Глава 4. Знамения грозные
В тысячу четыреста пятьдесят девятом году пасха пришлась в самое благовещение, в третью встречу весны, когда птиц из клеток на волю пускают…
Хорошо и весело кончалась зима, но по всему стольному граду, по всем улицам, уличкам и переулочкам мрачно ползли от келий монастырских, от старцев и стариц, от клиров приходских церквей темные, непонятные словеса и предсказания. Тревожные толки и слухи волновали народ по случаю совпадения двух праздников, слухи о зловещих числах пасхалии, о кругах солнца и луны, о втором пришествии Христа, о страшном суде и конце мира…
На третий день пасхи по просьбе Марьи Ярославны приехал к ней на обед престарелый духовник Василия Васильевича, отец Александр, бывший уже на покое, и привез с собой пасхалию.
После трапезы отец Александр, отодвигая от себя на длину руки старую пергаментную книгу, отыскал с большим напряжением зрения то место в пасхалии, где написано о нынешнем годе…
— Вот, вот словеса сии, — заговорил он дрожащим голосом и стал читать: — «Братья! Зде страх, зде беда великая и скорбь, якоже в распятии Христове сей круг солнцу бысть двадцать третьего, луны тринадцатого, сие лето на конци явися, в онь же чаем пришествие Христа…»
Преодолев волнение свое и сотворив крестное знамение, отец Александр продолжал с усилием разбирать писание:
— «О владыко, умножися беззакония наша на земли. Пощади ны, владыко, исполни небо и землю славы своея…»
Голос отца Александра задрожал и оборвался на миг от страха и трепета. Он протянул книгу Федору Курицыну:
— Читай дале, Федор Василич, читай дале! Худо ныне мое зрение, и аз зело устрашен от пророчеств сих…
Курицын, обменявшись с Иваном понимающими взглядами, взял громоздкую толстую книгу в кожаном переплете и стал читать дальше.
— «Братия, разумейте сие: господь бог не хощет смерти грешников, ожидая покаяния, — прочитал Курицын и, взглянув на Ивана, с нарочитым упором закончил: — Рече господь: не весте дни и часа, в онь же сын человеческий приидет…»
Иван усмехнулся, но, видя слезы в глазах матери и своей Марьюшки, сказал спокойно:
— Не ведаю яз, пошто вы все так ометежены и в слезах?
— Светопреставление приходит, — сокрушенно выдохнул отец Александр, — господь бог наш и царь небесный придет снова на землю судить живых и мертвых…
— Иване, — отерев глаза, строго сказала Марья Ярославна, — не искушай господа, читай словеса его.
— Матунька, — живо отозвался Иван, — вельми строго и грозно блюду слова господни. Токмо яз не разумею страха вашего…
Обратясь к отцу Александру, он спросил:
— Истинно самим господом сказано, что не ведает никто дня и часа, егда приидет Исус Христос судити нас?..
— «Не весте дни и часа, в онь же сын человеческий приидет», — с убеждением повторил текст писания престарелый духовник великого князя.
— Тако и яз мыслю, — спокойно подтвердил Иван, — а посему за сей год нет у меня страху. Верую яз словам божиим, но как же можно исчислить, гадая по кругам солнца и луны, уразуметь то, что господь сам захотел схоронить от нас? Пошто же волю господню всуе без разума искушать?
— Истинно так, — живо вступил в разговор Курицын. — Истинно так яз разумею то, что здесь написано…
Он быстро подвинул к собе книгу и прочел снова:
— «Господь бог не хощет смерти грешников, ожидая покаяния». Сии слова волю божию изъявляют, дабы мы, не ведая дни и часу, всегда к смерти готовы были, каялись и греха боялись, ибо не ведаем для суда божия дни и часы…
Марья Ярославна облегченно вздохнула и сказала:
— А ведь и впрямь! Не затем господь тайны творит, дабы всяк их открыть мог…
Успокоился и отец Александр и, перекрестясь, добавил:
— Покойна государыня Софья Витовтовна такое же сему толкование дала бы…
Но больше всех обрадовалась Марьюшка, переполненная вся материнским счастьем. Она сразу ожила и просияла и, забыв все на свете, не слушая, что говорят дальше о страшном суде и конце мира, воскликнула:
— С утра еще хочу показать вам! У нашего Ванюшеньки уже десятый зубок прорезался сверху. Сей часец принесу сыночка-то моего, покажу!..
За ранней пасхой и весна пришла ранняя — апреля девятого снег сошел, и не только все пригорки, но и луга кругом зазеленели, и всякие цветы расцветать начали. С каждым днем все теплей и светлей становится, и живет Иван какой-то особой радостью, ни о чем не думая.
Сидя вот на пристенной скамье, дремлет он после трапезы. В покоях жарко натоплено — Марьюшка с Евстратовной собираются купать Ванюшеньку.
