязь, от холодных утренних зорь, когда даже собаки так сладко тянутся и зевают, дотемна, когда ноги словно свинцом налиты, а в голове звон стоит от усталости, — дни-деньские пропадали на стройках губернатор и царь. Везде нужен был глаз — свой, хозяйский: всюду требовалось и рассказать, и показать, и крепко спросить.

Александр Данилович исхудал до того, что «нечего в гроб положить», сухо кашлял, ночами томился, потел, но… пока что держался.

Своей охотой в Петербург мало кто ехал. Заселение города шло «зело тяжко, ракоподобно», как Петр говорил. А те, кого, по указу, пригнали сюда, поселили, жаловались непрестанно на сумрачную, глухую жизнь «на поганом болоте», на тоску смертную, дороговизну страшенную, канючили — просились домой

— И слушать не хочу, не пущу! — сердито решал Петр о таких. — Я — пусть зарубят себе на носу — к этому глух.

Государь указал: «разного звания людям строиться в Санкт-Петербурге дворами»: царедворцами, которые в военной и гражданской службе находятся, торговцам, мастеровым, выбранным из разных городов, — всего назначил к поселению на первое время около тысячи человек. Но указ о высылке на жительство в Петербург людей торговых, работных, мастеровых и ремесленных в точности, как надо, не выполнялся: губернские ярыжки старались сбыть с рук людей старых, нищих, одиноких, больных.

— Шлют черт те кого! — ругался Меншиков, с кислой гримасой осматривая партии прибывающих. — Да и из этого добра любая половина бежит!..

Отправляемые артели велено было обязывать круговой порукой за беглецов, а губернским начальникам еще раз было крепко наказано: отправлять в Петербург кого следует, по указу, под опасением жестокого наказания.

Березовый остров заселился ранее других частей города. Здесь уже были построены казенные дома для государевых канцелярий, а также для служилых людей, типография, гостиный двор, десять церквей, в том числе одна лютеранская. Появились улицы: Дворянская. Посадская. Монетная, Пушкарская, Ружейная.

Нужно было спешить добираться до набережных: у самой Невы, как бородавки, расселись серые рыбачьи избушки, у устьев Охты, возле чахлого лесишка, раскинувшегося вперемежку с кустарником и перелогом, мозолили глаза развалины шведских редутов и больварков…

— Непорядок! Снести! — командовал генерал-губернатор. — Люблю чистоту, — в сотый раз внушал он своим подначальным. — Обожаю все новое, прочное. А тут, — обводил берег Невы тяжелым, злым взглядом, — этакая мерзость — и… на самом виду!

Окрестности города заселялись переведенцами из внутренних губерний. Целыми слободами водворялись гвардейские полки.

Лучшее пригородное место — берег от Ораниенбаума до Петергофа застраивался дачами царедворцев и штаб-офицеров.

Осушались болота: топкие берега речек, протоков, бесчисленных каналов, ручьев устилались дерном, крепились сваями, хворостом, частоколами. Укрепление берегов возложено было на домохозяев, которые селились окрест.

Сухопутные сообщения были куда хуже водных: лишь немногие улицы были вымощены камнем, большинство их было выложено жердями, фашинником, бревнами. Поэтому больше сообщались водой. Близ Летнего дворца, у Фонтанки, государь учредил «Партикулярную верфь», где горожане могли строить суда для себя. Вельможи и служилые люди — те должны были в дни празднеств являться ко двору не иначе как в шлюпках или в закрытых гондолах; всякий зажиточный домовладелец обязан был иметь свою шлюпку в составе Невской флотилии.

— Остроумно, — замечал Витворт, английский резидент в Петербурге, — человек уже пожилой, высокий, худой, всегда гладко выбритый, с серыми, необыкновенно живыми глазами, обращаясь к своему коллеге голландцу Деби, маленькому юркому толстяку с сизым носом и каким-то сладостным личиком. — Очень остроумно придумано. Но, между нами, способ не очень-то…

— Не спорю, — всколыхивался Деби, — Но плавают здесь все же очень, я бы даже сказал — слишком много народу… Нас устраивала «сухопутная» жизнь старой русской столицы. Понятно… Покой — это было прекрасно, но здесь с ним, как видите, расстаются…

Ревниво следя за ростом нового города-порта, представители морских держав толковали о том, что их больше всего задевало.

