3
Неделю казаки разгуливали по Москве. Толпы зевак всегда сопровождали их, каждый старался им угодить. Но Кольцо с нетерпением ждал, когда царь позовет его в палаты. Наконец вспомнили о казаках. На купецкий двор, в котором они остановились, наехали пристава, подьячие, окольничие. Они целый день выспрашивали, высматривали, а потом попросили сибирское посольство пожаловать в Посольский приказ. Остроносый, с рыженькой бороденкой подьячий, потирая руки, обратился к Иванке Кольцо певучим голосом:
— Славный атамане, дозволь зачесть грамоту, писану самим храбрым воителем Ермаком Тимофеевичем!
Приказный юлил, лебезил, умильно заглядывая казаку в глаза.
Кольцо добыл из кожаной сумы грамоту, писанную в Искере, и подал подьячему. Тот жадно сгреб свиток и, развернув, стал разглядывать. Начал он с пышного царского титула, и лукавое лицо его быстро преобразилось. Покачивая утиной головкой на длинной жилистой шее, он похвалил:
— Гляди-тка, казаки, а как настрочили… Ох, и умудрены… Ох, и мастаки, ровно в приказах весь век терлись.
Челобитная казаков ему понравилась.
— Гожа! — весело сказал он и внимательно осмотрел послов. — Поедете в Кремль, в приказ, к большому думному дьяку, а ехать вам через всю Москву, народу будет любо на вас глядеть, а иноземцы тож не преминут прознать о вас, потому и обрядиться надо под стать!
— Ты о нас не тревожься! — хлопнул подьячего по плечу Кольцо так сильно, что тот присел и захлопал веками: «Полюбуйтесь-ка на молодцев!».
И в самом деле, сибирские послы выглядели отменно. Плечистые, бородатые, остриженные в кружок, он были одеты в бархатные кафтаны, шитые серебром, на боку у каждого сабля в драгоценной оправе. Самоцветы на шитье и крыжах сабель так и манят. У каждого наготове дорогая соболья шуба, — такие наряды впору и думному дьяку!
Казаки разместились в широких расписных санях, разубранных бухарскими коврами. Три тройки, гремя бубенцами, двинулись по кривым московским улицам в Кремль. Поезд сопровождали конники-боярские дети, окольничие, пристава. А позади бежала восторженная толпа и кричала:
— Ай да казаки! Буде здравы, воители!
Иван Кольцо сидел на передних санях, лихо заломив косматую шапку с красным верхом. Из-под шапки-русый чуб волной. Глаза быстрые, зоркие. Московская молодка, зардевшаяся от мороза, загляделась на бравого сибирца:
— Провора!
Ямщики гнали серых напропалую. Пристяжные изогнулись кольцами, рвали, храпели, — казалось, истопчут всю вселенную.
— Ай, и кони! Ай, и гривачи! — похвалили в толпе.
Хлопая теплыми рукавицами, купцы перекликались:
— Торги, поди, пойдут бойчее. Сибирская рухлядь, сказывают, нельзя лучше!
— Э-гей, сторонись! — крикнул передний ямщик, и людская толчая перед Никольскими воротами шумно раздалась, тройки вихрем ворвались в Кремль. Следом закрутилась метель. Вот Ивановская площадь, на ней-приказы. Подле них всегда вертятся жалобщики, ярыжки, писчики с чернильницами на поясах, с гусиными перьями за ухом. Этакие вьюны любую кляузу за грош настрочат на кого хочешь.
Двери посольского приказа с превеликим скрипом распахнулась, в лицо ударило душным теплом. Иванко Кольцо степенно вступил в палату. Они была огромная, грязная, полы немыты, всюду обрывки бумаги, рогожи, сухие корки хлеба. Видимо никто и никогда не убирает горниц. Атаман потянул носом, поморщился и не утерпел, сказал:
— Фу, какая кислятина!
Юркий приказный с хитрым прищуром глаз бойко ответил:
— Московские хлеба, не сибирские. Надо бы гуще, да некуда! — и развел руками.
Атаман сердито посмотрел на ярыжку, но в эту пору тяжелые резные двери распахнулись, и выросший на пороге кудрявый боярский сын провозгласил:
— Послов-сибирцев думный дьяк великого государя просит жаловать для беседы! — он низко поклонился и отступил.
За большим дубовым столом, в тяжелом кресле сидел вершитель посольских дел, думный дьяк Михаил Васильевич Висковатов. Широкоплечий, бородатый и румяный, он весело уставился в казаков, неторопливо поднялся и пошел им навстречу. Иванко быстро обежал глазами горницу. Широка, но своды низки, слюдяные оконца узки и малы, зато покрытая цветными изразцами печь занимает весь угол. На столе — чернильница, очиненное гусиное перо, чистенькое, не омоченное в чернилах, а рядом знакомая челобитная грамота. «Как ветром занесло на стол к дьяку! Быстро обскакала!» — с недоумением подумал Иванко. Дьяк громким голосом оповестил:
— Жалуйте послы желанные!
Казаки низко склонились и спросили:
— Каково здравствует великий государь?
— Бог хранит его царское величество, — чеканя каждое слово, ответил Висковатов. — Разумом его русская земля держится. Хлопотится все…
Минуту, другую обе стороны многозначительно молчали. Потом думный дьяк спросил:
— Как здоровье батюшки Ермака Тимофеевича? Вельми доволен им и вашими храбростями государь…
Казаки низко поклонились.
Осторожные учтивые вопросы следовали один за другим. Иванко Кольцо, не теряясь, толково отвечал на них. Наконец думный дьяк, гостеприимно разведя руками и показывая на широкие скамьи, крытые алым сукном, предложил:
— Садитесь, гости дорогие, в ногах правды нет.
Все чинно расселись вдоль стен. Приказный начал издалека:
— Много дел и всяких посольств приходится вершить государю! — тут дьяк огладил пышную бороду. — Неизреченная радость видеть лик государя и слышать его мудрое слово, не всякому и не во всякий час сие дано…
Висковатов вздохнул и продолжал:
— Чаю великую надежду я: примет вас великий государь и выслушает вашу челобитную, но ныне шибко озабочен он другими делами и потому пока не жалует вас, казаков, приемом. Однако государь милость к вам проявил и дозволил прибыть в Кремль вместе с ним помолиться в соборе перед началом великого государственного дела…
Казаки встали со скамей, поясно поклонились и в один голос благодарили за оказанную милость… Думный дьяк выразительно посмотрел на казака.
— Будет, как повелел государь. Его милости все мы рады, — низко поклонился атаман, не сводя веселых глаз с приказного, который ему пришелся по душе. Одно только сомнение не давало покоя былому волжскому гулебщику: «Ведает или не ведает дьяк сей, что за лихие вольности пожалован я царем шелковым пояском?».
Словно угадав его мысли, Висковатов ободряюще улыбнулся и сказал:
— Беседа наша будет приятной для тебя, гость сибирский. — Коли так, не в обиду прими, — опять низко поклонился Кольцо. — Зову тебя, дьяче, к нам заглянуть. Может и поглянется тебе добришко-рухлядишко сибирское?
Приказный покраснел от удовольствия, но для видимости почванился:
Что ты, что ты! Разве ж это можно? Люб ты мне, и потому и покаюсь в слабости греховной: с юности обуреваем любопытством, и не премину заглянуть на сокровища нового царства, преклоненного государю… Тришка, эй холоп! — закричал он седобородому служителю. — Накажи немедля подать колымагу!
Дьяк степенно поднялся со скамьи. Враз подбежали два рослых боярских сына и обрядили его в добротную бобровую шубу, крытую золотой парчой, одним махом водрузили на голову высокую горлатную шапку. Они бережно повели дьяка под руки через большую душную избу Приказа, распахнули дверь, еще бережливее свели с высокого крыльца и усадили в колымагу.
