По возвращении в Москву Петр не более десяти дней пробыл в Преображенском — спешил в Воронеж на закладку нового корабля. И вообще, для ускорения судостроения на воронежских верфях нужен был, как Петр полагал, глаз да глаз — свой, хозяйский, всевидящий глаз. Иначе — толку не жди! Никому из своих приближенных не мог Петр доверить это важнейшее дело.

Вместе с государем выехали в Воронеж почти все большие чиновные люди.

Перед отъездом Петр решил зайти к царевне Наталье Алексеевне, проститься. Подмигивая в сторону Данилыча. говорил посланцу от сестры:

— Да скажи Наталье Алексеевне, чтобы Дарья Михайловна была непременно.

Александр Данилович, скрывая смущение, отвернулся к окну.

— Вот всегда так, мин херр, — теперь разговоры пойдут…

— Да на тебя с Дашенькой глянуть раз, так все сразу как на ладони, — говорил Петр, смеясь. — И без меня всем известно.

Боярышня Дарья Михайловна Арсеньева не помнила своей матери. Ее отец воеводствовал в какой-то далекой сибирской округе. Подрастала она с няньками, мамками, в теремной древней строгости. Потом их всех сестер — Дарью, Варвару и Аксинью — взяла к себе в девушки царевна Наталья Алексеевна. Петр частенько навещал сестру со своим неразлучным Алексашей, и девицам-боярышням не приходилось прятаться от гостей. Дашенька Арсеньева с первого взгляда крепко приглянулась Александру Даниловичу. Нравились ему ее становитость, скромность и ласковость, молочная белизна тонких, маленьких рук, тяжелые русые косы, молодой, горячий румянец, серебристые глаза в длинных темных ресницах, соболиные брови.

«Хороша-а!» — вздыхал про себя Алексаша, глядя на девушку, каждый раз по-новому поражавшую его своей красотой.

В ее присутствии он, этакий-то гвоздь парень, робел… А чем больше робел, тем скромнее и молчаливее при ней становился. Во взоре Дашеньки отражалась такая чистая, голубиная кротость, доверчивость! Чувствовалось, что если она поверит кому-то до конца, если полюбит — навек. Редко она поднимала глаза на него. А если поднимет когда, почему-то он свои опускал. Потому ли, что серебристые эти глаза проникали ему в самую душу? И щемяще-сладко становилось тогда у него на душе, и тепло, словно таяло что-то дотоле холодное, твердое. Такая, думалось Алексаше, любого разбойника ангелом сделает.

Усиливали его любовь к Дашеньке немецкие дамы. Те, которых он знал, были как-то особенно плотски откровенны, чувствовалось, что им ничего не стоит совершить любое стыдное дело. Терпеливо сносили они любые объятия, пьяные поцелуи. Не раз заставал он их в самых откровенных костюмах, позах и ни разу не замечал на их лицах смущения. Они позволяли себе очень многое, не боясь увлечься.

«Холодны и расчетливы», — оценивал их Алексаша.

Где же равнять таких с его Дашенькой!

…Около трех месяцев провел Петр в Воронеже, усиленно занимаясь строительством кораблей.

Распространились слухи, что турки, заключив мир с Венецией, готовятся к войне с Москвой.

«Извольте быть в том осторожны, — писал Петр Апраксину, в то время азовскому губернатору. — Обороняйте Азов, а наипаче Таганрог: сам сведом, каков туркам Таганрог, а под нынешний час и пуще. Изволь нанять довольное число казаков, ибо отселе войско скоро не поспеет».

Однако опасения эти к концу года рассеялись. Посол Дмитрий Михайлович Голицын донес 23 августа из Адрианополя, что был он у султана на аудиенции и что его «приняли, как цесарского посла». «Турки мирный договор подтвердили, — писал он, — только требовали разорения Казикерменя и других городов на Днепре, согласно с постановленными условиями мира».

У Петра несколько отлегло от души. Голицыну он предложил уверить султана, что договор- с турками будет исполнен.

