7
Двадцать третьего октября казачья вольница на рассвете пересекла Иртыш. Струги плыли широким фронтом, почти вплотную. Еле шевелили веслами, чтобы не шуметь. Река шла могучей темной струей, воды были холодны, неприветливы. Ермак стоял под знаменем «Спаса» на ертаульном струге. Рядом с ним взволновано взглядывались в приближающийся темный яр густо обросший бородищей, злой и упрямый Иван Гроза и бравый Никита Пан. Струги все ближе и ближе подплывали к берегу. Казаки готовились к смертельной схватке: кто грудью навалился на борт ладьи и прочно прилаживал пищаль, кто забивал заряд, а кто сжимал копье, норовя стремительно выпрыгнуть, как только вода станет мельче. Трепетали хоругви, тихо переговаривались пушкари.
Серенькое утро хмурилось и постепенно наполнялось глухим, нарастающим рокотом, в котором слились воедино топот и голоса многих людей. По кромке яра вихрились быстрые клубы пыли: татарские уланы проносились вдоль обрыва и, задирая казаков, выкрикивали бранные слова. Толпы пеших ордынцев, остяков и вогулов плотной серой волной бурлили над яром. За ними, на холме, в легкой синеве белели шатры, развевалось зеленое знамя Кучума и слышались призывные крики. Татарский лагерь волновался морским прибоем, готовясь огромными гремящими валами захлестнуть дерзких пришельцев.
И вдруг сизые тучи разорвались; из-за хмурых облаков выглянуло солнце и, словно живой водой взбрызнуло казацкую рать, яр и реку. И все мгновенно ожило и заиграло веселыми и пестрыми цветами: радовали и веселили глаз красные суконные чекмени, кафтаны и алые верхи лихо заломленных казачьих шапок, блеск воинских хоругвей, синеватые переливы кольчуг, золотые молнии пик и серебристые разливы обнаженных мечей…
И опять зазвучал громкий призывный голос Ермака; могучий звонкий, он зажигает сердце. Вот он, батька, он стоит впереди. Тяжкий, сильный, большой, чернобородая голова его в стальном шлеме крепко сидит на крутых плечах, а в суровых глазах столько силы и веры в себя!
Когда он примолк, — на короткий миг, запомнившийся на всю жизнь, — стало совсем тихо. И вдруг Ермак властно взмахнул рукой и крикнул:
— Бей супостата!
Пищальники дали дружный залп по орде. Закричали, засуетились на берегу. Татарские лучники слали стрелы. Тугими ударами они падали в темную рябь Иртыша и уходили на дно. Иные с лязгом били о казачьи кольчуги, впивались в тегилеи и ломались на юшманах. Казака Осилка ударило стрелой в грудь, и на жупане заалела кровь. Он вырвал стрелу и ладонью прикрыл рану.
— Погоди, дай только добраться! — прохрипел он.
Лицо его побледнело, борода взмокла от пота, — такая была боль. Но она зажгла душу казака: глаза Осилка запылали, и он, превозмогая страдания, закричал что было силы:
— Гей-гуляй, казаки!
Этот знакомый казачий окрик встрепенул всех, от него окрепло тело, окрылилась душа. В ответ повольники дружно закричали, засвистели, заулюлюкали:
— Эге-гуляй! Бей кистенем, бей палицей, руби саблей гололобых.
Рядом высокой стеной поднялся глинистый яр. Струги тихо подходили к берегу, на котором темной тучей ждала их несметная татарская рать. Задние толпы ордынцев напирали на передних. Тесно размахнуться тут для доброго удара!
Мелкой зыбью бьются о борта стругов иртышские волны; но сильнее их, яростнее — волна казачья. Словно шумящим девятым валом, выхлестнуло казачью вольницу на орду. Пороховой дым окутал струги, берег и сблизившиеся две грозные силы.
— Трави запал! — крикнул пушкарям Ермак.
