Глава 7. Великий князь московский
Вернулся Василий Васильевич из Владимира, как и обещал, к самой пасхе, в страстную субботу. Приехал больным немного. О том, что тридцать первого марта умер митрополит Иона, и о похоронах его, он уже знал.
— Богомольца-то моего господь призвал к собе, — молвил он печально, когда Иван вошел к нему в опочивальню.
— Такова уж воля божья, ветх телом был владыка не по годам, болести его одолели, — сказал со вздохом Иван и, поцеловав руку отца, спросил: — Поздорову ли доехал, государь?
— Доехал по милости божией добре, токмо малость недужится мне что-то.
Василий Васильевич лежал на постели, его знобило. Он кутался в соболье одеяло, а возле него, ближе к окну, сидел дьяк Степан Тимофеевич Бородатый.
— Сам вот, по вине своей, занемог, — возразил отцу Иван. — Сказывал яз тобе, что Юрий и один все управит. Молил тобя, не садись сам на коня.
— Да ведал яз, что рати не будет, а мир-то, мыслил, без меня трудно для Юрия.
Веселая усмешка, заигравшая было на устах старого великого князя, вдруг потухла.
— Где ж в Успенском-то, — спросил он, — положили владыку?
— За левым клиросом, против митрополитов Киприана и Фотия, — ответил Иван и добавил с упреком: — Не бережешься ты, государь. Поехал ты, а вот холода вдруг, дожди, сырость. Отослал бы с Юрьем Степан Тимофеича, а ты…
— Иване мой, — перебил кротко сына Василий Васильевич, словно оправдываясь, — хотел яз сам войско вести. Может, в последний раз…
Голос его осекся, он всхлипнул, а Иван сразу все понял и сжал руку отца.
Василий Васильевич судорожно вздохнул и добавил с тоской совсем тихо, почти шепотом:
— Как один яз, Иване, да без дела, так думы ко мне идут всё о кончине моей. Чую, смерть-то уж возле меня ходит, а тут, в Москве-то, погребенья, панихиды…
Взволнованный Иван крепко обнял отца и поцеловал.
— Ты — мой государь, а не только родитель мой, — сказал он, — и как лучше тобе, так и поступай по желанию своему.
Василий Васильевич перекрестился и воскликнул:
— Господи, укрепи дух мой!
Успокоившись, он заговорил вновь:
— А ты прав был, когда о кулаке-то баил и о Новомгороде. Ужо дьяк Степан Тимофеич тобе поведает…
— Кулак-то наш уже увидели в Новомгороде. Пошло там смятение, — начал Степан Тимофеевич, — круль польский ведь с Золотой Ордой через Новгород и Казань ссылался. Ныне же господа новгородская совсем всполошилась, сведав, что мы на Казань ходили, что татары смирились и что они в Володимере челом били государю нашему о мире. Страшатся узрить московские полки возле града своего…
— Узрят еще, узрят, — сурово сказал Иван, хмуря брови. — Двери сии зловредные запрем мы от ляхов, Литвы и немцев навек.
— В Новомгороде, государь, — воскликнул Степан Тимофеевич, — все меньшие за нас пойдут против господы! Так будет, как при Лександре Невском. Даже сей славный князь, против которого поднялись тогда все меньшие, и тот отрешен был на вече.
— Ну, сему два ста лет будет, — молвил Василий Васильевич, — да и Лександр-то потом силой на стол новгородский сел…
— А ныне князь московский сядет, — смеясь, молвил Иван. — Только бы нам еще митрополита нового избрать…
— А нам и избирать-то его не надобно, — перебил сына Василий Васильевич, — в бозе почивший святитель Иона сказывал мне, что избрал себе заместником отца Феодосия, архиепископа ростовского. Отцы наши духовные о сем ведают и собор без Царьграда, мыслю, созовут вборзе…
— Ныне нам Царьграду челом более не бить, — добавил Иван. — Сама церковь наша своего русского митрополита рукополагать будет…
Взглянув сбоку на отца, Иван увидел, что великий князь побледнел от усталости, и промолвил:
— Довольно о делах нам говорить. Притомился ты. Отдохнуть тобе надобно. Мыслил яз о Твери да о духовной тестя своего днесь с тобой совет доржать, но лучше о сем подумаем утре, с боярами ближними…
Весна этот год на редкость дружная. К девятнадцатому апреля, на третью неделю после пасхи, от снега и следов не осталось даже в оврагах.