Сквозь дрему Иван чует тепло и будто чье-то влажное дыхание, пахнет мокрым разогретым деревом…
Приоткрыв глаза, он видит, как Евстратовна среди клубов пара старательно моет кипятком деревянное корыто, скручивает и выжимает потом какие-то горячие тряпки. Ближе к нему сидит Марьюшка, качая Ванюшеньку и чуть слышно приговаривая:
— Купать будем Ванюшеньку, маленького нашего…
Сладостный туман окутывает мысли Ивана, и глаза невольно закрываются, но в дреме какие-то думы сами собой идут к нему, плывут, как сны, — непонятные и в то же время как-то понятные ему. Мнится ему, словно вот стеной живой отец и мать заслоняют его от тьмы кромешной и холода смертного, а Марьюшка сладостной негой и радостью бьется, как сердце, в самой груди его, и бежит вдаль от них ручейком весенним бесценный их Ванюшенька, истинно ручеек в жизнь вечную…
— Иване, Иване, — слышит он нежный голос, — да проснись же, Иване, поцелуй Ванюшеньку-то… Купать его сей часец будем…
Иван чувствует у своего лица маленькие тепленькие пальчики, шевелятся они и путаются в его бороде. Очнувшись совсем от дремоты, он с нежностью целует ручонки и ножонки, словно перетянутые ниточками, и бормочет, сам не зная, откуда приходят эти глупые, но ласковые слова:
— Медунчик мой, теплышка моя, голубеночек маленькой…
Марьюшка громко смеется, стараясь отнять у отца ребенка.
— Что же вы дитем, как куклой, играете, — рассердилась Евстратовна, — отдай, государь, вода-то стынет в корыте…
Ловко выхватив ребенка, Евстратовна посадила в корыто Ванюшенку и стала с ладони поливать его теплой водой, приговаривая ласково:
С гор водичка-вода
С Ванюшеньки — хвороба…
Жарко в покое, а от кипятка и корыта баней пахнет…
Кто-то торопливо и тревожно постучал в дверь. Вошел Данила Константинович, молодой дворецкий.
— Будьте здравы, государь и государыня! — сказал он глухо.
— Что? — тревожно вскинув глаза, спросил Иван.
— Старый государь на думу кличет. Вестники с Оки пригнали. Татары идут…
Марьюшка побледнела, но Иван подошел к ней, обнял и, поцеловав, молвил:
— Не бойся, отгоним.
Он вышел вместе с Данилой и в сенцах на ходу спросил:
— А как отец твой, Данилушка?
— Помирает. Соборовали утресь…
Дума происходила в покоях великого князя Василия Васильевича.
Поздоровавшись со всеми присутствовавшими, Иван сел рядом с отцом на пристенной скамье в красном углу.
— Сказывайте вести, воеводы, — молвил Василий Васильевич, — а ты, сыне мой, слушай! Тобе отдаю все в руци, тобе ныне Русь от агарян поганых спасать! Да благословит тя господь на сие деянье. Бают, что татары Седи-Ахматовой орды полонить похваляются Русь!..
— Пущай похваляются, — сухо сказал Иван, — сей же часец надобно мне все вести знать и к походу снаряжаться.
После этих слов смолкли сразу все разговоры и прения среди бояр и воевод, и тихо стало и строго, а молодой воевода московский Иван Юрьевич, родной племянник Василия Васильевича, стал докладывать о татарах. Собрав воедино все вести, что приходили из Серпухова, Коломны, Касимова-городка и от стражи из Поля, он свел речь свою к такому концу:
— Вести согласно идут о татарах: и от царевича Касима и от воевод наших — рязанского, коломенского и серпуховского. Ведомо им от степных дозоров, — а гоньба у них добро наряжена, — идут татары по Дону уж много выше Ельца, к Непрядве подходят. Мыслю, на Камаринский путь они норовят…
— Ежели сие истина, — перебил его Иван, — то мне уже ведомо, куда полки наши отсылать. Токмо истинны ли вести-то?
— Истинны, государь. Из разных мест, а согласны все.
Иван поднялся со скамьи и, обратясь к отцу, молвил:
— Благослови мя, государь, на рать сию и дозволь мне войска нарядить по разумению моему…
— Иди на рать, — ответил растроганный Василий Васильевич, — иди меня вместо. Бей сыроядцев с помощью божьей и воевод наших…
Иван выпрямился во весь свой могучий рост и, опершись руками о стол, обвел глазами воевод и бояр.
— Все в мыслях моих готово, — властно сказал он, — побьем мы поганых.
