Глава 5. Взятие Москвы
День и ночь скачет сотня конников под началом воевод Льва Измайлова и Андрея Плещеева. Только небольшие привалы делают конники, чтобы лошадей кормить да часа два самим поспать, а больше в пути, в седлах сидя, дремлют, досыпают невыспанное.
Врассыпную скачут человек по десять полсотни тверичей с Измайловым да полсотни москвичей с Плещеевым. Меж собой оба воеводы ежечасно сносятся, и привалы в одно время делают, и во все стороны, хотя и недалеко, посылают по два воина в разведку.
От Твери по Волге до устья реки Сестры верст сто сорок и от устья Сестры до владенья в нее Яхромы еще верст тридцать впереди ехал отряд Льва Измайлова, а дальше, по Московской земле, впереди отряд Андрея Плещеева поскакал. Тут москвичи уже дома и дорогу лучше тверичей знают.
— Ухо востро доржать надобно, — говорит Плещеев Измайлову, — тут ведь по Яхроме-то дорога идет из Димитрова на Клин…
Щурясь от заходящего солнца, оба воеводы в сопровождении стремянных едут рядом между своих отрядов. Конники впереди и позади них вытянулись по одному в длинную цепочку. Едут воеводы с опаской, хоть и по льду, но у самого края пологого берега Сестры, чтобы в случае надобности легче было скрыться в бору.
— Твой отряд весь прошел, — говорит Измайлов, усмехаясь и разглядывая конские следы на узенькой дорожке, — а будто тропинка тут малая, и не знаешь, полсотни ли по ней, аль десяток проехал…
— От дедов так научены, — засмеялся Плещеев, — а деды бают, что их деды еще от половцев в Киевском княжестве тому учились.
— Гуськом-то ехать, — продолжал Измайлов, — и тот расчет, что тревогу враз один от одного узнает, и все в лес за един дух.
— Истинно, — отозвался Плещеев. — Нам бы токмо к устью Лутошни пригнать, а как свернем, не хоронясь уж полетим по самой середине реки!
— А много до устья-то? — спросил Измайлов.
— Верст пятнадцать, а дозоры наши, мыслю, еще верст за десять дальше.
Лесом едут. Выслал я старика Ивана Семеныча Лыко с подручным Степкой Вихром… Оба из Загорья, от Сенежского озера. Тутошни места добре ведают…
Вздрогнул, не договорив, Плещеев. Впереди один за другим конники в бор через опушку метнулись. Помчались в лес и воеводы, а за ними и дальше вся длинная цепочка конников. В бору опять гуськом выстроились; поехали, извиваясь меж огромных стволов сосен и елей, словно ввинчиваясь в лесную глушь.
В хвосте этой цепочки всадников остались только оба воеводы со своими стремянными. Приказав скрывшимся в бору воинам ехать шагом вдоль берега, сами воеводы поехали ближе к опушке, но старательно прячась в гущине ветвей высоких кустов.
Вскоре подъехал к воеводам на сухопарой киргизской лошадке седобородый конник Лыко, Иван Семеныч.
— Не нужно съезжать на лед, — сказал он вполголоса Плещееву. — Шемякины конники там полон гонят по Лутошне. Пропустить их на Сестру надобно. В Клин, чаю, полон гонят…
— Много их?
— Душ двадцать, — ответил Лыко и, вдруг сверкнув глазами, добавил: — Может, отбить нам полон-то?
Воеводы переглянулись, и глаза их тоже загорелись, но сразу потухли.
— Про Москву ты, Семеныч, забыл, — сурово молвил Плещеев. — Возьмем Москву и все полоны сразу отымем. Как нам к Лутошне ехать?
— Токмо берегом, Андрей Михайлыч, — ответил Семеныч, — налево свернем, потом по правому берегу Лутошни поедем. Дале-то где можно берегом, где по льду. Ведомы тут мне все пути и перепутья. А Клин-то объедем, тогда можно и все время до самого верховья по Лутошне гнать, а там просекой.
— Ну а теперь ехать нам шагом аль рысью? — спросил Измайлов.
— Можно и рысью малой, господине, — ответил старик. — Тропку тут знаю, гуськом можно. Гоните за мной, к голове сотни подгоним да за собой ее и поведем…
Когда воеводы на рысях подъехали к устью Лутошни, увидели сквозь сучья: тянется по льду обоз, окруженный конниками Шемяки. Медленно ползут деревенские дровни, груженные мерзлыми тушами, мешками с зерном и мукой, а возле дровней парни и девки, душ пятнадцать, да за обозом баранов с десяток…
— Ишь, окаянные, — злобно крикнул Семеныч, — чаю, Соглево разорили, ироды! Верст двенадцать от устья Соглево-то будет. Богатое село…
Стиснув зубы, воеводы молчали. Когда же обоз с шемякинцами свернул налево, на реку Сестру, и скрылся за поворотом, Плещеев крикнул:
— Семеныч! Веди всех на лед! На Москву, на Москву скорей!