Кругом зеленеет трава светлой молодой зеленью, а с ясного голубого неба чаще доносятся звонкие крики гусей и красивое трубное курлыканье журавлей.
Московские сады и рощицы, спешно распуская сережки берез и ольхи, пушась серебристыми шариками вербы и развертывая первые клейкие листочки, радостно звенят птичьими голосами. Погода все эти дни стоит такая ясная, а воздух такой легкий и свежий, что Василий Васильевич как-то сразу окреп и повеселел.
Сегодня, после праздничного завтрака, захотел он погреться в горячих лучах весеннего солнышка. По его приказу дворецкий велел расставить с южной стороны на гульбищах скамьи для всего его семейства.
Великий князь был весел и оживлен.
— От тополей-то дух какой, а? — говорил он радостно. — Дух-то такой легкий, а ты, Иване, сношеньку да внука моего взаперти доржишь! Поезжай-ка с ними для-ради праздника в Красное село либо в Занеглименье в рощах погулять, да и братьев молодших с собой возьми…
— И яз с тобой, сыночек! — воскликнула Марья Ярославна и, обратясь к дворецкому, добавила: — Ну-ка, Данилушка, собери все борзо да вели снарядить две колымаги, что поболее, а коней впряги смирных, с детьми ведь поедем.
— Слушаю, государыня, — кланяясь, сказал Данила Константинович и спросил нерешительно: — Можно моей Луше при тобе, государыня, в поезде быть?
— Пусть, пусть едет, — живо откликнулась Марьюшка, обнимая свекровь. — Мы с ней из одуванчиков венки плести будем для Ванюшеньки. Он ведь цветов-то никогда еще не видел…
Поезд вышел большой: за колымагами ехали еще три телеги с челядью дворской, груженные снедью всякой и питьем. Была еще и стража конная.
Ехать было решено в Занеглименье, в березовую рощу, что недалеко от бабкиной подмосковной.
Иван же с Юрием и Курицыным ехали верхами. С ними были стремянные, из которых выделялся Саввушка, рослый, плечистый парень, новый стремянный Ивана, взятый вместо состарившегося Илейки. Он, как и сам молодой государь, может гнуть толстые железные прутья и рвать пополам утиральники.
Почти от самого красного крыльца Иван сразу погнал вперед к Боровицким воротам.
— Мы токмо новую церкву осмотрим, — крикнул он матери, — догоним потом!..
Это была каменная церковь Рождества Ивана Предтечи у самых Боровицких ворот, которую этим летом заложил Василий Васильевич вместо деревянной, совсем обветшалой…
— Сказывают, государь, — заметил Ивану дьяк Федор Васильевич, — что сия церква на Москве построена: на сем месте бор был, и та церква в том бору была. Соборной она была при Петре митрополите. Тут же и двор митрополичий был, где ныне двор князя Ивана Юрьича…
Они внимательно осмотрели постройку. Стены были до конца уж доведены, и каменщики клали перекрытия. Ивану не понравился этот храм, хотя и была соблюдена в нем соразмерность частей…
— Нет, Федор Василич, — сказывал он Курицыну, — не то сие, что видал яз в Ростове Великом и в Володимире. Нету в церкви сей того величия и лепоты, как умеют созидать в камне ростовские и суздальские зодчии.
Они выехали в Занеглименье молча и, проехав версты две, пустили лошадей легкой рысцой.