Но яз, воеводы и бояре, не игру ратную играть хочу, а Русь спасать. Посему думать буду с вами, ибо ум хорошо, а два лучше…
Сдвинув сурово брови, он сел за стол, но собрание все еще молчало, словно ожег всех глазами Иван, и впервые бояре и воеводы со всей полнотой почуяли силу молодого государя. Даже сам Василий Васильевич не молвил более ни слова. Все ждали, что еще скажет Иван.
— Яз мыслю, — начал он деловито и сухо, — полки наши вдоль берега так поставить, дабы при всех случаях в любом месте реку перейти могли и в тыл поганым зайти. Ведомо вам, что ордынцы пуще всего страшатся, дабы от Поля их не отрезали.
— Верно, верно, государь, — заговорили кругом. — Татарин-то силен токмо наскоком, а за спину свою боле всего боится…
— Посему, — продолжал Иван, — брату моему Юрью с конниками в Серпухов гнать. Там с воеводой нашим соединиться и берег от Серпухова до Тарусы доржать, высылать непрестанно дозоры, дабы через Калугу и Медынь на Москву не пошли. Сей же часец вестников отпустить к Касиму-царевичу, дабы ему с воеводой рязанским соединиться. О сем же и Рязань упредить. Не пущать рязанцам татар на Муром и Володимер. Мы же из Москвы к Коломне пойдем. Тут по берегу и по Камаринской дороге дозоры рассылать…
Военное совещание длилось около часа, и в тот же день пошли походом войска московские к берегам Оки.
Третий день уж, как Иваном все полки расставлены где надобно, а татары все еще не появляются. Чаще и чаще вестники со всех сторон в Москву приходят, и знает Иван, что ордынцы идут неуклонно к берегам Оки на Коломну, а тут вот медлить вдруг начали.
— Может, о засадах проведали? — волнуется Иван. — Может, они все мои замыслы разгадали и, полон оберегаючи, в Поле хотят уйти неприметно?..
Проспит их воевода рязанский…
Словно в горячке, мечется Иван от нетерпения, гонит вестников одного за другим к брату Юрию и царевичу Касиму, — велит им с обеих сторон в тыл заходить татарам, замкнув за ними свои полки, подобно крыльям невода, когда улов ведут уже к берегу. Ведомо ему, что полон у ордынцев велик и богат. Дрожит он от гнева, как подумает только, что уйдут из сетей татары, уведут полон с собой. Мнится ему, что воеводы его неповоротливы и тугодумы, и зол особливо на воеводу рязанского, но в узде себя держит Иван. Боится, чтобы гнев, прорвавшись случайно, не затемнил ему разума, как это у отца не раз бывало, да не смог — заметался в ярости по всему покою, как зверь в клетке.
— Сменить половину хомяков сих жирных! — закричал он. — Заспались они в своих хоромах. Первого рязанского выгнать вон!
Иван затопал ногами и, заметив вошедшего Илейку, разъярился еще больше:
— Рязанского, сучьего сына, сей же часец сменить! Сей же часец!
Илейка, беги за Ефим Ефремычем!.. Придет пусть…
Но не испугался старик грозных очей питомца своего и государя, смело молвил ему:
— Ты что, государь, окстись! Кто ж коня в бою переседлывает? И конь твой и ты сам пропадешь!
Затих Иван и сказал, будто подумав вслух:
— Может, они, татары-то, и по то медлят, что полон больно велик. С полоном-то не поскачешь. А о засадах, может, и не мыслят.
— Истинно, государь, — подхватил Илейка, — опричь полона, товара у них всякого понаграблено.
— Будь здрав, государь, — крикнул, вбегая в покой Ивана, начальник его стражи Ефим Ефремович, — татар видать. Яртаулы их…
— Откуда идут? — прервал его обрадовавшийся Иван.
— По левому берегу Осетра идут, государь, от Зарайска…
— Гони вестников немедля к князю Юрию и к царевичу Касиму. Начинать, мол, пора, что им приказано. Татар, мол, у Коломны видать. Илейко, коня мне, да пусть воеводы наши в трубы трубят и знамена на рать подымают!..
Окруженный стражей, Иван верхом на коне въехал на вершину холма почти у самого берега Оки. Конь о конь стояли с ним воеводы, среди которых был и знаменитый Басёнок, Федор Васильевич. Лицо Ивана было неподвижно и бледно, только лихорадочно горели глаза. Он волновался, но сдерживал себя, и движения его от этого были медлительны, как медлительна и речь его.
— Все же, Федор Василич, — говорил он, обращаясь к Басёнку, — помянем еще раз, как войска у нас расположены, нет ли огрешки в чем-либо…
— Все исполнено, государь, — ответил Басёнок, — как тобе угодно было.
