Глава 34

То, что происходило с Аполлоном в первые самые тяжкие дни после похорон Милодоры, нельзя было назвать иначе, кроме как болезнью. Болезнь эта не была сумасшествием; нельзя ее было назвать и сильнейшим крайним проявлением ипохондрии (хотя такой опытный врач, как Федотов, сразу констатировал бы глубочайшую угнетенность), как и воспалением мозга (пусть головные боли и мучили Аполлона и, кажется, был неоднократно жар). Скорее состояние Аполлона вписывалось в понятие воспаленного сознания. Мысль о смерти Милодоры наболела в сознании Аполлона и не давала покоя; были провалы в памяти, которым, однако, Аполлон, тяжело скорбящий о потере любимой, не придавал значения, — он вообще теперь не придавал значения ничему, что не было связано с именем Милодоры. Иногда являлась мысль, будто он умирает, и даже эта мысль не тревожила его. Аполлону было все равно, что с ним станется дальше; жизнь потеряла для него всякий смысл...

Аполлон не мог сказать себе с совершенной ясностью: спал ли он в эти дни хоть несколько часов и вообще — отдыхал ли, принимал ли какую-нибудь пищу... Сознание его прояснялось временами, и Аполлон тогда обнаруживал себя то стоящим на набережной и мрачно созерцающим черную воду реки, то остановившимся на мосту и глядящим в сумрачную перспективу канала, то он видел себя проходящим грязными и темными кварталами бедноты и будто люди его сторонились, видя некую страшную решимость у него в лице; не раз ясность сознания возвращалась к Аполлону в то время, как он оказывался возле кладбища; он приходил на могилу Милодоры и с горьким сердцем преклонял здесь колена; слезы скорби текли по щекам... А однажды Аполлон обнаружил памятник на могиле Милодоры — бронзовый памятник — скорбящая юная хрупкая девушка... Это был сущий ангел, но только без крыльев.

Аполлон, вспоминая Милодору, подолгу смотрел на этот памятник. Аполлон заметил, что если на памятник, особенно ночью, смотреть долго, то девушка будто оживает: она словно бы шла, шла по кладбищу и остановилась и склонилась у могилы Милодоры, чтобы поправить венок... А на бронзовом венке была лента с надписью:

И все — никакой эпитафии, ни лет жизни.

У Аполлона не было сомнений насчет того, кто поставил здесь этот дорогой и необыкновенно прекрасный памятник. Аполлон поражался вкусу графа: только такой юный ангелочек, такой совершенный образец девичьей красоты должен был присутствовать вечно на месте упокоения Милодоры.

... А однажды было Аполлону видение, будто явилась к нему душа Милодоры светлая, прекрасная... Он стоял посреди комнаты — замерев, онемев от счастья — и во все глаза глядел на любимый образ. Милодора улыбнулась ему и оглянулась на его рабочий стол, потом стала как будто грустна и медленно растаяла в воздухе...

Аполлон очень сожалел, что не успел сказать Милодоре ни слова, — он ведь не знал, что она уйдет так быстро. А потом вспомнил, что она оглянулась на его стол, — оглянулась так, словно хотела указать на что-то. И Аполлон бросился к столу, и схватил бумаги, какие были оставлены здесь в беспорядке. Аполлон переворошил эти бумаги, прочитывая какие-то слова, обрывки фраз... но все это было не то...

Ах, сумасшествие, конечно, помрачение ума!...

...не то, не то... он теперь был уверен, что Милодора хотела сказать ему что-то и приходила именно за этим. Вдруг он увидел сложенный вчетверо листок бумаги на полу — как видно, листок выпал, когда Аполлон искал на столе сам не зная что.

Дрожащими руками Аполлон развернул листок. Это была записка от Милодоры:

Это была старая записка от Милодоры со словами любимого ею античного поэта. И сейчас — после смерти Милодоры, после того, как руку, начертавшую эти строки, как и всю прекрасную, еще так недавно благоухавшую свежестью и юностью, плоть разрушил неумолимый тлен, — записка как бы обрела иное, некое мистическое звучание; особенно последняя ее строка...

Следующая вспышка сознания — опять кладбище.