В полях пели жаворонки, а мужики, покрикивая и понукая лошадей, кое-где разворачивали сохами-косулями прошлогоднюю щетину жнивья под овес, чтобы успеть до мая посеять. Грачи, важно переваливаясь на ходу, следовали за пахарем, выклевывая червей и личинок. Меж этих важных птиц сновали юркие скворцы, ловко перехватывая добычу и на свою долю.
— Вот так и мы за кажным пахарем ходим, — усмехнувшись, сказал Иван. — Недаром народ-то баит: «Один с сошкой, а семеро с ложкой…»
— Ну вот и надо бы всех пахать заставить! — воскликнул Юрий. — Всяк бы собя сам кормил…
Иван громко рассмеялся.
— А кто бы горшки делал? — спросил он весело. — Кто бы серпы да косы ковал, сохи бы ладил? Кто бы в конниках был и от татар Русь ограждал?
Все смеялись в ответ на эти вопросы, и Юрий, тоже смеясь, спросил брата:
— Что ж тогда прочим-то деять надобно, дабы сирот не обижать?!
Иван перестал смеяться, сказал твердо:
— Всякому надобно свое деять, что он ведает и умеет. Тогда никому обиды не будет, а всем польза…
— Вон там, государь, — крикнул Саввушка, — и поезд государынь наших видать! Вишь, там, к роще-то поближе, колымаги ихние едут, а коло них — конная стража…
— А ну-ка, кто скорей к ним догонит? — воскликнул Иван и погнал коня.
Месяца мая в третий день назначено было открытие Священного собора для избрания нового митрополита всея Руси.
Иван поехал в колымаге, сопровождая недомогавшего отца. По дороге к каменным митрополичьим покоям Иван снова заговорил с отцом о выборах.
— Отец, — молвил он сурово, — ты сказал, что покойный владыка сам собе избрал заместника. Без тобя сие наметил митрополит?
— Нет, сыночек, нет, — торопливо ответил Василий Васильевич, — как можно сие деять без государя! Он меня просил о Феодосии, и я его мольбу принял, и владыки о сем ведают.
Иван успокоился и сказал с улыбкой:
— Помню яз, бабка мне, отроку еще, наказывала: «Богу молись, а попам не верь». Не все ведь такие доброхоты нам, как был святитель Иона.
Надобно, чтобы церковь во всем послушна была государю московскому и могли бы мы государствовать властно для пользы всей Руси. Ворогов наших надобно смирять не токмо мечом, а и крестом. Митрополит же силу имеет целое княжество от церкви отлучить, прекратить в нем все требы церковные и даже звон колокольный…
— Истинно сие, сынок, истинно, — подтвердил Василий Васильевич, — князю и митрополиту надо заедин быти. Для всякого князя тяжко роптание народное, а народ не токмо возропщет, а и князя своего покинет, коли у него не будет единомыслия с митрополитом или когда негде будет ни детей крестить, ни мертвецов отпевать. Не может христианин-то без покаяния и приобщения святых таин жить, не может милости божьей лишиться в жизни земной и небесной…
Колымага остановилась у митрополичьих хором. Иван, помогая выйти отцу, шепнул ему:
— На соборе-то яз глаза и уши насторожу…
Владыки, почтительно ожидавшие государей на дворе возле самого красного крыльца, окружили их с приветствиями и повели во Владычную палату…
Тотчас же начался торжественный молебен, после которого все воссели на скамьи полукругом возле княжих столов, поставленных у стены против главных входных дверей.
На передних местах сидели архиепископы и епископы русские: Филипп суздальский, Ефросин рязанский, Геронтий коломенский и Вассиан сарайский.
Все они были владыки Московской земли, не было только никого от Новгорода Великого и от Тверского великого княжества.
Это встревожило Ивана. Он сидел молча и неподвижно, и лицо его было спокойно, казалось, что смотрит он на все безучастно и холодно. Но вот поднялись два протопопа и объявили, что прибыли с грамотами: один — от архиепископа новгородского, другой — от епископа тверского.
Иван вздохнул легче, но все же с беспокойством думал, как владыки этих двух от Москвы не зависимых земель отнесутся к выбору Феодосия и к великому князю московскому.