Черноусый Петро, запачкавший свой орлинный нос смолой, размотал просаленную тряпку, которая оберегала от ржавчины пушку, и поднес смоляной фитиль к заряду. Почти мгновенно пушка изрыгнула пламя, струг качнулся, и по долине пошел гром. На соседних стругах отозвались другие пушки, и разом дрогнула земля, с отвесов яра заклубилась пыль, смешавшаяся с пороховым дымом. По бортам сверкнули желтые огоньки самопалов. Перепуганные татары сбились в стадо. Многие повернули назад, молотя кулаками своих, но с яра торопились все новые и новые толпы и напирали… Щетина сверкающих копий преграждала путь на берег. Кормщик Пимен переглянулся с Ермком; по взмаху атамана гребцы еще раз сильно взмахнули веслами, — и струги уперлись в дно.
Казаки без раздумья спрыгнули в воду. Они шли медленно, держа наготове топоры, копья и мечи. Татары теснили к берегу остяков и вогулов, со страхом разглядывали казаков. Чаще посыпались стрелы. Князек Лабута, крепкий и смуглый, туго натягивая тетиву, метил стрелы в кормчего на струге.
— Шайтан! Шайтан! — сверкая белыми зубами, кричал он. В его смуглом лице была лютая злоба, казалось, он только и ждал часа, чтобы сцепиться с русскими. Тесно было на узком иртышском берегу под яром, но еще теснее стало, когда казаки ворвались в эту узкую кромку. Напрасно лезли татарские скопища к реке, — нет, не сдержать им страшной силы, не ослабить ее, не истребить!
— Вперед, братцы! Не страшись! — выскочил первым на берег Ермак и хряснул тяжелым мечом по копьям. Они ломались от удара, и наконечники взвивались над головами. Рядом казак Ильин, описывая быстрые круги секирой, пробивал в щетине копий брешь. За ним справа и слева бердышами, мечами прокладывали себе дорогу другие казаки. С громкими криками, с пронзительным свистом, колыхаясь живой стеной, двигались плечистые и бесстрашные бородачи и, будто лес, топорами валили на пути всех. Остяки в ужасе пятились, а позади на них нажимали татары.
Возле Ермака бился Иванко Кольцо, оберегая тяжелым кистенем атамана. Неподалеку в горячем запале взывал к своей полусотне Богдашка Брязга:
— Руби, ихх!.. Бей за Русь, за все наши беды!
Татары пятились, спокытакаясь о мертвые тела, незаметно стали растекаться лучники — вогулы и остяки. На яру на тонконогом аргамаке высился горделивый всадник в длинном юшмане и мисюрике на голове и что-то горячо приказывал свите.
— Гляди, батько! Там, видно, сам Маметкул, — указал Иванко Кольцо. — Эх, сцепиться бы!
— Доберемся и до него! — Ермак наотмашь мечом развалил надвое татарского мурзака. Видя гибель своего господина лучник ухватился за голову и пронзительно взвыл. На лучника налетел Савва и угомонил его тяжелой палицей. Рядом Трофим Колесо работал топором. Великий ростом, неимоверной силы, он одним ударом клал врага наземь. Прыткий татарин увернулся от его топора, наскочил на другого богатыря и полоснул ножом. Клинок пропорол тигилей и скользнул по вшитой железной пластине. Казак озлобился, схватил ордынца за руку, с хрустом сжал ее, рванул и, когда татарин упал, топором снес ему череп. В это время с яра пронеслась с воем стрела и вонзилась казаку в грудь; он шатнулся, в запале вырвал наконечник с куском живого тела.
— Не убьешь, жив буду! — закричал повольник, орошая кровью жухлую осеннюю траву, схватился с татарскм воином…
Трое удальцов выбрались к засеке и поднялись на ее гребень. Телохранители и приближенные Кучума закричали в страхе:
— Русские добираются сюда, бежим, пресветлый хан.
— Трусы! — разгневался хан. — Как смеете говорить об этом, когда я слышу голоса только трех! Прежде чем сядете в седла, я посажу каждого из вас на кол!