Шел Иванко за Висковатовым и озорно думал: «Ишь, как чванится, старый кобель! Однако ж умно пыль в очи пускает, такие в посольских приказах ой как гожи! А будь годков пять назад, попался бы ты мне в руки на Волге-матушке, ух, и поговорили бы с тобой милый…»
Дьяк не заметил шальных огонько в глазах казака. Величавым движением руки он пригласил Кольцо в колымагу и усадил рядом собой. Неслыханная честь! Иванко расправил усы, крикнул сопровождавшим его казакам: «На конь!» — и развалился в колымаге, будто и век в ней ездил. Кони тронулись по бревенчатой мостовой, вешники заорали:
— Дорогу боярину!
Впереди побежали скороходы, щелкая кнутами. Кругом возка в пробежку заторопились холопы. Думный дьяк сидел каменным идолом, посапывал.
— Эй, смерды, дорогу! — все время выкрикивал верховой.
Проехали через густые толпы в Зарядье. На широком дворе, обнесенном тыном, купецкие амбары. Колымаги двинулись под шатровые ворота. Холопы извлекли боярина из возка и поставили на ноги.
— Веди, показывай рухлядь!
Кольцо поклонился, опустил руку до земли:
— Жалуй боярин в хоромы. В амбар только купцу в пору. Жалуй, высокий и желанный гость! — с подобострастием пригласил Иванко думного дьяка и так стал его обхаживать, что тот крякал от удовольствия. Сохраняя достоинство, Висковатов покровительственно снизошел:
— Люб ты мне, атаман, веди в свою горницу!
Дородный дьяк прошел через широкие сени и ступил в большую светлицу. Завидев боярина, сидевшие здесь казаки разом подскочили, сняли с гостя горлатную шапку, сволокли шубу и усадили на скамью, покрытую густой медвежьей шкурой. Висковатов внимательно оглядел горницу. В углу, пред образами, переливаются цветными огнями лампады, теплится свеча ярого воска. Тишина и полумрак. Дьяк остался доволен осмотром, но для прилику спросил:
— Всем ли ублаготворены, казаки?
Вместо ответа Иванко Кольцо выставил перед гостем короб и стал выкладывать рухлядь-нежных соболей, будто подернутых по хребту серебристой изморосью, чернобурых лис и горностаюшек. «Что за чудо-меха!» — у дьяка захватило дух. Он протянул руку и погладил мягкую и пушистую соболью шкурку. Из под широкой ладони с нежного меха заструились синеватые искорки.
— Хороша рухлядь! — после долгого любования, с завистливым вздохом вымолвил боярин. — Ай, хороша!
— Коли так, гость желанный, боярин наибольший, бери, все тут твое! — весело предложил Кольцо.
Думный дьяк запустил руку в бороду, задумался.
— Не знаю чем отблагодарить за такой дар. — Он снова загляделся на мягкую рухлядь, провел по ней ладонью, теплота меха передалась его сердцу. — Спасибо, милый, спасибо, храбрый воин, — поблагодарил он Иванку. — Я первая твоя заступа перед государем.
Сибирские меха опять уложили в короб, боярина обрядили и угодливо усадили в колымагу, а в ноги положили дар.
И снова вершник закричал:
— Эй, люди, дорогу. Боярин едет. Э-гей!..
Дьяк покачивался на ухабах. Сладко прикрыв глаза и протянув руку в короб, ворошил соболей: «Ай и рухлядь, ну и радость боярыне будет…»
На другой день казаки чинно и благолепно двинулись в Кремль. По правде сказать, у Иванки Кольцо засосало под ложечкой от сомнений. В Кремле жили царь, митрополит, разместились приказы, и невольный страх закрадывался в душу. Однако атаман овладел собой и горделиво нес голову. Внезапно сердце его обдало теплом: в перламутровой мгле зимнего московского утра по мосту через Неглинную навстречу сибирцам на быстром коне проскакал свой брат — донской казак. В синем кафтане, в шапке с красным верхом, на боку-кривая турецкая сабля; станичник промчался лихо.
— Ах ты, чертушка! Ах ты, ухарь! — зависливо похвалил Кольцо.
По взвихренной конником струе снега засеребрились искры…
В небе только-только заалело, из предутренней синевы выступали зубчатые стены Кремля. Сумеречно, того и гляди оступишься. Несмотря на январскую стужу, река еще не замерзла, чернела среди снегов. От речки Неглинки валил пар, на берегу — кучи навоза. Глубокий, широкий ров пролег между Кремлем и Красной площадью. Над Москвой разносился благовест. Густым медным басом гудит колокол на соборной звоннице, ему вторят на разные голоса колокола других церквей.
Кольцо и казаки по мосту беспрепятственно вступили в Кремль. На Ивановской площади говорливая толпа. У рундука — деревянного тротуара — сидит нищая братия-божедомы, юродивые. Вокруг все затихло. С красного крыльца узорчатого терема сошел царь. Казаки с нескрываемым любопытством разглядывали государя и свиту. «Так вот он каков, грозный царь!» — с волнением подумал Иванко. Царь был высокий, худощавый; стан погнулся, бороденка реденькая. Парчевая ферязь на нем сияла алмазными пуговицами и драгоценными камнями на бортах. На голове государя-круглая, отороченная соболем и усыпанная сверкающими лалами и смарагдами шапка Мономаха. Лицо царя хмуро, глаза пронзительны. Он медленно вышагивал по рундуку, покрытому сукнами, постукивая высоким посохом, отделанным золотом и самоцветами. Четверо румяных, совсем юных рынд в высоких шапках белого бархата, шитых жемчугом и серебром, окружали его. Всходило солнце, и в лучах его засверкало серебро длинных опашней, блеснули длинные топорики, вскинутые на плечи. Позади царя в торжественном молчании следовали бояре в тяжелых парчевых шубах, опричники. Впереди, на приличиствующем расстоянии от государя, несли «царское место», обитое красным сукном и атласом, оттененным золотыми галунами. Ближние опричники царя держали над его головой большой алый «солношник», который ослепительно сверкал золотым шитьем. Во главе шествия, с выпяченным животом, пыхтя выступал дородный боярин, одетый в яркую алую ферязь с жемчужным воротом и собольей оторочкой. Подобно соборному протодьякону, боярин басил на всю Ивановскую площадь:
— Крещеные народы, колпаки долой! Великий государь шествует. Эй-ей, шапки долой! Кто не снимет, кнутом того!
Толпа покорно обнажила головы. Молча, неторопливо царь прошел мимо. Впереди широко распахнута тяжелая дверь в собор, из которого доносится стройное пенье и видны мерцающие в полумраке огоньки лампад и свечей.
Царь торжественно вошел в собор и стал на подножье, возле своего кресла. Придворные окружили его. Казаков поставили недалеко. Кольцо в собольей шубе держался важно, степенно. Глядя на своего атамана, подтянулись и казаки.
В сводчатом высоком соборе полумрак, в холодном воздухе густыми витками поднимается сизый пахучий дымок росного ладана.
Иванко не слышал ни возгласов митрополита, облаченного в дорогие ризы, ни песнопения хора, — мысли его унеслись далеко. Казак думал о Сибири. «Как там батько Ермак Тимофеевич? Знал бы он, как привечают нас на Москве, возрадовался. А то ли еще будет!».