В самом деле, в праздники после обеда всюду в России, как издревле положено, люди отходят «на боковую». Ан в Петербурге не так.

Здесь в праздники после обеда гремят выстрелы с крепости, и это — уже известном всем петербуржцам, — сигнал Невской флотилии выходить на праздничные маневры.

Волей-неволей почтенные горожане прерывают тогда свой послеобеденный отдых.

А на Неве уже суета и движение; в разных местах отваливают от берегов шлюпки; все плывут, торопко веслами машут, съезжаются в одно место — к «Австерии четырех фрегатов», что неподалеку от Троицкой церкви.

Было раз: шлюпка Меншикова села на «банку». Пришлось попыхтеть…

Когда об этом происшествии он рассказал своей Дашеньке, та глубоко вздохнула:

— А тебе обязательно нужно было влезть как раз в эту самую шлюпку… Всё не как у людей!

«Вот у человека понятие! Не то что у Катеньки… Та и в шлюпке сидит рядом с мужем!» — привычно возмущался Данилыч.

Когда все сплывутся, от пристани Летнего сада отделяется еще одна такая же шлюпка, на ее мачте вымпел адмирала Невского флота, за рулем — государь, рядом с ним — государыня; грохочут салюты с Петропавловской крепости, музыканты оглашают окрестности звуками волторн и литавр. Адмирал выкидывает сигнал, другой, третий, — по его команде вся флотилия выстраивается в одну линию, свертывается в плотную колонну, поднимает паруса, плывет на веслах, делает повороты на месте, лавирует, выходит на взморье… Проманеврировав так часа три-четыре, флотилия подчаливает к пристани Летнего дворца, где для владельцев лодок к этому времени уже приготовлен незатейливый, но обильный ужин с приличным количеством пива.

Такие маневры повторялись каждый праздник, почти каждое воскресенье.

А в остальные дни строили, строили, строили…

У Невы, за Фонтанкой, Брюс ставил линейный пушечный двор, — работали иноземцы. Неподалеку от него, на месте деревни Смольны, где Адмиралтейство гнало смолу, заводился двор — Смольный; еще дальше, против Охты, лепилась пока кое-как, врассыпную, Русская слобода.

В густых лесах левобережного Петербурга прорубались широченные просеки-першпективы: Большая, Литейная, Екатерингофская.

На Городском, Адмиралтейском островах, везде по Неве и большим протокам указано было ставить только каменные строения; печи делать с большими трубами, и дома крыть черепицей или «в крайности дерном»; далее от Невы строить мазанки в два жилья на камне. Всюду в городе запрещено было строить конюшни и сараи на улицу, «как на Руси допрежь делалось», а велено ставить их внутри дворов, чтобы на улицы и переулки выходило жилье. Деревянные постройки, где они дозволялись, сказано строить брусяные, обитые тесом, окрашенные червленью или расписанные под кирпич.

«Дыхнуть некогда! — думал Александр Данилович. — А тут недуг приступил: сухой кашель грудь раздирает, как что рвется внутри: харкнешь — кровь… Утром как тряпка лежишь, руки-ноги отваливаются… Надолго ли хватит?..»

— За траву не удержишься! — говорил он Дашеньке, снисходительно улыбаясь, когда она советовала ему хоть на малое время отойти от дел, полечиться.

Вставал, разминался.

— А першпективы-то на левобережье, — прикидывал, — надо успеть до тепла прорубить; весной — пни корчевать, летом — мостить, заселять. Только так… Иначе выйдет такая затяжка!

Не-ет, — упрямо мотал головой генерал-губернатор, — сейчас болеть недосуг!..