Взбешенный Кучум сжимал плеть. Минута, — и от начнет стегать всех, кто подвернется под руку. К счастью для мурзаков, шум на гребне завала смолк, — телохранители хана столкнули храбрецов с крутой вершины.
Однако на смену им, прыгая через водомоины и коряги, спешили другие. Впереди всех бежал маленький, черномазый казак-провора и, вертясь бесом, кричал с задором:
— Давай Кучума! Давай Сибирь!
Что за бесстрашная сила билась с войском Кучума! Горстка, — а не свалить в Иртыш. До ханского уха все чаще доносились зловещие возгласы:
— В Искер, браты! В Искер!
Не далеко от хана, в углу шатра, невнятно шептал молитвы старый сеид в белой чалме. Кучум полузакрыл глаза. Ему хотелось выть от лютой злости, но, стиснув зубы, он молчал.
Старый сеид безмолвно смотрел на желтое лицо хана, на всю его фигуру, похожую на высохший ковыль. «Скоро может свершиться то, что положено аллахом, — покачивая головой, горестно думал старец. — Наступит час, когда казаки ворвутся сюда на холм, а хан недвижим и спокоен. О, аллах, дай ему силу! — падая ниц, со страстью прошептал сеид. — Пошли ему счастье и в этот раз! Этот человек не знает страха и жалости. Он велик не только у себя в шатре, но останется таким и в несчастье…»
Кучум чутко прислушивался к шуму битвы. Никогда он так не ждал врага, как в эти дни. Сердце его запеклось от нетерпения и гнева. За рвами, за окопами и засеками шевелилось многотысячное войско, пуская рои стрел, двигаясь по берегу. Никогда прежде он не собирал столько воинов. Хан не утерпел, вскочил и быстро вышел из шатра. За ним устремилась свита. Схватив за удила своего аргамака, Кучум пытался вскочить в седло. Вот меч, — сколько им срублено голов! Он и сейчас обнажит его и бросится в сечь. Но хану не дали умчать в поле.
— Ты один у нас и твоя сила в мудрости, — льстиво уговаривал его Карача. — Взгляни только, что делается.
Кучум и думчий стояли у шатра, на кургане, а внизу под ними клокотала страшная битва. Воины сходились грудь с грудью и бились насмерть. В густой кипучей толпе в синем дыму хан угадал своего любимца Маметкула.
— Где мои сыновья? — взволновано спросил хан.
— Они там, где все татары. Твои сыновья храбры, всемогущий повелитель, — сгибаясь, успокоил Карача.
— На что их храбрость, и без них сражаются тысячи татар. Вернуть Алея, вернуть других! — сердито приказал Кучум и усталой подступью ушел в шатер.
Сеид в белой чалме попрежнему молился в уголку. Проходили минуты, часы, солнце по-осеннему рано склонилось к западу, а гул не затихал. Крики казаков раздавались совсем близко…
Ночь прекратила сечу. На высоком берегу Иртыша трепетными огоньками зажглись тысячи костров.
— Хвала аллаху! — вознес руки сеид. Они не добрались сюда. Я вижу, русские под яром сложат свои кости: так писано в книге Судеб.
Сцепив на животе руки, хан дремал. Сеид с надеждой посматривал на Кучума: «Кто его знает? Он безмолвствует и сидит, закрыв очи, а сам, как старый коршун может быть все видит и все слышит и готовится к расправе над неверными».
Сеча прекратилась, но тревоги и ратные труды не окончились с наступлением тьмы. Ермак вызвал пушкарей и велел сгружать пушки. Перед ним стоял сильный, но сморенный долгим тяжким боем казак.
— Петро, ты отменный пушкарь, — сказал атаман. — Ставь пушки на колеса и тащи в обход, за Чувашью гору. Оттуда по зову рожка бей по басурманам!