Один из протопопов развернул и стал читать грамоту за подписью обоих владык. После молитв и приветственных обращений к собору Иван услышал об избрании митрополита всея Руси такие слова: — «Кого восхощет господь бог и пречистыя матерь его и великие чудотворцы и господин наш князь великий Василий Васильевич и братия наша, епископы русские, и иже с ними Священный собор, тот и будет наш митрополит…»
Едва заметная улыбка мелькнула на устах Ивана, и не слушает он далее, ясно ему, что власть московского князя в делах церкви непоколебима.
— После бога-то они государя своего на второе место ставят, — с удовлетворением прошептал он на ухо отцу, когда председательствующий на соборе епископ обратил слово свое ко всем присутствующим.
В лето тысяча четыреста шестьдесят второе весна выдалась поздняя, студеная, а марта первого, на самый новый год, мороз ударил такой, какого и в январе не бывало. Да и ныне холода стоят, а ведь пятый уж день после «сорока мучеников», но не только жаворонков не слыхать, а и грачей не видать. Лежит кругом еще снег крепко, и лед на Москве-реке нигде не двинулся.
Такая погода на пользу Василию Васильевичу, не страдает он от сырости весенней, но душа у него неспокойна: только что схвачены были за злоумышление дети боярские князя Боровского и привезены в Москву.
Это так взволновало великого князя, что занемог он и слег в постель.
Думу о делах этих думали в опочивальне великого князя, где собрались Иван и Юрий, а из ближних бояр только князья Патрикеевы и Ряполовские, да дьяки Федор Васильевич Курицын и Степан Тимофеевич Бородатый.
О «поимании» боярских детей князя Василия Ярославича докладывал Курицын, которому Иван еще в прошлом году розыск вести по этому делу повелел. Иван все уже знал о заговоре и не слушал теперь дьяка. Он думал о том, что вот опять готова была начаться новая смута в случае побега дяди его Василия Ярославича в Литву или к татарам…
Перед глазами его, как видения сна, прошла вся борьба с Шемякой, увидел он снова все сожженные и ограбленные деревни, беженцев, от смерти лютой бегущих и от полона, который еще горше, чем сама смерть.
— Будто от татар, бегал народ от своих князей русских, — беззвучно прошептал он, — и яз там, на Кокшенге-реке, градки и села жег и полон брал…
И враз вспомнилось ему, как среди лесов гонит полон стража его.
Маленькие лохматые лошаденки по льду реки волокут дровни со всяким харчем и жалким именьишком. За обозом понуро идут мужики и парни, женки и девки.
«Кому радость, а им слезы, — слышит он слова Илейки, — наигорше всего ведь с родной землей расставаться…»
Вот женка причитать начала, а мужики и парни молчат, только потемнели от злобы. Уследил Илейка, что глядит Иван на полон, и молвил, словно железом каленым прижег: «Глянь, государь, как вон та, молодка, убивается. Может, по ласке мужней, а может, по дитю малому…»
Вздрогнул Иван, очнулся от дум и слышит, как дьяк Курицын говорит:
— А пойманы в сем воровстве и злодействе боярские дети, человек двадцать семь, а наиглавные злодеи из них: Володя Давыдов, Парфен Бреин, Лука Посиньев, Назар Симкин, Иван Хабар, Петр Маслов, Семен Беспалов и Лександр Овчинников. Прочие же подручные их, кои…
Дьяк оборвал свою речь, взглянув на Ивана. Тот тяжело дышал, задыхаясь от гнева, брови его резко сошлись, глаза совсем почернели и остановились.
Ивану хотелось кричать от гнева и топать ногами, но он молчал, стискивая зубы и угашая огонь, полыхавший в груди его.
Но бояре все, видя Курицына бледным и не отводящим глаз от молодого государя, тоже обратили на него свои взоры. Непонятный страх и смятение входили в душу всем от непереносного, леденящего взгляда юного государя.