Церковная служба длилась долго, обо всем можно было передумать. Царь устало сидел на горнем месте и, полузакрыв глаза, слушал пение. Кольцо незаметно подвинулся вперед и стал разглядывать Грозного. Иван Васильевич, которому было пятьдесят с небольшим лет, выглядел старцем: под глазами — большие дряблые мешки, все лицо избороздили морщины, редкая седая борода висела клочьями. Держался царь надменно. Внезапно Кольцо встретился с устремленным на него взором Грозного. Не выдержал казак, под страшным взглядом царя потупился, и невольный страх охватил его. «Вот откуда идет его сила! — с трепетом подумал казак. — Очи сказывают, сколь силен он в неистовствах!»
Вдруг кто-то толкнул Кольцо в бок и сердито прошептал:
— Ты, казак, не больно заглядывайся на пресветлый царский лик. Молись богу да кланяйся!
«Уши и око государево, — хмуро покосился на шептуна Иванко, и вся кровь заходила в нем ходуном. — Эк, сколько этой нечисти расплодилось на Руси. В другое время он поучил бы шпыня, а ноне терпи!» — вздохнул с сокрушением и стал неистово креститься.
Настроение царя за последние дни стало значительно лучше. Причиной этому оказались вести о Сибири. Царь воспрянул духом: хоть здесь благополучней, чем на Западе. Дела на западной границе, действительно, были плохи. Военные неудачи раззадорили врагов. Польша не пожелала заключать с Русью прочного мира и довольствовалась лишь короткими перемириями. Тревожно было на ливонском рубеже. Иван Васильевич затеял дружбу с легкомысленным владельцем острова Эзеля — датским принцем Магнусом, думая через него достичь успеха. Он провозгласил принца королем Ливонии, на самом деле сделав его вассалом. По тайному сговору Магнус осадил Ревель. Юный вассал не сумел выполнить обещанного. Он безуспешно простоял под Ревелем тридцать недель и был прогнан на свой безрадостный остров. Надежды вернуть берега Балтики рухнули. К этому добавились внутренние государственные неурядицы и нездоровье Ивана. Беспорядочная жизнь и разного рода вредные излишества привели к тяжелому недугу, который с каждым днем все сильней овладевал царем. Он одряхлел, упал духом и часто раздражался. Число казней увеличилось. Словно упиваясь кровью и страданиями русских людей, Грозный сделался еще неукротимей и злобнее. Вместе с тем Иван Васильевич горько сознавал весь ужас и всю тяжесть своих поступков и своего положения. Не так давно он написал в своем завещании: «Ум мой покрылся струпьями, тело изнемогло, и нет ныне врача, который исцелил бы меня. Хотя я еще жив, но богу своими скаредными делами я смраднее мертвеца. Всех людей от Адама и до сего дня я превзошел беззакониями и потому всеми ненавидим и никому я не нужен, и всех я люблю несмотря на больное, алчное сердце мое».
И вот в тяжелый час пришла радость: восточные границы Руси отодвинулись далеко за Каменный Пояс, и вслед за Казанским и Астраханским царствами пало последнее татарское ханство — Сибирское. Царь ободрился, взор его стал яснее. Он приложил персты ко лбу и, делая крестное знамение, подумал: «Обуреваем страстями, много злого учинил я, но инако не мог, господи… бояришки измену чинили, раздорами жили. Кровь пролитую, все мои прегрешения простит Русь ради творимого великого дела-укрепления и объединения уделов и возвеличивания государства нашего».
Из собора Иван Васильевич вышел успокоенный и облегченный мыслями о Сибири. Над площадью сияло солнце; снег искрился, звонко хрустел под ногами. В красноватых отблесках горели, как жар, купола церквей и вышки расписных теремов. Звон колоколов сливался с башенным боем фроловских часов. Тысячи голосов раздавались на морозном воздухе. Из толпы на рундук выбрался юродивый, босоногий, оборванный, с веригами на груди, и загнусавил:
Идет божья гроза…
Горят небеса…
Огнем лютым…
Стрелец взглянул на кликушу и, показывая ему крепкий кулак, пригрозил:
— Закрой хлебало. Ну-у!..
Царская свита степенно удалилась к теремам. Казаки подошли к соборной звоннице и залюбовались ею.
— Высоченная! — воскликнул Иванко. — Чего доброго, всю Москву с нее видно…
В эту пору вышел монашек и предложил казакам:
— За алтын свожу на вышку!
— Веди! — согласился Кольцо, и казаки поднялись следом за монашком на колокольню. Подошли к широкому проему и замерли, охваченные восторгом. И впрямь, вся Москва лежала перед ними, людная, шумная и пестрая. На солнце горели гребни кровель, сверкали золотые купола церквей и темнело великое скопище строений. Свежий ветер ударил в лицо Иванке, взмахнул полами его кафтана и развеял кудри. Долго — пока не замерзли — любовались казаки столицей.
Смутно было на душе у казаков. Ждали, — вот прискачут они в Москву, и прямо к царю. Ворота в Кремле — нараспашку. С ямщицким гиком, с казачьим свистом, под перепевы бубенцов тройки ворвутся на Ивановскую площадь и сразу осадят у Красного крыльца царского дворца. И выйдет на высокое крылечко, устланное пышными коврами, сам грозный царь и скажет: «Жалуйте, гости желанные!».
Но не так вышло, как думалось. Жили казаки на подворье, бражничали, играли в зернь, ходили по кабакам — разгоняли тоску-кручину. Жаловались Строганову:
— Мы ему царство добыли, а он хоронится…
— Вы, братцы, тишь-ко, не шумите. Тут и без вас гамно, а все, что не потребно, услышат государевы уши-не к добру будет. Вы, казачки, потерпите, потерпите, милые, — успокаивал старый лис-Максим Яколевич. По хитрющим глазам и льстивым речам купца догадывался Иванко Кольцо, что Строгановы втайне ведут переговоры с думными дьяками, как бы половчее да поскладнее к сибирскому делу пристроиться. Досада разбирала удалого казака, но он ничего не мог поделать — Москва не Волга, где все просторно и все ясно. На Москве одно к другому лепится, людишки кругом замысловатые, и не поймешь, что к чему. Тут и дьяки, и подьячие, и приказы, и ярыжки разные, и бояре чванливые, — поди разберись в этом дремучем человечеком лесу без хитроумного Строганова.
— Терпеть, так терпеть, — нехотя соглашался с ним Иванко. — Но то помни, Максим Яковлевич, тянуть долго нельзя: в Сибири подмогу ждут. Закрепить надо край.
— Золотые слова твои, атаман, — похвалил Строганов. — Но вся суть в том, что мешают тут всякие сучки-дрючки. Надо добраться до думного дьяка Висковатова и втолковать ему о великом деле. А пока, милые погуляйте по Москве. Широка и хлебосольна матушка!
Велика Москва, обширна, иноземные послы насчитывали в ней сорок тысяч домов. Они дивились многолюдству и величию города, который вдвое больше Флоренции и даже больше аглицкого Лондона. И самое главное, — хлебосольна Москва, особенно, когда в кожаной кисе бренчат ефимки. И хлеба, и соли, и пестроты вдосталь. Казаки по Москве расхаживали и ко всему приглядывались. Город похож на растревоженный муравейник. Народищу в нем, действительно, много, а со всех застав все прибывает и прибывает, — всякому дела есть тут! Вон по Владимирской дороге толпой тянутся богомольцы, из Тулы на Пушечный двор гурьбой идут пищальники, из Вологды со скрипом двигается обоз с пенькой. На кривых улицах людно и шумно: дымят мастерские, вьется пар из мыленок, что стоят на берегу Москвы-реки, рядом машут исполинскими крыльями мельницы, а кругом разносится стук топоров — галичские плотники рубят деревянный мост через реку. А на взгорье, рядом с Кремлем, — Красная площадь, на которой, как рой шмелей, гудит густая толпа. Среди нее толкутся румяные бабы с лотками, голосисто зазывают.