— Тяжело, батько, с голубками нашими пересечь овраги и мхи, но будет так, как велено, — ответил суровый пушкарь. Ермак мельком взглянул на его цепкие жилистые руки. «Этакими он всю землицу сибирскую перероет, а пушки доставит!» — с верой, что приказ будет исполнен, подумал атаман.
— Торопись, Петро!
В черном небе ярко пылали крупные звезды, серебристой пылью из далеких небесных глубин искрилась звездная дорога. На ярах трепетало пламя татарских костров, от которых во мрак торопились рои быстрых искр.
Ермак прислушивался к ночному шуму. На невидимых дорогах слышался беспрерывный гул голосов. С холма неслись отрывистые звуки чонгура: у близкого костра заунывным голосом татарин пел сказание о древних степных батырях.
С высоких обрывов поминутно сыпались комья глины, изредка прилетала шальная стрела. Но больше всего казакам досаждали злые усмешки, которыми их донимали задиристые уланы Маметкула. Они «висели» над яром и с издевкой кричали по-татарски:
— Эй, урус, помирать пришел? Поможем!
— Завтра голова вашего батыря потащится в пыли за хвостом кобылицы!
— Свинопасы!
— Кучум потопчет вас, как саранчу!
— Хо! Вы завтра не успеете… — начал кто-то голосисто, но тугим кулем упал с яра, снятый пищальником.
— Угомонился, леший! — с презрением ткнул сапогом в труп стрелок.
— В Иртыш его, пусть не смердит тут! — закричал другой. Тело подняли и, раскачав, бросили в темные быстрые воды.
— К аллаху заторопился на казаков жаловаться, — пошутил пищальник.
Ермак сидел у костра. Иртышский пронизывающий ветер холодил кольчугу, пробирая до костей. Мысли у атамана ясные, решительные. Думал он: «Как холопская сермяга латана тряпьем, так и войско кучумовское лоскутное. Надо его рвать по частям!» Он вспомнил о проводнике вогуле и позвал его.
Хантазей стоял перед ним, маленький, похудевший, лицо запеклось от солнца, ветров, комарья. В живых глазах, однако, светлая радость.
— Вспомнил, батырь, — улыбаясь, проговорил он. — Что делать надо? Скажи-и.
Ермак взглядом обласкал вогула:
— Слава господу, жив человек, — добрел-таки с нами сюда. Много доброго ты сделал для нас, Хантазей, — начал Ермак, — а ноне предстоит еще одно.
— Говори, батырь, все сделаю! — отозвался вогул. — У меня нож острый…
Ермак улыбнулся в бороду:
— Одним ножом да копьем иль рогатиной не всегда возьмешь, друг. Есть оружие и посильнее, — атаман многозначительно посмотрел на проводника. — Наше оружие — правда! Вот ты вогулич, а с нами идешь. У Кучума тож вогуличи и остяки. За что они пришли свои головы класть тут?
Хантазей помрачнел:
— Им хан бедой пригрозил, вот и присли.
— То-то и оно! А ты поди и скажи своим, что пусть идут по стойбищам. Мы их не тронем. Русь даст им облегченье от тягот. Русские почитают их труд, потому как сами великим потом хлеб добывают. Слышишь? Всю правду им скажи! Сам небось видел. Вогул склонился:
— Я все знаю, все понимаю. У хана худо-худо жить манси и ханту. Он все берет у них: и олесек, и соболь, и лисиц. Ничего не оставляет: после татар ложись и умирай. Хоросо, я иду и расскажу правду!
— Возьми двух солеваров. Солевары без толмача обойдутся, многие с остяками жили. Проведи их, чтобы никто не сметил, чтобы ни один татарин, ни князек не прознал про них.
Ермак смолк, перебирая в своей памяти солеваров, приставших к повольникам на Каме.
— Ерошку и Данилу возьми!
— Хоросо, шибко хоросо, — кивнул одобрительно Хантазей. — Добрый человек жил на Конде. Одень его в парка — на манси похож будет!