От Коломны до Каширы конные дозоры наши, в Кашире полк наших воев, от Каширы до Серпухова конные дозоры, а в Серпухове воевода с заставой, а от Серпухова до Тарусы конные полки князя Юрия, брата твоего, и дозоры до Алексина…
— Тут спокоен яз, — медленно заметил Иван, — за Юрьем да за тобой, Федор Василич, как за каменной стеной. За Рязань страшусь, не ведаю добре яз заставы рязанской, и в воеводу веры у меня нету…
— Ништо, — вмешался воевода князь Стрига-Оболенский, — ежели воевода замешкается, то царевич Касим подоспеет…
— Касим-то везде поспеет, — подхватил Басёнок, — как птица летает…
— Опричь того, — продолжал Стрига-Оболенский, — у нас конные дозоры до Бела-омута, а там рязанские. За Рязанью же рязанские дозоры по Оке до Усть-Пары, а от Пары до Касимова-градка — касимовы татары…
— Яз, воеводы, до сего часа не сказывал вам, — снова заговорил Иван, — от брата Юрия весть мне была. Он одобряет мой замысел, а, опричь того, сам придумал манить татар на Коломну…
— Татары, татары! — увидев пыль за Окой и заглушив слова государя, закричали кругом.
Затрубили трубы, поднялись и заплескались знамена, а конные и пешие воины начали строиться.
В пыли показались конники и скачут все ближе и ближе, хотя разобрать, чьи это воины, еще нельзя.
— Дать знать полкам у переправ и бродов, — крикнул Иван, — дабы упредить от бою, ежели сии конники князя Юрия!..
Помчались разом вестники от холма во все стороны отдавать воеводам и начальникам воинским приказ государя.
Ближе и ближе конники, и видно уже, как плещут на древках их московские стяги. С полного хода пошли у переправ конники вброд и вплавь через Оку. Выходят на берег, тут же разворачиваются боевым строем и становятся плечо о плечо с другими московскими полками. Вдруг громкое «ура» загремело по всему берегу — воины узнали князя Юрия, спешившего к ставке великого князя Ивана.
Обнялись братья и облобызались, и Юрий говорит торопливо:
— Все сделано, что мной было придумано и тобой, государь, одобрено.
Заманил яз татар на Коломну. Часу не пройдет, тут будут. Яртаул же их мы почти весь посекли. Отпусти меня ныне, государь, к полкам моим. Чаю, они по приказу моему уж у Каширы стоят. Велел им, как с тобой решено, от Тарусы и Алексина сюда пригнать…
— С богом, Юрьюшка, с богом, — ласково молвил Иван, не отрывая глаз от степей заокских, где далеко-далеко, еле видно, словно дым, опять заклубилась пыль…
Татары напали стремительно, и вдоль всего берега, и справа и слева от Коломны, завязались ожесточенные бои у всех переправ через Оку. Татары прут неудержимо через броды, плывут на конях и, будучи отбиты, но подгоняемые следующей волной степной конницы, снова стремятся к речным переправам. Из степи же мчатся непрерывно конные полки с гиком и криком, с неистовыми воплями и бросаются к реке. Все же бой идет в перестрелках и кое-где только в недолгих рукопашных схватках мелких отрядов…
Снова волнуется Иван от нетерпения, ждет вестников от Юрия из Каширы и от царевича Касима из Рязани, где тот соединился с рязанским воеводой.
Уж пятый час как подошли татары и бьются у переправ.
Хмуриться и волноваться начал и сам Федор Васильевич Басёнок, а князь Стрига-Оболенский не выдержал и сказал Ивану:
— Государь, не пора ли нам обход поганых начать справа от Каширы, а слева от Бела-омута? Жмут они нас в лоб у Коломны, прорвать могут…
— В обход, говоришь? — медленно ответил Иван, бледнея. — А как обходить-то — со лба или с тыла?
— С тыла бы лучше, — усмехнулся Басёнок, — да ведь мы-то с ними лоб ко лбу бьемся…
— Пождем еще половину часа, а там как бог даст и как вы, воеводы, решите…
— Вестник от князя Юрия к государю! — крикнул начальник княжой стражи Ефим Ефремович, подскакав к ставке с конником князя Юрия.
— Будь здрав, государь, — быстро и враз начал вестник, — князь Юрий повестует: «Последние полки Седи-Ахматовы прошли на Коломну. Съединились мы с царевичем и воеводой рязанским возле Зарайска, как ты нам указал.
Полкам же своим повелел яз, перейдя реку у Каширы, правым берегом идти до Усть-Осетра и к Зарайску. Воевода же рязанский гонит с конными полками к Белу-омуту. Мы ж с царевичем Касимом прямо в тыл татарам…»
— С богом в обход, воеводы! — перекрестясь, громко крикнул Иван. — Сей часец можно и со лба начинать. Навстречу князю Юрию и рязанским…
— Будь здрав, государь! — крикнули разом оба воеводы и помчались каждый к полкам своим.