— Кому пирогов? Кому сладких? Эй, красавчики! — подмигнула казаку черноглазая лотошница.
«Хороша, как репка, кругла», — отгоняя соблазн, подумал Иванко Кольцо.
— С пылу, с жару-денежку за пару! — впиваясь жарким взглядом в казака, подзадоривала молодка.
"Сама каленая, так теплом и дышит! — отвернулся атаман и прикрикнул на казаков:
— Ну, что зенки пялите? Бабы не видели?
И только отвернулся от одной, другая тут как тут. Румяней и краше первой, губы словно алый цвет, и зубы белой кипенью.
— Калачи! Горячие калачи! — манящим грудным голосом позвала она.
— Эй, святые угодники, спасите нас, — скроив насмешливо лицо, вздохнул чубатый казак. — Что поделаешь, атаман, сколько лет ласки не видел, а ведь и пес ее любит! — он совсем было ринулся к калачнице, но Иванко решительно схватил его за руку и крепко, до боли, сжал:
— Годи, стоялый жеребец. Укроти норов! Мы ноне не просто гулящие люди, послы по великому делу. Негоже нам только о себе думать! — глаза Иванки светлые, строгие. Жаль бабы, да бог с ней! Вздохнул казак и отошел в толпу. А кругом такая круговерть шла, не приведи господи! Среди раскрашенных лотков и скамеек, на которых разложены товары, слышалась сочная, хлесткая перебранка, звонкие зазывы купцов, азартно расхваливавших свой товар:
— Шелка персидские!
— Мыло грецкое!
— Суремницы для боярышень!
— Хозяюшки-молодушки, кому доброй рыбы? Соленой трески!
— Эх, голоса, ну и голоса! — заслушался казак Утков. — Так только певчие могут! Послушай, атаман!
Рыжий, кудрявый молодец из панского ряда озорно выкрикивал:
Киндяк, киндяк,
Продает Кирьяк,
Что ни взглянешь — ефимок…
А наденешь — горит ярче золота…
Над ларями неприятный запах лежалой рыбы «с душком», под ногами отбросы, обрезки. Нищие-калеки, словно псы, копались в кучах отбросов, подбирали куски порченной снеди и прятали за пазуху.
В сторонке, среди божедомок, стоял длинный тощий странник. На голове потертая скуфья, на теле широкий не по плечу, бараний полушубок. Размахивая истлевшей тряпицей, он сиплым голосом взывал:
— Православные христиане, мужики и бабоньки, кто томится злым недугом и скорбью сердечной, враз исцеленье! Вот у меня ризы святителя Филиппа-мученика и ходатая за нас грешных перед господом, — странник поднял очи к небу и закончил: — Берите последнее, все расхватали…
Божедомки молчком старались протиснуться вперед и дотронуться до сомнительного лоскута, в надежде получить облегчение от тяжкой жизни и застарелых недугов.
Обросший волосами до самых глазниц, как огромный лесной медведище, дикообразный мужик кричал на грузного сытого монаха:
— Копейки выманиваешь, народ от бесхлебицы и мора и так мрет. Люди падают, яко мухи осенние, прямо на дорогах, застывают на морозе. Хлеба труднику не докупиться. Шутка ли, в Москве четверть ржи шестьдесят алтын. А где брать такие деньжищи? Ложись и умирай!..
— Правда, правда! — загомонили в толпе. — Жить тяжко…
— А когда было легче холопу? — раздался вдруг решительный голос. — Николи сладко простому люду не жилось. А на пахаре да на работном Русь держится.
— Пода-йте копе-ич-ку, — заканючил нищий.
— Брысь! — перебил все тот же крепкий голос. — Брысь! А слыхали, братцы, нашей земле-прибыль. Казаки повоевали Сибирь, раздолье и воля там простому человеку обещана.
— Радостную весть нам поведал трудник, — подхватили в толпе. — Не только горе да напасти нам, но и праздник народу пришел!
Иванко Кольцо смутился, переглянулся с казаками. Они затаились в толпе.
— Сказывают, край обширный и богатый, мужики! — протяжно продолжал вестник.
— Подвиг для простолюдина, для всей Руси совершен! — подхватил другой в толпе. — И кем совершен? Казаками. А кто они есть? Русские люди. Слава им, слава великим трудникам!
— Эх, братцы мои! — с жаром выкрикнул первый. — Открылась перед нами, перед всей Русью, ныне большая дорога встречь солнцу. Человеку с доброй душей и путь славный надобен. Хвала им, ратоборцам!
— Слава! — подхватили сотни глоток, и величание отдаленным громом прокатилось по площади.
Атаман с казаками свернули в глухое место. Под бревенчатым забором сидел калека с обнаженной головой, перед ним на земле шапка. Ветер перебирал его седые волосы. Нишеброд пел:
Как зачиналася каменна Москва,
Тогда зачинался и грозный царь,
Что грозный царь-Иван, сударь Васильевич.
Как ходил он под Казань-город,
Под Казань-город и под Астрахань;
Он Казань-город мимоходом взял,
Полонил царя с царицею.
Выводил измену из Пскова,
Из Пскова и из Новгорода…
В чистом, величавом голосе певца звучала похвала Ивану Васильевичу за разорение татарских царств, столько бед причинивших русскому народу. Это понравилось Иванке Кольцо, но задумался он о другом — о многих казнях, слухами о которых полнилась русская земля. Атаман не удержался и бросил певцу:
— Лютый царь, сколько людей переказнил на глазах народа: и виновного и невинного!
Певец спокойно взглянул в лицо казаку, качнул головой и запел громче ласковым голосом:
Он грозен, батюшка, и милостив,
Он за правду жалует, за неправду вешает.
Уж настали годы злые на московский народ,
Как и стал православный царь грознее прежнего:
Он за правды, за неправды делал казни лютые…
— Тишь-ко, старик! — крикнул Иванко. — О том петь гибельно, опасись! Тут на площади да на улках, всюду приказные олухи бродят. Оборони бог, услышат, — схватят и в пыточной башне язык оторвут!
— А я только для верных людей про это пою… Подайте Христа ради копеечку, — смолк и протянул руку нищий.
Казаки щедро накидали ему в шапку звонких алтынов и, улыбаясь, ушли с площади.
Наконец после долгих ожиданий пристава объявили казакам:
— Готовьтесь, на этих днях царь обрадует вас, — примет!
Казаки давно приготовились к встрече с царем. В нетерпеньи они поспешили на Красную площадь-потолкаться среди московского народа.
Красная площадь, как всегда, с ранней зари кипела народом. Казаки толкались в самой гуще-хотели все выведать, увидеть. В одном месте шли суд и расправа. Палач с засученными рукавами бил кнутом беглого холопа. Кафтан и рубаха у парня сняты, он посинел от холода, часто вздымаются худые ребра. Холоп закусил руку, чтобы не кричать от боли, а по спине его от плети кровавые полосы. Впереди дьяк с приказом в руке отсчитывает удары.
— Хлеще бей! — кричит он: — Да не повадно будет холопам чинить боярам разор!..
В другое время казаки непременно вступились бы за несчастного, но тут что поделаешь? Послы! Они ушли подальше от греха. Вот в толчее бирюч, надрывая глотку, выкрикивает царские указы. Постояли, постояли казаки и тронулись в третье место. Не успели они осмотреться, как внезапно, заглушая многоголосье толпы, ударили звонкие литавры. В самую людскую гущу въехали на белых конях два рослых бирюча в малиновых кафтанах, расшитых золотом. В руках у каждого парчевое знамя на длинном древке.