Звонко застучали по льду копыта коней, выезжая на середину реки.
Верст двадцать скакали воеводы без отдыха. Морды и бока коней покрылись на морозе пушистым инеем, а у людей усы и бороды превратились в ледяные сосульки.
Злоба и досада кипели в сердцах воинов, видевших, как разоряют и полонят слуги удельных князей их родную землю, но они знали, зачем ведут их к Москве, и ничто, казалось, не могло остановить их.
К воеводам подскакал Семеныч и крикнул, еле выговаривая замерзшими губами:
— Клин объехали! Можно и на роздых… Дале-то верст сорок никакого жилья нетути. Не поедут сюда Шемякины вои.
Воеводы дали знак остановиться.
— Стой!.. Стой!.. — понеслись крики от конника к коннику.
— Истинно, — сказал Лев Измайлов, — роздых надобен. Ознобило всего, руки, ноги с морозу околели совсем — согнуть не могу…
— В лес греться! — крикнул Плещеев. — Костры разводи, кашицу вари!..
С радостными криками конники въехали в бор напрямик, без опаски, с треском ломая обмерзшие сучья кустарника. Нашли в полверсте от берега просторную полянку, поросшую с краев мелкой ольхой и березняком, обтоптали снег, и сразу кругом застучали топоры, наваливая груды хвои, сосновых и еловых сучьев. Когда же, дымясь, запылали костры, стало на полянке мирно и весело. Котелки над кострами со снегом висят, воды для кашицы натаивают.
Тут же, близ огня, и кони стоят, жуют и фыркают в торбы с овсом, что к мордам их подвешены.
— Степка, — кричит старик Семеныч, — проворь мне каши скорей, пока греюсь! Я сей часец в дозор один стану, а там другие сменят. Спать будем…
Степка Вихор весело скалит зубы и тоже кричит ему в ответ:
— Накось вот лепешку, дядя Иван! На костре тобе разогрел, каменной с морозу была…
— Добре, сынок, — жует и ласково бормочет голодный Семеныч. — Мне без зубов мерзлой-то ее и не угрызть бы…
На третий день, проскакав от верховьев Лутошни через просеку к верховьям Клязьмы, погнали воеводы прямо к Москве. Скачут опять день и ночь по Клязьме-реке, чтобы к рождеству у Москвы быть.
— В Христов-то день у нас, — говорит Плещеев Измайлову, — ворота в Кремль затемно еще отворяют, дабы некоих бояр и князей к заутрени в собор Пречистой пропущать…
— Токмо доспеть бы, — весело смеется Измайлов, — а там такой всполох содеем, что боле чем татары устрашим. Наместники-то их не чают того!..
— А голова у вас боярин Садык, — засмеялся и сказал Плещеев, — хитер он и скорометлив. Мы ведь у Шемяки-то землю из-под ног вырвем! Токмо конников твоих с моими перемешать надобно, дабы агрешек не натворили.
Москвы они не ведают, а мои-то у собя дома…
Смеются и шутят воеводы и с шутками весело дела решают. Веселятся и конники, в удачу все верят.
— Попирую я в Москве-то, — радуется Юшка Каравай, рослый и дородный детина, — у меня там дядя плотник, в посаде срубы рубит. В достатке живет — медком напоит, а наперед в мыльне попарит…
— Что твой дядя! — крикнул смеясь Плещеев. — В княжих медушах на всю сотню питья хватит! И мы и тверичи с нами знатно поедим, и попьем, и в тепле поспим! Токмо бы доспеть нам вовремя…
— Доспем, доспем, воевода, — отзываются со всех сторон и московские и тверские конники, подгоняя лошадей.
Всего ехать по Клязьме до села Спасского десять верст остается, а там лесами верст пятнадцать до верховья Яузы, близ деревни Лупихи, да по Яузе верст двадцать. Хотя и притомились кони, но выдержат, на овсе едут, да и привыкли к походам: татарские все, что ордынцы каждый год на базары из степей пригоняют. Все же, не доезжая немного до Спасского и свернув на полдень в просеку, решили воеводы в лесу ночлег устроить, коней и людей подкормить, отдохнуть перед последним перегоном.