Оставшись в ставке с одним Иваном Юрьевичем, братом своим двоюродным, Иван напряженно следил за кровавой борьбой у переправ…
— Государь, — обратился к нему молодой воевода, — дозволь мне с полками своими, дабы сбить в кучу поганых теснее, в лоб им от Коломны ударить…
— Прав ты, прав, — радостно отозвался Иван, поняв его мысль. — Сие укрепит наших воев, и сим исхитрим у татар немало: отвлечем их от обходов…
Ускакал воевода, и в ставке остался один Иван, и вдруг тревога и страх охватили его. Не за себя страх, а за то, что не все правильно им решено было с воеводами и что уйдут из сетей татары…
Но вот видит он, мчатся полки Ивана Юрьевича, слышит их крики «ура», и гуще летят русские стрелы, и теснят у переправ воины татар, вот и реку переходят на бродах…
— Ур-ра! Урра-а! — гремит всюду, но татары не сдаются.
Гуще и гуще скопляются они у реки, а русские, хоть и бьются крепко, отступать кое-где начинают, татары же кричат и визжат, сверкая кривыми саблями. Отбивают их русские, снова теснят и снова отступают. Больше и яростней разгорелся бой, дрожат руки у Ивана, и словно окаменел он на коне своем, не сводит глаз с битвы. Вся душа его и вся жизнь его дрожит и бьется с каждой переменой в сражении, и все же он слышит, как рядом с ним старик Илейка, когда начинают теснить татары, громко шепчет:
— Господи, помоги! Не погуби, господи!..
Когда же гнутся татары под ударами московских воинов и бегут, он, не то плача, не то смеясь, кричит:
— Бей, православные! Бей поганых…
Этот крик и жалостный шепот истерзали всю душу Ивану, и в гневе готов он был накричать на старого дядьку, но вдруг на реке все переменилось.
Будто чудо случилось: отхлынули от реки все татары, а в степи слева и справа заклубилась пыль. Вздрогнул Иван от радости и закричал громким и звучным голосом, подобно отцу своему:
— Наша пора наступила! Вперед на поганых!..
Окруженный стражей, при кликах «ура», поскакал он к берегу, к переправам, которые уже миновали московские конники, гонясь за бегущими татарами…
С трепещущим сердцем скачет Иван по полю и видит, как наперерез татарам то справа, то слева один за другим вылетают из засад отряды русских конников и, сверкая саблями, врубаются в ряды врагов и секут их без пощады. В смятении великом мечутся татары из стороны в сторону и вдруг, словно обезумев совсем, помчались назад, но, встретив полки, которые за ними гнались из Коломны, закружились в кольце русских со всем полоном своим и с обозами…
Уже полная луна ярко озаряла окрестности, когда окончилась битва.
Иван с воеводами вместе объехал поле, усеянное трупами людей и коней, осмотрел обозы татарские с награбленным имуществом и товарами, мельком оглядел коней татарских и поехал к полону, окруженному теперь уж не татарской, а русской стражей.
Догнав его, подскакал на взмыленном коне только что вернувшийся из погони царевич Касим.
— Будь здрав, государь! — крикнул он, прикладывая руку ко лбу, устам и груди. — Живи сто лет, государь!
— Будь здрав и ты, — приветливо ответил Иван. — Много ль ушло ордынцев-то?
— Две сотня бежал. Мой гнал и сек много. Полсот в Орду не пригонит…
— Пущай бегут, не жалей о том, — весело усмехнувшись, сказал Иван, — не своих же нам слать к хану с вестью о победе…
Среди плененных татарами были не одни только русские, но были также черкесы, мордва, камские булгары и прочие. Радостные возгласы и плач женщин услышал Иван в толпе испуганных и измученных людей, узнавших великого князя. Иван круто повернул коня и, отъехав в сторону, сказал взволнованно воеводам, сопровождавшим его:
— Челом вам бью и воям всем нашим за верную службу государям своим и Руси православной. Утре скажет сие князь Юрий от лица государей пред полками. Сей же часец яз с братом поеду в Коломну.
Иван помолчал и добавил:
— Как нарядите всё, что надобно, с Юрием в Москву все жалуйте, и ты, царевич Касим, победу праздновать…
Под гул благодарственных и напутственных слов Иван поехал с Юрием в сопровождении стражей.
Дорогой братья молчали, но обоим было хорошо и радостно, как в детстве, когда так же вот не раз ездили они вместе и в дни горя и в дни радости, и ездили с ними и Васюк и этот вот старый Илейка.
В Коломну прискакали они в одиннадцатом часу ночи, но в хоромах воеводы не спали, ожидая государя. На дворе Ивана охватил прелый и мирный дух хлевов и конюшни, а когда он слезал с коня, то ясно так почуял запах конского пота и разогретых ремней конской сбруи…
— А помнишь, Иване, — засмеявшись, спросил вдруг Юрий, — как ночью нас в селе Танинском сонных из возка выводили?