— Пойдут с тобой. Только поберегись! Великое дело за тобой: прознают вогуличи и остяки правду, покинут Кучума. — Ермак поднялся с камня, обнял вогула. — Верю тебе. Выручай Хантазей!
На востоке синела полоска зари, предутренняя прохлада шла с иртышского простора. Утопая в пуховиках, хан сидя дремал, когда в шатер вошел и низко поклонился Карача. Кучум открыл глаза.
— Что случилось, думчий? Почему в неурочный час поспешил сюда?
— Мудрый повелитель, сейчас поймали подосланных русскими, которые возбуждали вогуличей уйти с поля. Их порознь ведут сюда!
— Кто осмелился на черную измену? — хрипло спросил хан. Каждая жилочка в его теле трепетала от возбуждения.
Карача слонился еще ниже.
— Что молчишь, думчий? Как ведут себя князьцы?
— Горе, — пролепетал Карача. — Двое ушло, а с ними разбежались остяки. Вогуличи и васюганцы волнуются.
— Молчи! — выкрикнул хан. — Никто не уйдет с поля. Вернуть князьцов!
У шатра зашумели. Кучум вопросительно посмотрел на думчего.
— Ведут пойманных, — оповестил тот. — Прикажи судить!
Хан поднял руку и сказал:
— Судить буду сам. Тащите первого.
Телохранители втолкнули вогула в шатер. Избитый, с багровыми ссадинами на лице, с крепко связанными руками за спиной, вогул предстал перед Кучумом.
— Падай ниц! — толкали его копьми в бока телохранители хана.
— Ни-ни, — отрицательно повел головой Хантазей. — Он не Чохлынь-Ойка! Я не хочу на него молиться. Кучум презрительно посмотрел на пленника, повел воспаленными глазами, и мурза Карача спросил Хантазея:
— Презренный раб, ты находишься перед лицом солнца вселенной — всемогущим ханом. Как ты смел говорить своим кровным, чтобы они покинули его? Ты предал свой народ!
Хантазей сверкнул глазами:
— Врешь, ханская собака! Я говорил им только правду…
— За твое слово я отрежу тебе язык, — сердито перебил Кучум. — Он ткнул в вогула пальцем и спросил: — Ты знаешь, кто такие руссы?
— Много-много знаю, — охотно отозвался Хантазей, и изуродованное лицо его осветилось, — они добрый народ, их батырь зовет меня братом и другом!
— Врешь! Все врешь! — замахнулся посохом Кучум.
— Это правда! — твердо вымолвил Хантазей. — Они придут сюда, возьмут Искер и прогонят тебя. Твое брюхо ненасытно, долго ты нас грабил. Глаза твои слепнут от жадности.
— Отсечь ему голову! — выкрикнул Кучум.
— Погоди, не все сказал, — отталкивая от себя ханских телохранителей, продолжал вогул: — Ты не даесь нам жить по своим обычаям ни в лесах насих, ни в тундре.
— Сейчас же на кол его голову, а тело псам! — выкатив гнойные глаза, задыхаясь от удушья, прохрипел Кучум.
Телохранители схватили Хантазея за руки, но он вырвался и плюнул под ноги хану:
— Вонючий хорек, я не боюсь смерти!
— Залейте ему рот горячей смолой.
— И этого не боюсь. Сюда придет друг наш — Русь…
Хан отвалился на спину, сипел и судорожно шевелил рукой. Вогулу заткнули рот грязной тряпицей и поспешно вывели из шатра…
Не знал, не ведал Хантазей, что в ту пору, когда его допрашивал хан, за пологом, в ожидании своей участи, томились камские солевары. Они услышали крики вогула: молча переглянулись и поняли друг друга. Когда их ввели в шатер, растревоженный Кучум уставился на пленников злыми глазами.
— И вас прислал сюда тот разбойник! — прокричал он.