Перед самой Лупихой въехала сотня в дремучую глушь лесную, верст на пять от дороги. Опять все за топоры взялись, только не для костров, а шалаши из сучьев по краям небольшой полянки кольцом поставили, а сверху снегом завалили поплотней, а плетень меж ними снегом же, как стеной, опоясали, чтобы ветром не продувало. Человек по пять в каждый шалаш набилось, лежат бок о бок, друг друга греют. Перед шалашами же, внутри кольца их, коней поставили, тоже бок о бок, навесили им торбы с овсом, дозоры, где нужно, выставили, да и спать.
У воевод отдельный шалаш, и хоть теплей, может быть, и удобней других, да не спалось в нем ни Измайлову, ни Плещееву. Ворочаются оба с боку на бок.
— Не спишь, Лев Иваныч? — спрашивает Плещеев.
— Гребта одолела, как к Москве подступим, — отвечает Измайлов.
— О том же и мне гребтится. Мыслю, утре и полдничать тут, дабы к Москве подойти уж затемно. Солнышко-то ныне в четвертом часу садится, а мы, не торопясь да крадучись, в пятом аль шестом часу под Москвой будем.
— Добре, добре, — соглашается Измайлов, — а идти нам врассыпную, не дозрил бы кто из Шемякиной стражи…
— Юшку Каравая в посад наперед пошлю с Кузькой Волковым. У Юшки там дядя, а у Кузьмы родители со всем семейством живут.
— А надежные ребята? — заметил Измайлов. — Ты, Андрей Михайлыч, с ними лучше и старика Семеныча пошли, строг старик-то и разумен вельми.
— Истинно! — воскликнул Плещеев. — Истинно! А Юшка-то хошь и добрый конник, а хмельное любит.
Замолчали воеводы, а не спят всё, дремлют только чутко, будто сами в дозоре стоят. Вот и месяц уж янтарным серпиком узким над бором поднялся и в шалаш к ним заглянул в щель лазейки, что хвоей прикрыта. Недалеко совсем взвыл вдруг волк, другой ему вскоре ответил.
Ткнул в бок Измайлов своего стремянного, вскочил тот, враз проснулся.
— Что, — говорит, — Лев Иваныч? Как прикажешь?
— Слышь, волки. Коней чуют. Вели дозорным борзо костры круг полянки зажечь. Вон и кони похрапывать стали, вблизи уже крадутся, окаянные…
— Вот втайне и прошли мы мимо всей Шемякиной рати, — весело говорил Плещеев, прохаживаясь с Измайловым вдоль опушки леса, — вот она, Москва-то.
В лесном островке, что возле устья Яузы вдоль Москвы-реки тянется, сокрылась сотня тверских и московских конников. Видно отсюда всю гору, на которой Кремль стоит, — вон стены его да башни белеют при свете молодого месяца.
— Гляди, — показывает Плещеев Измайлову, — видишь, прямо-то, против нас, многие золотые маковки да кресты на месяце играют? То Чудов монастырь, а подле него кресты опять — Успенье пресвятые богородицы, а еще левей главы видать Михаила-архангела…
— А где же князи, бояре и прочие рождественскую литургию слушают? — спросил Измайлов.
— Которые в Чудовом, которые у Пречистая богородицы, — ответил Плещеев и, указывая рукой, продолжал: — Вправо же от Чудова видишь угловую башню, на берегу Неглинной? Там, возле нее, Никольские ворота. Через них на праздники токмо и пущает стража…
— И нам в сии ворота? — засмеялся Измайлов.
— Бог вынесет, — весело отозвался Плещеев. — Час придет и пору приведет…
Воеводы смолкли и насторожились — возле опушки слышно, как мелкой рысью едут. Ближе вот, и сразу на свет месяца три конника выехали.
— Семеныч вернулся! — взволнованно крикнул Плещеев.
— Я, господине, — отозвался старый конник, тоже волнуясь. — Час божий настал. Ехать надоть к Никольским воротам! Скоро к заутрене ударят.
Отворены ворота. Ждут княгиню Ульяну — к празднику. Поспешать надоть.
Живо собралась сотня и на рысях двинулась по льду Москвы-реки вдоль левого берега, мимо посадов, к Неглинной, к Никольским воротам. Только стали они там, от Кремля немного поодаль, как ударили к заутрене на всех звонницах, а из Заречья показался возок княгини Ульяны с малой стражей.
Перекрестились оба воеводы — и Плещеев и Измайлов — и приказали, как только в ворота будет въезжать возок, ворваться всем в град, потом у ворот десятку остаться, а стражу Шемякину всю хватать и вязать. Прочим же за воеводами скакать, куда укажут. Перекрестились наскоро и все конники; и только в град княгиня через ворота въезжать стала, как с криком и шумом великим ворвались они в Кремль. Окружили, похватали стражу, всего-то душ пять было, связали и в угловую башню загнали, где еще десятерых захватили.