Иван засмеялся тоже и молвил:
— Кашу потом ели и за столом уснули…
Где-то в хлеву сонно прокричал петух, и на его крик стали откликаться один за другим петухи в соседних дворах. Особая ночная тишина и покой родной земли чуются кругом.
— Разгромили поганых мы, Юрьюшко, — говорит Иван, сладостно потягиваясь, — и нет страху. Не грозит никому уж ни смерть, ни пожар, ни полон…
Юрий смотрит на брата, улыбаясь, но глаза его сами закрываются от усталости.
— Спать хочу, Иване, — молвит он вполголоса и длительно позевывает.
Иван тоже позевывает и, вспомнив Марьюшку и Ванюшеньку, глубоко и радостно вздыхает.
— Завтра на рассвете яз в Москву еду, — говорит он, — а ты заверши тут все, что надобно, и возвращайся с полками борзо. Вези и товары.
Христиан же всех на волю ослобони. Мы тобя с отцом ждать будем…
В Москве все уже было известно. С ночи еще прискакали конники к Василию Васильевичу с вестью о победе над татарами под Зарайском и о скором возвращении Ивана. Готовили москвичи торжественную встречу юному победителю. Сам митрополит Иона, невзирая на свои немощи, с утра во главе всего духовенства ожидал любимца своего.
— От детских и отроческих лет знаю государя нашего, — говорил он окружавшему его клиру в Архангельском соборе. — Божьим перстом отмечен он, и помяните слова мои, будет он великим государем. Одарен бо и силой телесной, и силой духовной, и разумом, как никто из ведомых мне государей из прежних и из нынешних. Верую аз, грешный, — начертал ему господь становить Русь великую и вольную, быть ему первым вольным государем.
Торопливо вбежал церковный служка и крикнул:
— Дозорны бают, едет!.. Из дозору признали!..
И враз загудели колокола во всех церквах. Владыка с клиром вышел из храма, направляясь к Чушковым воротам.
За полверсты от Кремля встретила Илана стража Василия Васильевича во главе с начальником своим.
Скакал Иван среди кремлевских конников, и весело было у него на сердце. Слышны были отдаленные звоны церковные, и радостный, сияющий полдень в полном блеске своем стоял уж над расцветающей весенней землей.
Думал молодой государь о победе своей и о том, что славно все он измыслил и еще славнее исполнил; думал и о Марьюшке, и о Ванюшеньке, и о скорой встрече с ними и с Москвой всей. Но более всего то его радовало, что знал он, как лучше бить и преодолевать степных конников.
— Обходы, обходы, — шептал он, — вот оно, главное-то. Да еще многие дозоры и вестники, непрестанно вестники…
Думал он и о том, что всегда надобно, как бабка говорила: «Семь раз отмерь, один раз отрежь…»
— Ежели отрезать, то уж совсем напрочь! — сказал он вслух и рассмеялся.
У Чушковых ворот встретили Ивана клиры церковные, бояре и воеводы с полками из заставы московской, и посадские черные люди и сироты.
— Ура! Ур-ра! — не смолкали кругом крики народа, пока шел Иван рядом с владыкой, впереди клира церковного, к собору Михаила-архангела. Здесь встретил его на паперти князь великий Василий Васильевич и, заплакав от радости, всенародно обнимал и лобызал сына своего и соправителя.
Молебен благодарственный за победу и о здравии государей и воинов служил сам митрополит Иона и произнес потом слово похвальное юному государю, закончив его так:
— Удостоил мя господь дожить до славы твоей, Иване, когда ты настоящим государем становишься. Вся Русь тобе земно кланяется — и не токмо большие люди, а наипаче посадские черные люди и сироты, а святая церковь тя благословляет. Аз, многогрешный, ныне же заложу для-ради похвалы твоей церковь каменную — Похвалу Пресвятыя богородицы, приделаю к алтарю Соборныя Пречистыя, возле южных дверей…
Когда Иван, поздоровавшись с матерью, поспешно прошел в хоромы своей княгини Марьюшки, забыл он о всех делах и успехах своих. Будто сомкнулся для него весь мир в этих покоях, где Марьюшка и маленький спящий Ванюшенька теплой, сладостной лаской и негой переполнили его сердце.
— Никогда яз не вкушал такой радости, — говорил он, обнимая свою юную супругу, — не вкушал, Марьюшка, счастья подобного…
Никуда не захотел идти отсюда Иван; тут и обедал он, тут и почивал с семейством после трапезы…
Все же пробудился он ото сна в надлежащий час и пошел в свой покой, куда вызвал к себе молодого подьячего Федора Васильевича Курицына.
Сидя на любимом месте, возле самого окна, он с увлечением и жаром рассказывал другу своему о битве с татарами.