Но тут получено было новое тревожное сообщение: Карл на виду у неприятельского войска переправился верстах в двух ниже Риги на левый берег Двины, стремительно напал на саксонцев и после короткого боя разбил их главные силы. Это значило, что надеяться на действенную помощь польского короля теперь не приходилось. Продолжать отвлекать шведов от русских границ — это единственное, чем мог теперь помочь Август Петру. Такую косвенную поддержку Август вынужден был оказывать русским независимо от собственного желания. К этому понуждал его упорно преследующий польскую армию шведский король. Получалось, будто сам Карл предоставлял русским возможность выиграть время. И Петр не замедлил широко использовать эту возможность для усиления обороны страны.

Но не только об активной обороне думал Петр в это время. Он принял решение: изменить тактику, приступить к ведению «малой войны» и продолжать ее до тех пор, пока русская армия не будет обучена искусству побеждать непобедимых до этого шведов.

Фельдмаршалу Шереметеву дается инструкция: не вступать в открытые сражения с неприятелем, а производить внезапные набеги на его гарнизоны и лагери.

«Необходимо, — приказывал Петр, — чинить промысел над противником, не вступая с ним в генеральную баталию, а действуя против него партиями, когда к тому представится удобный случай».

В таких набегах прошел весь 1701 год. А в январе следующего года окрепшей русской армии удалось одержать над шведами и первую частную победу. В пятидесяти верстах от города Юрьева, при деревне Эрестфере, Шереметев разгромил Шлиппенбаха. Шведский генерал потерял в этом бою добрую половину своего корпуса и шесть пушек.

— Слава богу! — воскликнул Петр, получив донесение о победе. — Наконец мы дошли до того, что шведов побеждать можем. Правда, пока сражаясь два против одного, но скоро начнем побеждать и равным числом.

Шереметева Петр возвел в генерал-фельдмаршалы, пожаловал кавалером ордена Андрея Первозванного, наградил своим портретом, осыпанным бриллиантами, награждены были также и все офицеры, а солдатам выдали каждому по серебряному рублю «из тех, что вновь начеканены».

Результаты применения новой петровской, отлично продуманной тактики не замедлили сказаться и далее. Летом 1702 года Шлиппенбах терпит новое поражение при мызе Гуммельсгоф в Лифляндии. В этом бою шведский генерал потерял почти всю свею пехоту — из 6 тысяч осталось только 500 человек, — всю артиллерию и даже знамена.

Петр приказал разорить Лифляндию, лишить противника опоры, «чтобы неприятелю пристанища и сикурсу своим городам подать было невозможно».

Шереметев выполнил этот приказ «с особым тщанием и превеликим усердием». «Желание твое исполнил, — доносил он позднее Петру, — неприятельской земли больше разорять нечего… разорили и запустошили все без остатку».

Тем временем в Ингрии окольничий Петр Апраксин рекой Невой до самой Ижорской земли прошел, прогнав шведов от Тосны до Канец [Ниеншанц]. А посланный им на судах в Ладожское озеро полковник Тыртов в результате нескольких успешных сражений принудил шведов отойти под Орешек [Нотебург].

Сам Петр прогостил все лето 1702 года на Белом море, так как весной было получено известие, что шведы намереваются прорваться к Архангельску. В ожидании приступа неприятеля Петр строил новые корабли. Правой рукой его в этом деле являлся по-прежнему неразлучный с ним Алексаша. На реке Вавчуге были спущены два фрегата — «Св. Духа» и «Курьер», вслед за тем был заложен двадцати-шестипушечный корабль «Св. Илия», «а большего чаю и почать нечем: лесов нет», — писал Петр Апраксину.

Лето проходило, шведы не появлялись. И Петр, ободренный успехами своей армии, решает наконец осуществить свою заветную мечту — выйти к берегам Балтийского моря. Прежде всего, для этого нужно было овладеть занятыми шведами крепостями: Орешком — у истока Невы и Канцами — на реке Охте. От старого, ставшего традиционным, направления главного удара прямо на Нарву Петр отказался. Нужно было разобщить силы противника и бить его по частям. Выполнение этой задачи обеспечивало направление через Ладогу к Неве, а затем уже к Нарве.

Всю зиму и лето велась подготовка к походу. А в сентябре Петр во главе гвардейских полков прибыл из Архангельска в Ладогу, чтобы лично руководить операцией. «Если не намерен чего, ваша милость, еще главного сделать в Лифляндии, — написал он Шереметеву, — изволь не мешкав быть к нам; зело время благополучно, не надобно упустить, а без вас не так у нас будет, как надобно».

