Был ли это сон или явь, похожая на сновидение? Казалось Алексашке, что такая-то жизнь у Лефорта вот-вот оборвется, и тогда — снова к пирожнику.

У Лефорта зачастую ночи напролет балы, картежная игра, питье непрестанное.

— Умрем — выспимся! — отшучивался полковник.

Другому бы парню это зарез — вымотался бы вконец, Алексашка же… неделю прожил, другую, третью… понял: ничего, жить можно… Работы особо тяжелой нет. Известно, на побегушках: кто пошлет, что прикажут, то, се… Ну, да ведь, ему не привыкать стать. Быстро освоившись, он ловко прислуживал за столом, подносил, относил, сыпал шутками, прибаутками, весело огрызался, быстро, сметливо отвечал на любые взбалмошные вопросы захмелевших гостей, певал песенки: любовные и монастырские, городские и деревенские, походные и хороводные, угождая старикам и в поре людям, и бабам, и девицам, и так молодицам; свистел дудкой, плясал, увертывался от пинков, от добродушных увесистых оплеух, сам щипал при случае горничных, вертелся волчком. И сам удивлялся:

«Скажи на милость, сейчас ночь напролет на ногах — нипочем! Ни в одном глазу спать неохота! Весь устаток — как с масла вода. А бывало, — вспоминал, — когда был у пирожника, только и помысла, чтобы выспаться».

Ночевал он там зимой в низком темном подклете, где всегда несло холодом по ногам, как ты их ни прячь под солому, летом — в душном подсенье, заваленном кулями с мукой. Когда, бывало, удавалось устроиться ночевать в пекарне на широкой печи, приятно охватывало тепло, запах квасного теста, и он спал, храпел в позе внезапно убитого человека. Спокойный сон продолжался, правда, недолго, среди ночи начиналась растопка печи, дым выбивало наружу, он тянулся под потолком в дверь, завешенную половиками, едкими комьями вползал в рот. Тогда Алексашка свешивал голову с печи, ловко прилаживал ее к кирпичам ив этой замысловатой позе храпел уже до утра. Вставал с петухами. С темна до темна на ногах с тяжким коробом за спиной; надрывно кричал, пел, зубоскалил, расхваливал пироги, закликал покупателей.

Пироги зачастую выпекались с зайчатиной — против говядины она много дешевле. А крещеному человеку положено есть мясо скота, у коего раздвоены копыта. Многие считают за грех зайца есть, стало быть, надо было лукавить, «с говядиной» говорить, принимать весь грех на себя.

— Один бог без греха, — улыбался в бороду хозяин. — Смотри лучше, парень, чтобы бока были целы.

И Алексашка старался. Лучшим разносчиком слыл в заведении. Было не раз, когда за день по три короба продавал.

Больших трудов стоило Алексашке отойти от хозяина. С неохотой отпустил пирожник парнишку и сделал это только потому, что его брал в свою прислугу важный господин — полковник государевой службы.

— И чего тебя нелегкая сюда принесла! — ругал Алек-сашку Евстигнеич при встречах. — Или русских мало в Москве?

— Для нас везде один мед, — отмахивался Алексашка.

— Вот тебя здесь скоро под немца оденут.

— А по мне хоть под турка, — встряхивал Алексашка кудрями, — только бы жизнь была подходящая.

— Эх, малый! — вздыхал Евстигнеич. — Молодо, не созрело…

— А старо переспело! — ввертывал Алексашка.

— Да непутевая твоя голова! По-твоему, турки-то на страшном суде на какой стороне стоят?

— Оно и приказные, которые душою кривы, на той же стороне стоят. Сам же, дядя Семен, говорил.

— Это истинно, парень, — соглашался Семен. И смеялся: — Ох, бесененок! И востер же ты, как я погляжу.

— По мне, — говорил Алексашка, — грех — в орех, а зернышко в рот. Пусть в кого хочешь веруют. А живут они, дядя Семен, сытно, весело, чисто. Смотри, какие девки у них: приветливы, разбитухи. А уж ядрены да ямисты, словно мытые репки.

— Рано тебе, парень, о девках.

— Да я к слову, дядя Семен… А Франц Яковлевич — родной того не сделает, что он для меня сделал. Ласков, уветлив он, праведен!

— Праведность — она везде хороша, это так. Без нее нельзя… Прибежище! Всё одно — веха на пути. Только…

— Что только?

— Да не перебивай ты меня, дай мне досказать. Только, я так считаю, немец — он немец и есть!

— Да француз он, дядя Семен!

— Ну, я там не знаю, какой масти, а только по мне — один бес! — заключал Евстигнеич. — Так, брат, они подведут под ответ… Только нос оботрешь — вот тебе и житье. Как говорится, не житье с волком и собаке… Смотри, повихнешься!