— Яз, — говорил он, — еще в Москве, как токмо весть о татарах пришла, вспомнил враз Оку-реку, что дугой к Москве у Коломны выгнулась, и все мне понятно стало…
— Она, Ока-то, словно водяной ров возле града, — подтвердил Курицын. — Коломну бережет и к Москве путь пресекает…
— Сие давно ведомо, — прервал его Иван, — токмо главного-то наши воеводы не разумели: Коломна-то у самой верхушки сей окской дуги. Вот оно что!
— Все воеводы наши тут всегда у всех переправ и бродов стояли и не пущали к ним ордынцев, а ежели…
— И сие все ведомо, — опять прервал Курицына юный государь, — а надобно было не токмо не пущать татар, а в дугу сию речную их загонять да обходом потом с тылу их бить. Когда же яз о сем с воеводами баил, усмехались они, но ослушаться не смели. Тогда вызвал яз брата Юрья, в ратных хитростях весьма скорометливого, и поведал ему все. Юрий же, хвалу мне воздав, придумал еще не токмо теснить татар к Коломне, а и хитростью манить их, якобы отступая с боем пред силой татарской. Когда же все сие свершилось, татар мы, яко рыбу в сеть, загнали, то и Басёнок и Стрига нас похвалили…
Иван помолчал, думая о военных делах, и добавил:
— Мыслю яз так: перво-наперво надобно всю окрестность знать, где бой принимаешь; засим надобно вражьи полки с боем на те места манить, где нам выгодно, и там их доржать; самим же в обход главной силы идти, где можно, дабы потом в тыл ударить…
— Велик ты, государь, в военных деяниях, — взволнованно воскликнул Курицын, — велик ты на воеводстве, как и в хитрости государствования!
Несть государя нужней для Руси, чем ты!..
Иван протянул руку другу своему, а тот горячо облобызал ее.
— Прав ты в едином, — сказал Иван, — хитрость государствования и хитрость ратная схожи, ибо рать токмо частица государствования: либо защита, либо ускорение замыслов государственных…
— Верно, — пылко отозвался Федор Васильевич, — нам рати надобны, дабы отбиться навсегда от татар…
— А для сего перво-наперво всех ворогов у себя на Руси истребить, дабы силой всей русской на татар идти…
Они замолчали, каждый отдавшись своим думам.
Постучав в дверь, вошел молодой воевода Иван Юрьевич Патрикеев. Иван обрадовался двоюродному брату, которого еще более полюбил после боя под Коломной за храбрость и сметливость в ратных делах.
— Что поведаешь, брат мой, — по-семейному встретил его Иван, — садись подле меня. Как здрав?
— Бог милует, а ты как здрав?
— Ну и меня милует. Садись ближе, сказывай.
— Государь кличет тя на думу о Вятке. Своевольничает Вятка-то… Меня отсылает государь.
Иван радостно усмехнулся, подымаясь со скамьи.
— Государь и без очей все видит. Всегда он чует, где зло против нас, — молвил он и, обратясь к Курицыну, добавил: — И ты иди с нами думу думать…
В опочивальне у великого князя уже сидели за столом второй сын его, князь Юрий, и воевода князь Димитрий Иванович Ряполовский.
— Ты, Иване? — спросил Василий Васильевич.
— Да, государь, с князем Иваном и Федором Васильевичем…
— Добре, добре, — молвил великий князь, — садитесь, думати будем о Вятке. Своевольничает вельми. Воеводы-то наши Перхушков, князь Горбатов да князь Семен Ряполовский ни с чем прошлый год вернулись, норовили вятичам!
Бают, посулы с них брали, сучьи дети…
— Государь, отпусти на сей раз князя Ивана Юрьича Патрикеева, — предложил Иван. — Видал яз его под Коломной, — храбр он и скорометлив. А про Перхушкова-то и князя Горбатова, может, бают напраслину. Может, просто бог им ума и сметливости не дал…
Василий Васильевич, нахмуря брови, долго молчал, потом сказал:
— Может, право ты мыслишь, Иване, не корысть тут, а немощь разума.
Токмо все едино веры у меня в них нет…
— И у меня нет, — согласился Иван, — не надобны государям такие воеводы, из-за корысти ли их, воровства, или неразумия — токмо вред и зло государству, а государям бесчестье.
— Ин пусть будет по-твоему, Иване, — опять помолчав, промолвил Василий Васильевич, — отсылаю яз на Вятку Ивана Юрьича, а с ним вместе Ивана Иваныча Ряполовского, воеводу нашего…
Обратясь к другому сыну, он добавил:
— А ты, Юрий, пошто молчишь? Ратное дело добре ведаешь…
— Яз, государь, — живо откликнулся Юрий, — со всем согласен, токмо бы еще князя Димитрия Иваныча с ними отослал. Добре он те места знает…
— Разумно все сие придумано, — весело воскликнул Василий Васильевич, — с богом, воеводы, с богом все трое на Вятку. Град сей был правой рукой у Шемяки проклятого, а ныне у Новгорода… Идите, воеводы, соберите многую ратную силу и с божьей помощью руку сию у Новагорода отсеките.