— Гляди, гляди, экие важные едут! Тут новости большие! — заговорили в толпе, в гуще которой теснилось немало иноземцев: и немцев, и поляков, и татар, и всякого наезжего из-за моря торгового люда.
Иванко Кольцо встрепенулся:
— Должно быть важное выкрикнут, коли и чужеземцы сбеглись.
Бирючи ударили в литавры; когда все притихли, один из них громогласный, оповестил велеречиво:
— Народ московс-ки-й!.. — Все вытянули шеи и ждали важного слова. — Ведомо ли тебе, что в стольный город Москву, к российскому великому государю, царю и великому князю Ивану Васильевичу, прибыло казацкое посольство бить царством Сибирским…
Огонь вспыхнул в сердце Иванки, он схватил за руку ближайшего казака и прошептал:
— Чуешь, то про нас оповещают народ.
Казак засиял, снял шапку, перекрестился:
— Слава господу, до чести дожили… О труде нашем тяжком узнают ноне русские люди! Эх, братцы!..
Бирюч снова ударил в литавры, привлекая внимание. Когда отзвучала медь, он продолжал:
— Народ московский, великий государь наш, царь и великий князь всея Руси, повелел православным оказывать тем сибирским послам всяческую почесть и ни в чем худа не чинить. На посольское подворье без царского указа не ходить и послам не досаждать. А кто того царского указа не послушает, будет бит нещадно батогами…
Бирючи, колыхая парчевыми знаменами, уехали, и по Красной площади горячо и страстно загомонил народ:
— Радуйтесь, добрые люди, целое царство привалило!
— Эх, и казаки-удальцы!
— Сказывают, висельниками были, а ноне к царю званы…
— Тишь-ко! Смотри, кругом «уши» ходят. Наплачешься без языка, когда в застенке обрежут.
— А кому о сем деле прибыль? Царю или народу?
— Народу ноне простору больше. Сказывают, там земля без конца — краю, и кабальных нет!..
Повеселевшие казаки на спуске к Москве-реке нагнали двух иноземцев. Они шли медленно, с хмурыми лицами.
— Что приуныли? — ободряюще окрикнул их Иванко.
Пан в меховой венгерке и остроносый немец, — оба недружелюбно посмотрели на казака, промолчали.
Казаки дружно захохотали:
— Сибирь уплыла. Ноне Русь с татарскими набегами покончила. Еще бы крымского хана угомонить.
Возвратясь на подворье, казаки стали готовиться к приему. Сходили в баню, долго парились, мылись, надели чистое белье, обрядились в лучшие чекмени и со всем тщанием отобрали лучшие дары.
Как ни упирался Ишбердей, но и его свели в баню, мокрым мочалом отодрали стародавнюю грязь, окатили из ушата теплой водой. Князец фыркал и, выпучив глаза, в большом страхе кричал:
— Ой, что делаешь, казак? Мое счастье навек смоешь!
— К царю пойдем, кланяйся и говори одно: зверя-соболя в Сибири много-много, и рад, что Кучума не стало!
— Угу! — кивнул головой Ишбердей. — Это правда, и наш земля мал-мало лучше московски. А про олешек забыл?..
Москва князьцу не понравилась: «Много шуму, крику, и чумы большие, заблудишься. Но город богат, гораздо богаче Искера!..»
В Кремле тоже не менее тщательно готовились к приему сибирского посольства. Иван Васильевич стремился придать этой встрече пышность: «Пусть посмотрят враги Руси и задумаются над сим!». Государству московскому приходилось в эти дни лихо. С запада теснили шведы, немцы, поляки, а с юга постоянно угрожал нашествием и разорением крымский хан. Кстати Сибирь подоспела!
Тронную палату убрали, — вымыли полы, окна, на Красное крыльцо разостлали яркие ковры. Стрельцов и рынд обрядили в новые кафтаны. Думный дьяк Висковатов и ближние государя установили порядок приема сибирского посольства и назначили день.
Этого дня долго еще ждали казаки. Только занимался рассвет над Москвой, а они — обряженные и во всем готовые — начинали уже прислушиваться к скрипу саней за слюдяными окнами, к топоту коней, к шагам прохожих. Однако никто за ними не являлся. Так в тоске и досаде проходил день за днем. И вдруг в одно морозное утро кончилось их жданки: на подворье раздался конский топот и вслед за этим пронзительно-призывно затрубил рог. Казаки гурьбой выскочили на крыльцо. Перед ним на резвом аргамаке, в расшитом кафтане, красовался царский гонец, а кругом стрельцы и народ. Стрельцы теснили простолюдинов, крича:
— Дорогу, дорогу сибирским послам.
— Гонец гордо вскинул голову и спросил казаков:
— Кто тут старший?
Кольцо снял соболью шапку, поклонился; тронутые сединой кудри рассыпались. Посадские женки загляделись на могучего казака.
— Бабоньки, до чего ж красив да пригож, родимый!..
— Цыц! — прервал голоса стрелец, пригрозил бердышом.
Гонец выкрикнул:
— Слушай царево слово! Повелено великим государем, царем и великим князем всея Руси, пожаловать в золотые палаты…
Посланец поморщился, — ему не понравилось, что казаки при имени царя не стали на колени…
Все было готово к отбытию. Казаки быстро нарядились в шубы. Ишбердей остался в малице. Среди могучих, плечистых казаков он казался отроком. На безбородом лице князьца светилась добродушная улыбка:
— И мой скажет свое слово русскому царю. Наш манси не хочет Кучума. Ой, не холос, шибко не холос хан…
В просторном возке уложены дары сибирцев. Казаки завалились в расписные сани. Важные, в толстых шубах, бородатые, они весело поглядывали по сторонам: «Эй, сторонись, Сибирь мчит!».
По всем улицам и площадям тьма тьмущая народу.
Над городом звон плывет, благовестят во всех соборах и церквах. Несмолкаемый шум стоит по всей дороге. Ямщики развернулись, стегнули серых гривачей и пронзительно засвистали:
— Эх, пошли-понесли! Ух, ты!
Следом закрутилась метель. Вымахнули на Красную площадь. У Спасской башни в ряд выстроились конные в черных кафтанах. Лошади под ними горячие, нетерпеливые, — грызли удила, с которых желтыми клочьями падала пена. Иванко взглянул оком знатока и обомлел: «Вот так кони! Шеи дугой, ноги-струны. На таком звере только по степи ветром мчись!».
Тут же, как откормленные гусаки, по снегу топтались бояре в широких парчевых шубах и в высоких горлатных шапках.
Ямщики разом осадили коней. Ишбердей высунулся из саней и голосисто крикнул:
— Эй-ла, чего стал, гони еще!..
— Это кто же? — пробасил дородный стрелец.
— Сибирец. Князь! — с важностью ответил казак.
— Гляди ж ты, диво какое!
К Иванке Кольцо подошел дьяк Посольского приказа и поклонился:
— Отсель до царских покоев пешим положено идти!
Казаки покорно вылезли из саней, легкой походкой двинулись за дьяком под темные своды Спасской башни, а позади народ во всю силу закричал:
— Слава сибирцам! Будь здрав, Ермак!
Вышли на кремлевскую площадь. Впереди дородный, румяный дьяк, за ним атаман Кольцо, за которым чинно следовали казаки. Озираясь и дивясь всему шел оробевший Ишбердей. С кремлевского холма открывалась вся Москва; над ней тянулись утренние сизые дымки, жаром сияли кресты, горели золоченые орлы и, уставив грозно жерла на запад, в ряд стояли пушки и единороги.
Дьяк шел важно, медленно, объявляя толпившимся у рундука служилым людям:
— К великому государю Сибирской земли послы…
— Братие! — возопил стоящий у рундука монах. — Сколько сильна Русь! Многие лета-а-а!