От внезапного страшного молчания и Василия Васильевича охватила какая-то тревога.
— Пошто молчите все? — спросил он в волнении, приподнимаясь на ложе.
Иван оглядел присутствующих и неожиданно для всех внятно отчеканил:
— Казнить злодеев немилостиво. На лубке липовом волочите их по льду Москвы-реки, привязав коням к хвосту. Всех бить кнутьем всенародно. Иным из них отсечь руки или ноги, иным носы урезать, а наибольшим ворам — головы ссечь!..
Он замолчал. Слова его были так тверды, что никто не осмелился ничего возразить. Страшные же глаза Ивана медленно и строго оглядывали всех в жуткой тишине, будто желая прочесть в душе каждого.
Молчал и Василий Васильевич, но, пересилив волнение свое, он спросил сына:
— А не вельми ли тяжко сие наказание?
— Государь, — тем же твердым голосом сказал Иван, — а ты забыл про Шемяку. Пошто злодеев, врагов своих поощрять на кровь и разоренье народное? Ведь бежал бы в Литву князь Василий Ярославич, как надумали его дети боярские, али к татарам и пришел бы с ними вместе Русь зорить и грабить, полоны имать! Да и другие удельные тоже сему рады были бы, помогли бы дяде моему…
Снова тишина и молчание настали в опочивальне великого князя. Ждали все, что скажет Василий Васильевич. Великий князь, сдвинув брови, напряженно думал и, видимо, волновался.
— Господи, прости грехи мои, — наконец заговорил он, крестясь, — не для-ради злобы сие согрешение…
Василий Васильевич смолк от волнения, но, овладев собой, громко заключил:
— Ин будь, сынок, по-твоему, коли сие для-ради пользы государству, для-ради его крепости…
Великий князь запотел от усталости и, отерев лоб, бессильно откинулся на подушки.
Двадцать третьего марта ужаснулся народ на Москве от казней невиданных, которые на льду Москвы-реки происходили. Содрогнулись все от воплей и криков истязуемых, от крови людской, что лилась в изобилии, алея страшными пятнами на снегу и на льду реки. Пошло в народе роптание, что-де грешное дело государи свершают в канун благовещенья, — людей казнят, да казнят казнями, на Москве невиданными.
Дошел этот ропот и до хором княжих, до княгинь дошел через слуг дворских, и замерли все в страхе и ужасе, а Марьюшка бросилась к Ивану в покои его, но у дверей оробела вдруг и остановилась. Потом отворила двери неслышно и вошла.
Видит, Иван на коленях стоит перед кивотом и шепчет громко, истово крестясь:
— Прости мя, господи, грешного! Прости мя, господи, за муки их! Не для-ради злобы и гнева сие, а для-ради блага всея Руси, господи…
Кланяется земно Иван, ниц на полу простираясь, встает опять на колени и снова шепчет то же самое с болью душевной…
Страшно вдруг стало Марьюшке, страшней рассказов дворских о казнях, и, не выдержав, крикнула она громко:
— Иване!..
Вздрогнул Иван, вскочил на ноги и оглянулся. Марьюшка бросилась к мужу, протянув руки, но, взглянув в глаза ему, обмерла вдруг и упала у ног его.
Взволнованный и встревоженный, Иван поднял ее, как перышко, и посадил осторожно на пристенную лавку рядом с собой, обнимая и лаская ее. Но у Марьюшки, словно у мертвой, падали руки, не держался стан и свисала голова то в одну, то в другую сторону. Ужас охватил Ивана.
— Марьюшка, Марьюшка, — в отчаянии повторял Иван, нежно прижимая ее к себе, — неужто сие за грехи мои?! Господи, прости мя…
Но вот Марьюшка оживать стала и, не открывая глаз, но слушая ласковые слова, доверчиво, по-детски прижалась к мужу.
— Марьюшка, жива ты! — радостно воскликнул Иван. — Цвет ты мой благоуханный, радость моя! Пошто так с тобой содеялось?