Встали воеводы и, простясь со всеми, вышли из княжой опочивальни. Но Иван, сделав знак брату, остался. Васюк стал раздевать Василия Васильевича, снимая с него сапоги.
— Ко сну пора мне, дети мои. Идите. Помолюсь яз да опочину, — сказал Василий Васильевич и, позевывая, спросил: — Скажи мне, Феденька, ведь ученый ты, верно ли, что скоро солнце и месяц гибнуть почнут? И к чему сии знамения небесные?..
— Истинно, государь, будет сие, — ответил Федор Курицын. — Писано о сем в святцах булгарских с семерочисленником, что отцу Лександру един инок булгарин со своего списал. Сказано тамо: «В лето шесть тыщ девятьсот шестьдесят восьмое, июня в восемнадцатый день, почнет Солнце гибнуть…»
— Попы бают, светопреставление будет, — заметил Василий Васильевич.
— В святцах тех булгарских, — возразил Курицын, — показано, что и ране сего солнце много раз затмевалось и после много раз затмеваться будет. Те же затмения, что ранее бывали, в те часы свершались, кои в святцах впредь исчислены были. О светопреставлении же ништо там не указано, ибо никто о сем не ведает и ведать не может…
— Дозволь мне, государь, — заговорил Иван, — не о небесных, а о земных знамениях тобе молвить.
— Сказывай, Иване.
— Слухи есть, что не токмо Седи-Ахматовы татары зло нам готовят, а и сам царь Золотой Орды Ахмат, сын Кичиахматов, на Русь подымается. У Юрья о сем спроси — он ведает…
Василий Васильевич недоверчиво усмехнулся.
— Какая сорока вам на хвосте носит?
— Мне, — горячо заговорил Юрий, — царевич Касим сказал. У него степные дозоры за последнее время часто видят, как послы и гонцы в Большую Орду снуют, из Орды — тоже. Лазутчики же его бают, что Великий Новгород руку к сему прикладывает…
— И яз так мыслю, — вмешался Иван. — Что за щитом новгородским Польша и Литва прячутся…
— Истинно сие, истинно, — подхватил Федор Курицын, — давно отцы наши духовные твердят, что папа римский в Орде своих бискупов да лыцарей у царя ордынского доржит, они послы его и соглядатаи. И нас латыняне хотят погубить, ежели не унией с помощью новгородцев, то силой татарской!
Иван, сдвинув брови, сказал:
— Пока Новагорода не покорим, сия гроза висеть будет. В Новомгороде же, яз мыслю, черные людие и сироты повсеместно за нас будут — все хотят под Москву православную и латыньства не примут. Токмо бояре, купцы да князи ради корысти и господства на всякую ересь и на воровство пойдут…
Замолчали все. Василий Васильевич задумался, застыв неподвижно, и лицо его, как у всех слепцов, казалось окаменевшим. Но вот губы его дрогнули усмешкой.
— Бог не выдаст, свинья не съест, — сказал он, как бы размышляя вслух. — Право все вы мыслите, что вороги наши гнездо свое свили в Новомгороде. В сем гнезде осином все зло против нас копится и из него на Русь идет! Прав ты, Иване, сии знамения грозней небесных, ибо идут уж они по земле нашей.
— Псков вот приласкать надобно, — заговорил Иван. — Теснят его немцы и Новгород. У нас токмо ему опора и защита…
— Истинно, сынок, — согласился Василий Васильевич, думая о другом, и продолжал свои мысли вслух: — Надобно мне в сем осином гнезде самому побывать, вызнать все. Ныне у нас в Новомгороде своя рука есть старанием владыки Ионы: ныне ведь он тезку своего, священноинока Иону, в архиепископы новгородские рукоположил. Сей Иона, хоть и любит Новгород, а стоит против Литвы, за Москву он. Возьму яз в помощь собе Юрья да дьяка Беду и еще Андрея большого, дабы при мне все время вместе с Васюком был.
Там же есть еще верный наш дьяк Степан Бородатый.
— А для охраны? — спросил Иван.
— Федора Васильевича Басёнка возьму с его конниками, сотни три хватит, — миром ведь идем. В Москве же ты, Иван, меня вместо с владыкой Ионой останешься, и Федор Курицын с тобой для совета…
— Государь, — воскликнул Иван, — ты токмо вести всяк день мне шли, дабы яз готов был к тобе борзо пригнать. Мы же с Юрьем так дозоры и заставы нарядим, что враз, как надобно будет, многие полки конные пригоним, тобе в помочь.