От этого львиного рыка топтавшийся рядом сухопарый аглицкий купец в испуге шарахнулся в сторону.
— Сибирь… Сибирь… Сибирь… — катилось по толпе словечко и чем-то заманчивым зажигало всех. Сердцем чуя необычное, что навсегда останется в памяти, шли, боясь расплеснуть великую радость, Иванко и казаки.
Жалко, что перед ними так скоро встали Красное крыльцо и высоченные, тяжелые расписные двери. На крыльце каменным идолищем стоял огромный человечище с черной, как смоль, бородищей-стрелецкий голова. На нем панцырь, новенький шлем, а при боку-тяжелый меч. Справа и слева застыл стрелецкий караул: молодец к молодцу, все в малиновых кафтанах.
Кольцо смело взошел на Красное крыльцо, за ним-остальные послы.
Дверь слегка приоткрылась и в щель просунулась рыжая голова дьяка:
— Эй, кто гамит в столь высоком месте?
— Казаки! — не смущаясь ответил Кольцо.
Сопровождавший дьяк взопрел от страха и шепотком подсказал:
— Не так, ответствуй по чину, как уговорено.
Тогда Иванко снял шапку, за ним сняли и остальные послы. Кольцо крепким, ядреным голосом продолжал:
— Сибирской земли послы до великого государя и царя Ивана Васильевича с добрыми вестями и челобитьем.
Двери широко распахнулись, и посольство вошло в полутемные сени. В них по обе стороны тоже стояли стрельцы. Тут уж стрелецкий голова подошел к Иванке, низко поклонился и предложил:
— Не обессудьте, великие послы, сабельки да пищали придется снять и тут оставить.
Казаки загалдели:
— Да нешто мы можем без воинского убора. Мы с ним Сибирь повоевали. Мы славу добыли!
Откуда ни возьмись важный боярин в горлатной шапке. Он умильно сузил и без того заплывшие жиром глаза, изрек:
— В царском месте шум не дозволен. Оружие сдать надлежит, таков непреложный обычай!
Внушительный голос боярина и его величавая дородность подействовали на казаков. Они сложили на лавку сабли, пищали, чеканы. Ишбердей, робко улыбаясь, тоже снял подаренную Ермаком саблю и, разведя руками, сказал:
— Русский дал и русский взял.
— Жалуйте, послы дорогие! — широким жестом поманил боярин послов в каменные расписные палаты. Иванко Кольцо и казаки приосанились и с бьющимися тревожно сердцами вступили на широкую ковровую дорожку. За ними служки несли сундуки, набитые добром сибирским.
Не впусте писали иноземцы про великолепие и богатство московского русского двора. Шли послы через обширные расписные палаты, и одна сменяла другую; казалось им не будет конца. На каменных сводах, от одного края до другого, сверкали звезды и планеты, — чудилось, будто сверху раскинулось небо-так правдоподобно написал все искусник. Среди звезд витали длиннокрылые ангелы, а в одном месте небесное воинство сражалось пылающими мечами с Люцифером. В соседней палате с потолка глядели в упор живые человечекие лики. Живопись была столь волнующая, что казалось-вот-вот заговорят не по-иконописному изображенные красками степенные мужи. Боярин перхватил восхищенный взор Иванки и пояснил:
— То пресветлые мужи-Мужество, Разум, Целомудрие, Правда. Сколь сильны и возвышены они! Зрите, дуют с морей и с земель лихие ветры и не сдуть им сих великих начал! Тако творится и во вселенной.
Шли через палаты, стены которых были покрыты кожами с золотым тиснением. Везде кисть умелых и проникновенных художников расписала своды и стены, оживила их. Непостижимо было, — сколь велик талант человеческий! Всюду ярь, лазурь, золотой блеск, переливаясь, манили глаз и чаровали сердце…
Дьяк откашлялся, огладил бороду, многозначительно оглянулся на посольство. Казаки догадались: пришли к Золотой палате. Боярские сыны медленно и молча распахнули перед ними высокие двери. Распахнули-и потоки света полились навстречу из большой светлой палаты, где все горело, сияло, переливалось позолотой. Плотные ряды дородных бояр, одетые в парчевые шубы и, что черные пни, в высоких горланых шапках, стояли вдоль стен. Были тут и князья в бархатных фрязях, расшитых жемчугом и золотом. Особо, в сторонке, пристроились иноземцы-послы и торговые люди, которых пригласили на торжество по указке Ивана Васильевича: «Пусть ведают: не оскудела Русь! Сильна и могуча!». Царь расчитал правильно-сибирское посольство ошеломило западных соседей…
В палату торжественно вступили стольники и сразу заревели трубы, а по Москве загудели самые большие колокола. За стольниками вошли послы Ермака, а с ними князец Ишбердей. Тут же выступали Строгановы, Максим и Никита, важные, осанистые. Кольцо хмуро поглядывал на них: «То ж воители!».
Царь сидел на золоченом троне, украшенном самоцветами. Его сверкающие глаза обращены на приближающихся послов. Вокруг престола и у расписных дверей стояли рынды-румяные статные юнцы, одетые в белые атласные кафтаны, шитые серебром, с узорными топориками на плечах.
Иванко Кольцо шел молодцевато, не сводя глаз с царя. На Грозном была золотая ряса, украшенная драгоценными камнями, на голове-шапка Мономаха. Выглядел царь торжественно и величаво, а пронзительные глаза его готовы были в любую минуту засверкать молниями. По правую сторону трона стоял царевич Федор, хилый, низкорослый, с одуловатым лицом, на котором блуждала угодливая улыбочка. Кольцо взглянул на бесцветное землянистое лицо Федора и его реденькую бороденку и подумал: «И это будущий царь! Недоумок? Пономарем ему быть в глухом сельце!».
Взор его невольно перебежал на Бориса Годунова, который стоял слева у трона. Статный, высокий, с быстрыми умными глазами, он покорил Кольцо своей живостью и приветливостью.
Подойдя к трону, Иванко и казаки опустились на колени. Вместе с ними пал в ноги и онемевший от изумления князец Ишбердей. Строгановы отошли в сторону, низко склонили головы.
Иван Васильевич с минуту внимательно разглядывал казаков: «Покорные, а на Волге, небось, головы крушили, — буянушки, неугомонная кровь!». Дольше и внимательней царь глядел на Кольцо. Крепкий, ловкий, с проницательными быстрыми глазами и курчавой бородкой с проседью, Иванко понравился царю. «Плясун, певун и, небось, бабник!» — определил царь, заметив пухлые губы атамана.
— Встаньте громко вымолвил царь. — Приблизьтесь ко мне.
Атаман и казаки не шелохнулись. Только князец Ишбердей быстро вскочил и с нескрываемым любопытством разглядывал Грозного: «Велик человек, весь сияет, не Кучумка хан!» — раздумывал вогул.
— Встаньте, верныв слуги мои! — повторил царь. — Знаю вины ваши, но и послугу великую ценю. Кто только плохое помнит, а хорошее забывает, — недалекий тот человек. Старую опалу с вас, гулебщиков, перевожу в милость! Иван подойди сюда! — Иван Васильевич протянул атаману руку.
Кольцо встал, и, бросив соболью шапку под ноги, поднялся на ступеньку трона, низко склонился и приложился к жилистой руке Грозного. Царь обнял его и поцеловал в темя.
— Благодарствую. Всем казакам моим даю прощение и возношу хвалу господу, что силен русский человек и не дает он простору лютости врагов наших. Хвала богу, даровано нам приращение царства. Земли те были захвачены погаными, и народы их порабощены. Дед мой и отец вели торг с полунощными странами, а ныне их воссоединили с нашей землей! — переведя взгляд на князьца Ишбердея, царь предложил: — Подойди сюда и скажи, рады твои сородичи братству нашему?