Ерошка прищурил левый глаз, разглядывая хилое тело хана, презрительно усмехнулся и ответил:
— Ошибся, старичок. Нас послала сюда Русь. Ермак и все мы — ее сынки…
— Что вам в Сибири надо? — длинные пальцы Кучума нетерпеливо перебирали янтарные четки, жилистая шея его по-гусиному вытянулась.
— Мы не спрашивали тебя, когда ты шел на родимые земли наши, жег огнем отецкие селения, пленил старых и малых кровью поливал дороги. Ты все хочешь знать. Ну что ж, изволь, хан. Порешили мы, что хватит тебе зорить народы! Будет, поцарствовал над бедными людьми!
— Дерзок ты не в меру! — подался вперед Кучум. — За дерзость мои палачи срубят ваши головы.
— Побереги их, хан, — они еще пригодятся тебе для обмена. В жизни всяко бывает, старичок! — Ерошка с простоватым видом почесал затылок. — Ошибиться в запале можешь!
Тяжелое предчувствие охватило сердце Кучума. Он повел бровью, стража схватила и увела солеваров.
— Ну, давай, братец, простимся, — предложил другу Ерошка. — Сейчас башку снимут. Гляди, родимый, не сробей. Не гоже умирать нам с позором.
— Не сробею, — задумчиво отозвался Данилка и тяжело опустил голову. — Матушка учила стоять за правду и помереть за нее, если доведется. Вот и пришел мой час. Прости, друг…
Они обнялись и рассцеловались… Однако палачи не отрубили им головы. По велению Кучума, их заковали в цепи и бросили в глубокую яму. Ерошка повеселел:
— Гляди, и впрямь силен Ермак, если хан спужался. Эх, поживем мы с тобой, друг. Поглядим на синее небушко! Песни еще споем. Вот Хантазея, кажись, не повидаем боле.
— А жалко… Хороший мужик! Хоть и не русский.
Одна за другой в темном небе меркли звезды. Над ямой занимался скудный рассвет, а вместе с ним в татарском лагере началось движение.
На высоком яру появился мулла и, обратившись лицом к Мекке, торжественным и громким голосом стал совершать намаз. На поле, усеянном тушами побитых и покалеченных коней, среди огромного притихшего татарского лагеря, вид молящихся воинов был грозен…
Но вот отзвучали слова намаза, и будто ветер прошелестел, когда тысячи воинов встали с земли. Началась утренняя суета: спешно чистили оружие, лучники подвязывали перья к стрелам, всадники кормили коней. Шум предстоящей брани долетел до узилища. Пленники встрепенулись.
— Ну, братец, будем по слуху судить, кто сильнее! — сказал Данилка. В этот момент дрогнула земля, раскатилось эхо. Ерошка радостно взглянул на товарища:
— Ого, паря, пушкарь Петруха зорю встречает из своей голубицы. Тошно станет Кучуму…
В голубом небе быстрыми стрижами понеслись рои оперенных стрел.
Иванко Кольцо выбился в поле и завернул левое крыло казачьего войска в обход татар. Как и вчера, Маметкул, сидя на высоком коне, наблюдал за битвой. Он сметил казачий обход и растянул свой стан, стремясь загородить дорогу к завалам. Три сотни казаков с атаманами, во главе с Ермаком, кинулись в центр кучумовской линии, где волновались толпы вогулов и остяков.
— Веди, батько, веди! — кричали разгоряченные рубкой казаки.
Кругом раздавался исступленный вой сотен посеченных и покалеченных людей. Стрелы низали воздух. Не оглядываясь, Ермак угадывал, что каждое мгновенье гибнут дружинники, что их становится все меньше, и поэтому рванулся еще быстрей вперед. Блестело на солнце острие его секиры, все время среди шума битвы звучал его громкий зов:
— За мной, рыцари! За мной!
Иванко Кольцо настиг Ермака и, оберегая его, взывал:
— Руби, браты, сам батько с нами!