Аполлон внял зову Милодоры и пришел к ее могиле. Были сумерки, слегка накрапывал дождь... Вообще погода в эти дни поворачивала на дождливую и ветреную; что ни день полнились воды Невы, с волн, бегущих от берега к берегу, холодный ветер срывал седую пену... Аполлон пришел к могиле и ждал какого-нибудь знака, знамения. Но не было знамения — разве что черно-свинцовые тучи, застилавшие небеса, можно было принять за некое послание Милодоры. Шумел в ветвях деревьев ветер, поскрипывали ветви, с коих уже облетала листва... Все было худо и в природе.

Так и не дождавшись знамения, Аполлон обратил свой взор на памятник и увидел паутину на бронзовом лице девушки-ангела... Как было не принять близко к сердцу появление этой мерзкой паутины? Возмутившись внутренне, Аполлон подошел к памятнику и рукой снял паутину. При этом он отметил, как холодна была бронза, — как холодны, как мертвы были бронзовые щеки девушки, ее губы, глаза... Он вспомнил, как холоден был лоб Милодоры, когда Аполлон при прощании запечатлел на нем последний поцелуй... Аполлон приложил ладонь к холодной щеке девушки-ангела, желая хоть немного согреть ее. Но у него ничего не получалось — бронза тянула из него тепло, но сама не согревалась; бронза будто уносила тепло Аполлона в могилу...

В конце концов он бросил это занятие. Аполлон протер лицо ангела рукавом, повыгонял пауков, обосновавшихся в бронзовых завитках волос, и с болящим сердцем удалился прочь — в непогоду.

Капли дождя стучали ему в ссутулившуюся спину...

... Потом опять был дождь. Ветер швырял его струи Аполлону в лицо. Была какая-то стена с облетевшей штукатуркой и покрытым плесенью фундаментом. Аполлон, обессиленный от ночных блужданий, сидел на мокрой земле, прислонившись спиной к этой стене, а в двух саженях от него стоял косматый бродячий пес. У этого черного пса были лютые глаза дьявола. От пристального взгляда пса у Аполлона замерзало сердце. Наверное, этот пес был голоден и ждал, пока Аполлон не умрет, — чтобы погрызть ему лицо... Эта мысль скорее позабавила Аполлона, чем испугала: зачем была вся жизнь, зачем был труд на прекрасной ниве литературы, зачем была любовь?.. Все разрушается в одночасье, не оставляя следа... И пес с глазами дьявола грызет тебе лицо...

Нащупав под рукой камень, Аполлон поднял его. Огляделся. Косматого пса с дьявольскими глазами не было и в помине. А был ли он вообще? Не пригрезился ли?..

Мысленным взором Аполлон ушел в себя, а может, вознесся в заоблачную высь. Было вокруг черное небо, усыпанное мириадами звезд, а далеко внизу — бледное пятнышко... может, чья-то душа, может, след Господа на грешной земле, может, град Петербург... Звезды мерцали, подмигивали — не иначе на миг-другой их затмевали от глаз Аполлона златотканые крылья ангелов... ангелов... ангелов...

... А потом вдруг пришло тепло. Оно было, как поцелуй. Да нет же! Тепло это и было — поцелуй...

«О, Милодора!...»

Да, это были ее губы. Он узнал их. Как он мог их не узнать!

«Мы снова вместе!...»

Кто это сказал: он или она?

Аполлон не верил своему счастью — это был поцелуй Милодоры, полный жизни, любви, страсти... Голова пошла кругом. Шелковистые крылья ангелов нежно касались его лица. Аполлон застонал от счастья и неги, так внезапно обрушившихся на него. Он сейчас грезил об одном: чтобы этот поцелуй — поцелуй ангела — не прекращался как можно дольше. И поцелуй длился, длился... Аполлон жадно вдыхал нежный аромат юности... Неужели все, что произошло с ним, с Милодорой, был только страшный сон? И сейчас наступает пробуждение — как отдохновение сердцу и покой измученной душе? Тепло, которое отняла мертвая бронза, возвращалось к Аполлону через уста.

Он открыл глаза...

И увидел того ангела. Но девушка-ангел была не из бронзы, и лицо ее не было затянуто паутиной, и не гнездились пауки в живых локонах волос. И была это скорее девочка, чем девушка, а вместо скорбного выражения — тихая ясная улыбка... Девочка прижимала к его губам теплую чашку с каким-то ароматным напитком.