Ишбердей растерялся, но все же быстро-быстро заговорил:
— Кучумка-худой. Плохо-плохо жилось нам, теперь холосо! У нас земля богата, зверь всякий живет, рыба всякая плавает в реках, а чум у нас плохой. Твой чум лучше. Це-це! — князец защелкал языком и восхищенно закончил: — Такой чум и у хана не было…
Казаки поднялись и с обнаженными головами чинно стали в ряд. Иван Васильевич встрепенулся, переглянулся с думным дьяком Висковатовым, и тот сказал Иванке:
— Не бойся, говори о своем челобитье великому государю. Милосерден и мудр царь! — грузный дьяк склонился перед троном.
Иванко осмелел, обрел внутреннюю силу и крепким голосом, чтобы слышали все в палате, а особенно бывшие тут иноземцы, заговорил уверенно, твердо:
— Великий государь, казацкий твой атаман, Ермак Тимофеевич, вместе со всеми твоими опальными волжскими казаками, осужденными судьями на смерть, постарались заслужить вины и бьют тебе челом, — тут Иванко возвысил голос до большой силы, — новым цар-с-т-в-ом… Прибавь, великий государь, к царствам Казанскому и Астраханскому еще царство Сибирское, да возрадуется ныне русский народ, избавленный от погибельной угрозы, многие годы тяготевшей над Русью…
Хотелось, сильно хотелось Иванке добавить еще: «А теперь не худо, государь, вырвать и последнюю занозу в нашем теле — разгромить крымскую орду, столько горя и слез она приносит на Русь!» — да сдержался сдержался казак и склонил голову.
— Спасибо, слуги мои! — ласково сказал Иван Васильевич и словно веселый шелест прошел по Золотой палате. Думный дьяк Висковатов многозначительно посмотрел на атамана. Кольцо проворно достал челобитную и, преклонив колено, подал ее царю.
— А ну, зачти сам! — улыбнулся Иван Васильевич.
Кольцо оробел, этой напасти-читать самому-он не ожидал. Однако делать нечего: заикаясь, Иванко принялся по складам читать грамоту.
Лицо Грозного светилось от еле сдерживаемого смеха.
— Не обессудь, атаман, — прервал он чтение. — В ратных делах, видать, ты из удальцов удалец, а в грамоте телец. Ну, да не кручинься, на то дьяки и подьячие есть. В сем деле они первые, им и писание в руки.
Он взял челобитную от Кольцо и передал думному дьяку Висковатову:
— Чти с толком, с разумением!
Дьяк откашлялся, развернул столбец, отнес послание подальше от глаз и стал громогласно читать. Каждое слово, вылетавшее из уст чтеца, как бы наливалось силой, твердело и грохотало по Золотой палате чугунным ядром. С блуждающей на устах улыбкой Грозный с явным наслаждением слушал. Казалось, его насмешливые глаза говорили Иванке: «Вот как надо великое дело оглашать!». Но Кольцо не обижался: он понимал, что так нужно, и сам невольно заслушался бесподобным чтением.
Все слушали грамоту, затаив дыхание, и все глубоко верили, что это так и есть: Сибирь стала русской. Когда дьяк смолк, Иван Васильевич воскликнул:
— Шведы и шляхта думали унизить русскую землю. Не по ихнему вышло! Ноне всякий видит, сколь несокрушим наш народ. Бог послал нам Сибирь!.. Ну, как нравится казакам на Москве? — неожиданно спросил Иванко царь.
Кольцо вздрогнул.
— Велика матушка, глазом не охватить, и разумом не все сразу поймешь! — низко кланяясь, ответил он.
— Поживи тут! И вы, казаки, поживите. Жалую я вас хлебом-солью. Жду завтра в трапезную… А пока расскажи нам про Царство сибирское…
Кольцо поклонился царю:
— Все мы, казаки, благодарствуем за хлеб-соль…
Тут Иванко стал рассказывать про татар Кучума, про горы скалистые, которые таят в себе руды железные и медные, и самоцветы невиданной красоты, про глубокие, многоводные реки, изобильные рыбой, про пушное богатство.
— Вот, государь, полюбуйся. Шлет тебе новая земля свои дары…
Крепкозубые молодцы в алых суконных кафтанах поднесли поближе сундуки и раскрыли их. Стал Иванко выклвдывать мягких пушистых соболей, чернобурых лис и густые теплые шкурки бобров, татарское вооружение.
Иван Васильевич все со вниманием разглядывал: и булатные татарские сабельки, и кольчужки, и копья, но больше всего его взор ласкали мягкая сибирская рухлядь и руды.
— Дьяк, — обратился царь к Висковатову: — Отошли эти руды на Пушечный двор. Узнай, годны ли они для литья? Чтобы царство крепко держалось, ему потребно изобилие железных руд. Конями добрыми, шеломами железными да мушкетами меткими-вот чем обережешь державу да силу великую придашь войску!
— Истинно так! — согласился Иванко. — А мы по простоте своей думали кистенем да чеканом, да сабелькой управитья. В Барабе удумали Кучума настигнуть и порешить его остатное войско.
Грозный поднял умные, упрямые глаза и сказал:
— Скор, Иванушка! Кучум не так прост, чтобы разом сломиться… Дуб надломленный бурей долго шумит.
Кольцо опустил глаза и стал теребить шапку. Грозный с ласковой насмешкой следил за ним. Узловатые руки царя крепко сжимали подлокотники, он весь подался вперед и, несмотря на ласковость, имел такой подавляюще властный вид, что как ни храбр и беспечен был Кольцо, а чувствовал себя малой птицей рядом с зорким орлом.
— Не кручинься, атаман, — добрым голосом сказал царь, — проси, чего надобно, для закрепления сибирской землицы!
Кольцо встрепенулся, поднял на царя посмелевшие глаза и стал перечислять нужды сибирского войска:
— Стрельцов бы побольше, пушек, фузий, зелья, коней добрых, мушкетов метких…
Иванко говорил четко, толково. Стоявший рядом статный конюший боярин с курчавой черной бородой одобрительно кивал головой. Царь сказал ему:
— Борис, дознаешься обо всем. Запиши!
Годунов поклонился, ответил вкрадчивым голосом:
— Будет исполнено, великий государь!
Он подмигнул Кольцо, и тот понял, что прием окончен. Казаки снова опустились на колени. Царь открыл глаза.
— Оповести всех, Иван, — твердым голосом обратился он к атаману. — Милую виновных казаков. Свою славу худую они смыли кровью и заслужили прощение своими подвигами. Жалую тебе шубу со своих плеч. Вторую жалую Ермаку. Сам отберешь по росту. А еще ему кольчугу, — выдать ее из Оружейной палаты, да по доброй буланой сабле! А еще отпустить сорок пудов пороху да сто свинцу. Об остальном подумает Борис… А ты, дьяк, разумная голова, сготовь казакам подорожную грамоту и укажи в ней: по моему слову пропустить атамана Ивана с сотоварищи, — тут царь ласково оглядел казаков и князьца Ишбердея, — всем им ехать в сибирскую землю вольготно. А ехать им на Вологду, Тотьму, Устюг, и чтобы при них ехали от города до города провожатые и оберегали от воров…
Здоровенный казак Утков прищурил левый глаз под дремучей бровью и вдруг заржал на всю палату:
— Это нас от воров оберегать? Аха-ха-ха! Дык мы сами с усами да с кистенем, спуску не дадим…
Максим Строганов, до сей поры стоявший истуканом, в ужасе схватил казака за рукав:
— Тишь-ко, стоялый жеребец!