Дальше помчались воеводы к хоромам великого князя, застали еще шемякиного воеводу там Семена Ивановича. Не ждал тот гостей нечаянных, врасплох попался со стражей своей. Конники Плещеева и Измайлова многих из них просто голыми руками брали, вязали и в клеть затворяли. А тех, кто биться хотели, саблями посекли и средь них и Семена Ивановича убили. Тут все, что оставались из дворских Василия Васильевича, поднялись на бояр Шемякиных, хватали, грабили и вели к воеводам, а те их в железы заковывали.
Истопник же великой княгини Марьи Ярославны, Ростопча, муж Дуняхи, людей набрав, по храмам ловить шемякинцев бросился, где к нему еще много народу пристало. Метнулись они к Успенью пречистой, знали, что там наместник Шемяки — дьяк Федор Дубенский, да опоздали. Тот, как услышал шум, из храма ушел да бегом к воротам Чушковым, что к Москве-реке ведут, а из ворот вместе со стражей в посад к себе убежал.
Шум, крики по всему городу пошли, поднялись все кругом, кричат:
— Государь наш Василь Василич вернулся!
Пока шум тот до Чудова дошел, где был наместник, Василий Чешиха, туда уж Ростопча поспел. Все же Чешиха, из храма выбежав, на коня вскочить успел и погнал было к воротам, да Ростопча коня за узду схватил и на морде у него повис.
— Доржи, — кричал он, — доржи! Наместника поймал! Доржи, волоки его!
Налетел народ со всех сторон, стащили за ноги Чешиху с коня, повели в княжии хоромы. Из посадов же черные люди толпами уж шли в открытые ворота града — нигде Шемякиной стражи не было. Всех бояр галицких и можайских пограбили и заковали. Своих переметчиков тоже разграбили, а хоромы Старкова — прежде других. Многих заковали, а иных и убили: грабежа и неправды раньше от них много видели.
— Волки лютые были все сии слуги да судьи шемякины, — говорил народ, — для-ради лихоимства шкуру сдирали с виноватого и с правого…
Шумел, галдел народ, расправы чиня по всему Кремлю, а в церквах богослужение совершалось, и в колокола звонили по-праздничному — рождество Христово встречали, хотя среди молящихся только старики, женщины да дети остались.
Давно уж заутреня кончилась, и к обедне звонить начали, а воеводы сидели еще в княжой передней. Некогда им и в храм пойти — ведут непрестанно к ним шемякинцев, связанных, избитых, раздетых. Вот, крича во всю мочь, ввалился Ростопча, держа Чешиху за крепко стянутые кушаком и веревками локти.
— Вот он, наместник-то! Бежать замыслил, да мной на коне пойман! Я живота ради князя не жалел, я…
Ростопча вдруг остановился, бросил веревку, двинулся, кланяясь Плещееву.
— Господине Андрей Михайлыч, — радостно возопил он, — не чаял тя видеть! Как государь и государыня со чадами, да хранит их господь?
— Слава богу, живы, здравы, а ныне вборзе и на Москве будут.
— Дай бог, дай бог государю нашему!.. — закричали все кругом. — Истерзал нас Шемяка и слуги его окаянные!..
— Вот он, наместник-то, — снова закричал злобно Ростопча, — Василий Чешиха. Здесь, в княжих покоях, жил, пес поганый! Другой-то, наместник, Федор Дубенской, бают, от Успенья к Чушковым воротам бежал, а тамо через Москву-реку в посад…
— А из посада, бают, — вмешался один из посадских, — с конниками своими погнал невесть куды…
— Ладно! — крикнул Плещеев и, обратясь к Ростопче, добавил: — Ковать Чешиху в железы! Веди его на двор, где кузнецы…
Ростопча двинулся было, схватив за веревки Чешиху, но затоптался нерешительно на месте.
— Ты что же? — сердито спросил его Плещеев.
— Не гневись, Андрей Михайлович, на докуку мою, — робко начал Ростопча, — токмо молви словечко, как тамо Дуняха-то моя…
Засмеялся Плещеев:
— Дуняха-то? У княгини живет, а Никишка твой растет, брат!
— Растет? — улыбаясь широкой, счастливой улыбкой, повторил Ростопча. — Здоров, значит, Никишка-то?
Он смахнул слезу и, обратясь к Чешихе, заорал грубо, словно стыдясь своей слабости:
— Чего стал? Бают тобе, на двор выходи? Ковать тя, ирода, будут!..