В конце сентября войска, приведенные Петром, Шереметевым и Репниным, сосредоточились возле Орешка — древней крепости, построенной нижегородцами еще в XIII веке на небольшом островке в Водьской пятине Зарецкого стана, у самого истока Невы.

Крепость обложили 28 сентября, а накануне днем Петр собрал военный совет. Были: Шереметев, Репнин, Петр Апраксин, Михаиле Голицын, Меншиков и артиллерийские офицеры полковник Гошке и майор Гинтер.

В большой провиантской палатке сидели на бочках. Шереметев и Репнин по-стариковски устроились на мягких кулях. Выкатили на середину бочонок для государя — почетное место. Петр, когда говорил, вскакивал то и дело с бочонка, но где шагать тесно было — снова садился. Говорил отрывисто, размахивая правой рукой.

— За апроши приниматься немедля! Подводить к берегу, против города. Сроку тебе, Борис Петрович… — глянул на склонившего голову Шереметева, секунду подумал.

— Двое суток! — вставил Данилыч.

— Добро! — мотнул Петр головой. — Двое суток… А вам, — обернулся к артиллеристам, те вскочили, — когда апрошами подойдут, открыть на самом берегу кесели на десяток мортир да десятка на три пушек.

Полковник Гошке и майор Гинтер звякнули шпорами:

— Есть, государь!

— В ночь, на покров Богородицы и поставить, — добавил Данилыч, подмигивая в сторону Шереметева. — Как раз так выходит.

— На покров так на покров, — с хрипотцой вымолвил Шереметев, потирая руки. Прищурил выпуклые, рачьи глаза, глядя на Меншикова, улыбнулся: — Может, так-то и крепче получится.

Данилыч слегка ткнул его в бок большим пальцем.

— На покров, Борис Петрович, надейся, — шепнул, — а сам не плошай. Или в пушки господина Виниуса не веришь, покровом-то накрываешься?..

— Новгородские дворяне… Помолчи! — обратился Петр к Меншикову. — Новгородские дворяне Кушелев, Бестужев, Мышецкий в росписи горному пути от Ладоги к Канцам об Орешке все описали. Тебе, — обратился к Макарову, кабинет-секретарю, — надобно это им показать, — кивнул в сторону генералов. — Описано хорошо… Сколько войска сейчас к тебе подошло? — спросил Шереметева.

— В гвардейских полках Преображенском и Семеновском две тысячи пятьсот семьдесят шесть человек; в прочих полках, что я привел, да Репнин, да Апраксин, не менее десяти тысяч солдат…

Меншиков, одернув ловко затянутый шарфом тонкий кафтан, вскочил с бочки, шагнул:

— А как с переправой будет, мин херр? Когда будем свирские лодки из Ладоги в Неву перетягивать?

— Да уж приканчивают «Осудареву дорогу» в лесу, — сказал простоватый Репнин, моргая глазами, — прорубили просеку, почесть, версты на три… — Крякнул, обмахнулся платком. — Многотрудное дело!..

— Да знаю! — нетерпеливо перебил его Меншиков. — Я про то, кто будет вершить переправу на правый берег Невы, где неприятельский шанец… Какими солдатами? Кто командовать будет?..

— Подожди, кипяток, — толкнул его Петр обратно на бочку. — Лодки перетянем, пока апроши ведут. Просека готова, почесть… А перетянуть лодки… На это потребно… ну… сутки…

— Переволокем, — кивнул Меншиков. — Суток довольно.

— Пятьдесят ладей по двадцать солдат на ладью, — подсчитывал Петр, — всего, стало-ть, тысяча… Та-ак… Значит, пятьсот семеновцев твоих, — ткнул пальцем в сторону Михаила Голицына, — да пятьсот преображенцев. — повернулся к Данилычу. — ты поведешь. А над всем отрядом, — подошел к Шереметеву, — команду, Борис Петрович, я возьму на себя.

— Не дело! — внезапно буркнул Апраксин. — Неужто других не найдется?.. Волку же в пасть… На воде… Река быстрая…

— Ты молчал, — осадил его Петр, — и молчи… Тебя еще не спросили…