Губы Марьюшки задрожали, и она прошептала, вздрогнув всем телом:
— Очей твоих испужалась…
— Очей моих? — с удивлением и недоверием спросил Иван. — Пошто ж ране ты не пужалась? Ну, погляди ж на меня…
Марьюшка нерешительно взглянула на Ивана сквозь ресницы и, вдруг широко раскрыв глаза, улыбнулась ясной, веселой улыбкой.
— Ты такой, Иванушка, каким всегда со мной, — молвила она ласково и прижалась щекой к бородатому лицу его.
На другой день, после утренних часов, еще до завтрака, призвал к себе Ивана Василий Васильевич.
Войдя в опочивальню, Иван увидел, что отец совсем ослаб. Лицо его осунулось и потемнело, а волосы как-то необычно прилегли, словно прилипли к голове.
— Будь здрав, государь, — тихо сказал Иван.
— А, сыночек, — слабым голосом ответил Василий Васильевич, — садись подле меня…
Замолчав, он задумался и двигал бровями, словно что-то вспоминал.
— В одной святой обители, — заговорил он тихо, — в какой — запамятовал уж, некий старец жил, имя его Христофор было. Беседу он имел со мной о государствовании. Из бояр он, а из каких — не помню, Иване, и постригся он еще не старым…
Василий Васильевич стал кашлять, содрогаясь всем телом. Отдохнув и отерев обильный пот, покрывший крупными каплями его лицо, продолжал:
— В давние времена сие было — еще свет божий не померк в очах моих.
Токмо забыл яз совсем про слова его и ни единого разу не вспоминал их.
Ночесь же, сна не имея, как бы сквозь дрему, монастырь оный и старца увидел и беседу с ним враз вспомнил. Господь на разум вложил мне беседу сию, дабы тобе довести о ней…
Великий князь слегка забылся.
— Что же старец-то сказывал? — спросил Иван.
Василий Васильевич вздрогнул и очнулся.
— Старец-то Христофор? — заговорил он снова. — А вот что: «Помни, — сказал он, — государство-то что конь. Спереди пойдешь — затопчет, сзади — залягает, а можно идти токмо вровень с конем… Умело им править…» Яз же завет сей нарушал, Иване. И вот оно, государство-то, и топтало и лягало меня, покуда яз вровень с ним не пошел…
Василий Васильевич смолк, продолжая о чем-то думать.
— А яз мыслю, — сказал твердо Иван, — не токмо вровень с конем идти надобно, а верхом сесть на него и управлять им твердой рукой.
Василий Васильевич слабо усмехнулся.
— Легко, Иване, сказать сие, — молвил он, — а как сесть? Сей конь-то с норовом: не захочет в узде ходить, и сбросить может…
— Яз в седле крепко сижу, — живо отозвался Иван, — меня не сбросит!
Уразумел яз, как на стремена ноги опирать и как поводьями править.
— Дай тобе бог, — ласково произнес Василий Васильевич и, перекрестившись, добавил: — Ослаб яз зело, Иване. Хочу трут жечь у собя на хребте. Может, господь поможет, поправлюсь… Яз Васюка за трутом уж отослал. Знает он в Чудовом старца, который хитростям врачевания научен…
Уже несколько дней, как совсем разболелся старый великий князь. Пошли по всему телу его гниющие раны там, где язвы были от сжигания трута.
Мечется он в огневице и задыхается от жестокого кашля, в мокроте кровь показалась, иной раз совсем алая…
Соборовался уж Василий Васильевич, молебны служили о его здравии с зелеными свечами от гроба господня и возлагали на него частицу камня от горы Голгофы, но ничто не помогает.
В тревоге и тоске все семейство великого князя, сумрачен и молчалив молодой государь, и только возле Марьюшки своей скорбит он и жалуется.