Казак словно подавился, смолк. Царь поморщился, пристально посмотрел на него и продолжал:
— А еще ты, дьяк, напиши, чтобы корм им и коням их давать досыта, и не чинить никакого утеснения в пути. В придорожных кабаках вином вволю поить. Воеводам особо напиши, чтоб помешки не чинили и всем сибирцы довольны были…
Грозный вздохнул и сказал атаману:
— Ну, Иван, дозволяю по Сибири и Закамью сыскивать гулящих людей и верстать в служилые. Надо домы строить, пашню поднимать, хлебушко сеять. Пусть учатся по-человечески жить. Ясак собирать рухлядью, баранами, шерстью и златом. Прямите мне службу, по крещенному снегу везите ясак под надежной охраной… А я вас не забуду, и Строгановым накажу помогать вам одеждой и сапогами. Тут ли наш гость?
Строгановы переглянулись, чинно и разом выступили вперед, поясно поклонился Грозному.
— Тут мы, великий государь! — сказали дружно оба.
— И вас не забуду. Все зачту…
Иван Васильевич хотел улыбнуться, но вдруг беглая судорога исказила его лик, он схватился за бок и тяжко вздохнул:
— Ох, грехи наши тяжкие…
Осанистый боярин в горлатной шапке опять встал впереди Иванки Кольцо:
— Великий государь притомился…
Строганов шепнул казакам:
— Пора, удальцы…
Сибирцы низко поклонились и стали медленно отступать. Иванко Кольцо с тревогой видел, как высокий худой царь Иван вдруг ссутулился, голову опустил долу, и руки его судорожно ухватились за поручни кресла.
«Скорбен государь, не протянет долго, — подумал атаман. — Ну, и разгуляется тогда боярство!»
Высокие горлатные шапки бояр, как черные пни, сдвинулись и скрыли Грозного от глаз Иванки. Широкие позолоченные двери распахнулись перед казаками, и они покинули тронную.
В большой сводчатой комнате их попросили повременить уходом. Казаки расселись по широким скамьям, покрытым красным сукнами. Под грузными каменными сводами было сумеречно. За слюдянными оконцами все еще торжественно гудели колокола-Москва праздновала присоединение Сибири. Это бодрило, радовало сибирцев. Сидели они долго, молчали. Князец Ишбердей, поджав под себя ноги, устроился на полу подле цветной изразцовой печки. От нее шло тепло. Вогулич с довольным видом поглядывал на горячие изразцы и похваливал:
— Холос чувал, шибко холос… Когда угощать будут?
— Ты тишь-ко, тут не Сибирь. Знают, что делают, — заметил казак с серьгой в ухе. — Слушай да помалкивай.
В сторонке раскрылась дверь и в горницу неслышными шагами вошел конюший боярин Борис Федорович Годунов. Добродушно улыбаясь, он сказал сибирцам:
— Ну, теперь о делах потолкуем со всем тщанием! — он посел к столу, приглашая Иванку с товарищами.
Князец поклонился Годунову и сказал:
— Мой тут холосо, очень холосо…
Его оставили в покое. Через ту же дверь вошел подьячий со свитком, на поясе-медная чернильница, за ухом — перо. Годунов внимательно поглядел на Кольцо и предложил:
— Ну, сказывай, атаман, сколь войска осталось казачьего? Какое оружие и много ли зелья? Сколько ясачных людишек?..
Голос у Бориса Федоровича мягкий, приятный. Улыбка не сходит с красивого смуглого лица. Стройный, рослый, он приходился под стать атаману.
«Сказывали-из татарских родов, красив муж!» — подумал Иванко и подробно начал рассказывать о делах сибирского войска.
Подьячий, насторожив уши, гусиным пером стал быстро заносить в свиток все поведанное казаками. Писал он проворно, на всю горницу скрипя пером.
Годунов внимательно следил за подьячим.
— Пиши, — негромко сказал он. — Дьяку Лукьнцу-отпустить сорок пудов пороху, сто пудов свинцу, пищалей…
Он вспоминал все мелочи воинского обряженья.
— Не мешало бы тебе, атаман, сходить на Пушечный двор, что на берегу Неглинки реки, отобрать пушки кованные и литые, — предложил он.
— Не миную, схожу, — охотно согласился Кольцо. — Но перво-наперво прошу твою милость, боярин войско послать в Сибирь, — ослабла наша дружина, много побито!
— Да, — задумчиво отозвался Годунов. — Надо ноне же в Сибирь послать стрельцов. Твоя правда, крепить надо за собой землицу. Так и государь думает: где стала русская нога, тут и стоять ей до веку.
— Так, истинно так, боярин, — обрадовались казаки.
И еще скажу, добытчики добрые, — подавшись в сторону казаков, продолжал Борис Федорович. — Там, за Каменным Поясом, в странах полночных живут народу дикие, ничему не обученные-ни мастерству, ни хозяйству толковому, надо к ним бережней, по братски. Издавна мы торг вели с ними, да мешали казанские ханы, да Кучум-салтан. Они всегда клонились под русскую сильную руку. — Годунов наклонился к Ишбердею и спросил его: — Куда держишь, князец? Будешь верно служить Руси?
Вогул склонил голову:
— Наша будет верна друг русских. Кучуму-ни-ни! Ясак давать ему не будем, воевать за него не пойдем. Нам котлы, ножик, топор, много всего нужен, бери соболь, лиса, колонок, — любая шкура бери. Олешек можем дать, только не пускай к нам волка-кучумова человека. Казак-правильный люди… Холосо, очень холосо! — он засиял весь, по смуглому лицу побежали морщинки. Потом просящим взглядом посмотрел на Годунова: — Народ просит, все манси просит и другие народ просит-не трогай наш обычай. Наше сердце не трогай!
Боярин вопросительно глянул на Иванку. Тот ответил:
— Батько Ермак Тимофеевич чтит их обычаи, ласков с ними.
— Умная голова, — похвалил Годунов атамана. — Мы первая ему помога в том.
Еще о многом по-душевному говорил он с казаками, и те были довольны.
— Позови козмографа, — приказал подьячему Борис Федорович.
Вошел юноша в малиновой однорядке, с румяным лицом и быстрыми серыми глазами. Он пытливо уставился на Годунова.
— Садись и наводи на бумагу, где какие сибирские реки текут, откуда и куда! — деловито приказал Борис. — Сколько юртов там, и где какие леса, и горы, и какие руды в них. Посланцы все расскажут…
За резными слюдянными окошками засинели сумерки, когда казаки выбрались из дворца. Годунов провожал из до сеней. Тут он обнял Кольцо и поцеловал:
— Любы вы мне, казаки. Завтра, Иван, приходи за панцырями себе да атаману. По душе выбери!..
На широкой площади, перезванивали бубенцами, ждали лихие тройки. Были тут и купцы в шубах, крытые добрым сукном, кряжистые бородачи, бети боярские в цветных обнорядках, гудел пчелиным ульем простой народ: кузнецы, плотники, кожемяки, гончары, огородники. Завидев сходящих с высокого крыльца казаков, они замахали шапками:
— Спасибо, удальцы! Порадели за русскую землю! Еще одного хана сбили!
Сияющие, довольные казаки кланялись народу. Иван же Кольцо, смахнув бобровую шапку и отдав земной поклон, объявил:
— Слово ваше — великая честь нам. Будем робить на вас!
Казаки расселись в санях, и тройки понесли их из Кремля. Казалось сибирским послам, что не бубенцы разливаются под расписными дугами, а ликует, трепещется, как жаворонок весной, радость их и всех людей, что колышутся морем-океаном у кремлевских стен.