Среди толпы ясычников на белом коньке топтался князец Самар и что-то пронзительно кричал. Но остяки не слушали его угроз и, как вешние талые ручейки, стали сочиться с поля. Они уходили группками и в одиночку…
Маметкул вымчал к центру, но упавшее ядро перебило ноги аргамаку. Конь протяжно, жалостно заржал. Спешенный тайджи, засучив рукава бешмета, с ятаганом бросился навстречу казачьей волне. Гул, вой, брань и звон клинков усилилась.
Где-то рядом ударили ломовые пушки, внося опустошение среди сибирцев.
— Молодец, Петро, — одобрил стрельбу пушкаря Ермак.
По высокой каменистой круче заметались встревоженные вогулы и остяки. Они не устояли и побежали, своей лавиной увлекая за собой сородичей.
— Шайтан! Куда? — исступленно кричал Маметкул, но буйная волна обезумевших людей подхватила и смяла его. Остяки на бегу садились на оленей и торопились убраться от беды. За ними хлынули вогулы, за вогулами — идоломольцы Васюганских болот.
Маметкул, однако, не растерялся. Он выбрался из страшной людской тесноты. Уланы подали свежего коня, и он устремился к завалам. Там хоронились новые отряды. На них была его последняя надежда.
На скаку он приказал разметать завалы. В трех местах татары поспешно проломали засеку и буйным потоком вырвались на простор.
Ермак оглянулся на злых и потных дружинников.
— Заманить! Назад — для разгона! — приказал он атаманам.
Казачьи сотни вдруг замялись и стали отходить. Татары зашумели и погнались… На широком пологом поле насмерть схватились враги. Уланы Меметкула окружили полусотню Брязги и теснили ее.
— Врешь, не собьешь станицу! — в запальчивости орал Богдашка. — Там, где казачий след остался, все кончено!
Пищальники неутомимо слали свинец. В сизом пороховом дыму глаза застилало едкой слезой.
Не уберегли уланы Маметкула, — свалился он на землю с пробитым пулей бедром и потерял сознание.
— Убит! — истошно закричал перепуганный татарин, видевший падение полководца. — Горе нам!..
В ответ на вопль загремел Ермак:
— Поднатужься, браты! Вот когда настал час!..
Казаки прорвались через завалы. Ильин, работая топором, пробился на вершину холма и водрузил знамя. Оно призывно и победно затрепетало на иртышском ветру. Заметив русский стяг, Бзыга заорал:
— Иртыш Дону кланяется!
— Мало берешь! — перебил его поп Савва, бежавший рядом. — То Русь поднялась над сибирской землей… А Русь больше Дона!..
За проломом казаки быстро проникали повсюду. Впереди им виделось кучумово зеленое знамя. Савва утер пот, застилавший глаза, и, перемахнув груды вьюков, очутился в тесном дворике. Два плечистых татарина бросились на попа… Зазвучали мечи. Бились долго и яростно, — булаты высекали искры. Татарин сделал неловкое движение, и поп сразил его.
«Ну, теперь полегче!» — повеселел Савва.
Второй улан наседал на попа, стремясь оттеснить его к яме. Боясь оступиться, Савва уходил в сторону.
— Батька, да чего вертишься! Бей супостата! — внезапно раздался из ямы русский голос.
— Ой! — оживился вояка и, подскочив, сильным махом опустил меч на бритую голову татарина…
Тут только Савва очухался и заглянул в яму.
— Да кто же вы, горюны? — с опаской наклонился он.
— Эх, Савва, Савва, неужто не узнал своих? Данилка да Ерошка! Выручай, друг!..
Поп вытащил солеваров из узилища.
— Прячтесь, пока наши не подоспеют! Мне некогда! — он перемахнул через тюк и вдруг вспомнил: — А где Хантазей, куда подевался?
Ханские полоняне молча переглянулись. Ерошка тяжко вздохнул, и поп все понял.
— Ну, коли так, держись теперь, Кучумка. Уж я татарву благословлю за вогулича!