— Тяжко мне с батюшкой моим расставаться, — шепчет он горестно. — Тяжело мне, Марьюшка, а сие неизбежно…
Но тяжелей ему глядеть на мать. Не отходит она день и ночь от болящего. Онемела будто и слезы только утирает беспрестанно. Марьюшка, глядя на свекровь, горько убивается…
Вдруг на пятые сутки повеселела нежданно Марья Ярославна, а по всем хоромам зашептали радостно, но с опаской, чтобы не сглазить:
— Полегчало, бают, государю-то!..
В субботу попросил Василий Васильевич на ужин баранины жирной, водки и медов. Ел он, хотя и мало, но с удовольствием и водки выпил и заморского вина. Заснул после трапезы спокойно, от этого покой настал всюду в княжих хоромах.
Легче сразу стало Ивану — поверил он в выздоровление отца. Весело шутили, смеялись они с Марьюшкой, укладывая спать Ванюшеньку, а вскоре и сами заснули без тревоги и боли душевной впервые за всю эту неделю…
Вдруг во втором часу пополуночи шум какой-то пошел… Чудится Ивану сквозь сон, что ходят люди по всем покоям и по сенцам, а иной раз не то какой-то хрип, не то храп, как из трубы длинной татарской каркает или блеет…
Открыл глаза — тьма еще темная стоит, только лампады перед иконами теплются, и видно сквозь сумрак, как рядом спит Марьюшка. В хоромах же не смолкает кругом шелест, шептание и легкий топот. Вдруг страх охватил Ивана, и зубы его лязгнули, стало холодно, руки дрожат. В сей же миг проснулась и Марьюшка и круглыми испуганными глазами глядит на Ивана, сказать ничего не может…
Вот кто-то затопал в сенцах, вот, скрипнув, отворилась дверь, и в сером полумраке узнал седую лохматую голову с курчавой бородой, и знакомый с детства голос Васюка всхлипнул во тьме:
— Иванушка, отходит государь наш…
Вскочил Иван, накинул наскоро кафтан на себя, натянул ноговицы сафьяновые и так побежал за Васюком.
— Марьюшка, — крикнул он из дверей, — буди мамку, оболокайся и приходи…
Вся семья Василия Васильевича была уж в его опочивальне, когда вошел Иван, и тотчас же он услышал истомный голос отца:
— Иде же Иван? Иде же Иван мой?
— Тут яз, государь, тут, — глухим голосом откликнулся Иван, и Василий Васильевич успокоился, перестал метаться.
Все стоят вокруг него молча, бледные, в страхе и печали. Он же крепко держит руки Марьи Ярославны, словно утопающий, ищет в них опоры и спасения…
— Боже мой, боже мой, — говорит он тихо и жалостливо, — хошь бы в последний-то смертный час лик твой, Марьюшка, увидать?..
Кривятся губы его от сдержанного рыдания, но продолжает он, напрягая все силы:
— И тобя увидать бы, Иване мой, великий князь Московский после меня.
И вас всех, детки мои…
Плачет он и вдруг громко и молитвенно взывает:
— Господи, господи! Покарал ты мя люто за грехи мои, но яз не ропщу, а токмо молю тя: прости мя, господи.
Смолк внезапно и затих государь, а на лицо его сразу легла смертная тень. В тот же миг вздрогнули все от непереносного горестного вопля.
— Васенька, Васенька мой! — вскричала Марья Ярославна и упала без чувств возле постели…
В конце марта того же года протопоп Архангельского собора отец Алексий, служивший еще при митрополите Ионе, а ныне при митрополите Феодосии, записал в церковной книге:
«На Федоровой неделе князь великий, чая собе облегчения от сухотные болести, повелел себя жещи, яко же есть обычай болящим сухоткою. И, зажигая трут, ставили его ему на многих местах тела. Раны же его от сожжения разгнишася, и бысть ему болезнь тяжка. И от болезни той преставися, марта в двадцать седьмой день, в субботу, в третий час нощи.
В утрий же день, в неделю, погребен бысть в церкви святого архангела Михаила на Москве, иде же вси велиции князи, род их, лежат.
И седе по нем на великое княжение по его благословению сын его старейший, князь великий Иван».