— Пейте. Пейте же.

Он узнал ее. Это была Настя, дочка сапожника Захара. Аполлон почему-то давно не видел ее.

— Настя? Ты поцеловала меня?..

— Вам почудилось, — девочка, однако, смутилась и сильнее прижала край чашки к губам Аполлона. — Пейте...

Он невольно сделал глоток; сладковатый теплый напиток, пробежавший по пищеводу, совершенно вернул Аполлона к действительности. Аполлон недоуменно огляделся; он лежал на жестком ложе среди каких-то тряпок; над ним низко нависали пыльные каменные своды, чуть в стороне были видны крупноблочные арочные перекрытия.

— Где я?

— У меня... у нас, — успокоила Настя. — Не волнуйтесь. Теперь все будет хорошо.

Да, Аполлон узнал это подвальное помещение. Он уже бывал здесь раза два-три, — когда Настя болела и он навещал ее.

— А как я сюда попал?

— Еще пейте. Это отвар из трав... — девочка заставляла Аполлона пить, и он подчинялся. — Вы заболели. Но теперь самое страшное, кажется, позади... Дело пойдет на поправку — уж я постараюсь...

— Заболел? — он не мог ничего припомнить; позади было — небытие.

— Заболели. Мы нашли вас у ворот. Вы были весь мокрый от дождя и без памяти.

— Что я делал у ворот? — Аполлон пытался подняться, но Настя удержала его.

— Вы сидели на земле, прислонившись к ограде. Вы, наверное, долго сидели, а прохожие думали, что вы пьяный... Сегодня утром папаша вас увидел и принес сюда... Говорит, вы тяжелый. Он бы вас в ваши апартаменты затащил, но не осилил. Старый уже стал папаша...

— Утром? А сейчас что?

— Вечер уже... Вы были в бреду... Я почистила ваш сюртук...

— Вечер... Господи!... Как странно... — Аполлон осмотрел себя: не совсем просохшую еще рубашку, рукава не первой свежести, руки в ссадинах и царапинах. — В жизни не был я пьян... Я, действительно, не вполне здоров.

— Не вполне — это так, — согласилась девочка. — Папаша думал, что вы вообще не придете в себя. Приводил Федотова... Но доктор сказал, что воспаления нету, что все обойдется, что у вас нервный срыв...— Доктор?

— Он сказал, что вы сильный, что поборетесь еще...

Аполлон смутно припомнил сон: звезды, заоблачную высь.

— Ты говоришь, я был в бреду. Я что... кричал?

— Нет. Но говорили. И очень внятно... Вы говорили про госпожу Милодору... Что не верите, будто... — Настя избегала сказать слово «умерла». — Вы звали ее... И, кажется...

Девочка надолго замолчала. Она как будто и не собиралась продолжать.

— Что? Что? Почему ты замолчала? — взял ее за руку Аполлон.

— Мне неловко... Вы... — Настя отвернулась.

— Разве я говорил что-то недостойное?

— Нет. Что вы!

— Тогда что же? Почему ты замолчала?

— Вы увидели госпожу Милодору...

— Увидел? — поразился Аполлон («Ах, это был всего лишь сон!» — вонзилась мысль в сознание Аполлона). — Где? У меня были открыты глаза?

— Да. Вы увидели ее... во мне...

Тут Аполлон вспомнил приснившийся (а может, и не приснившийся) поцелуй. Ему и правда во сне представлялось, что он целует Милодору. Или ангела? Или этот ангел и был Милодорой? Или... Нет, Аполлон не помнил этого ясно — настолько, чтобы говорить сейчас об этом.

— Вы пейте, — опять подвинула чашку Настя. — Вам это нужно сейчас. А я поговорю. Хорошо?

Аполлон кивнул и сделал несколько глотков. Теплый отвар хорошо согревал его. А еще Аполлон чувствовал, что вместе с отваром в него вливаются силы.

Настя смотрела на него с удовольствием. Потом заговорила:

— Нам всем очень жаль госпожу Милодору. Она была добра и не брала за жилье много денег... Сейчас папаша говорит, что нам, наверное, придется съехать. Быть может, вообще придется вернуться в деревню, потому что найти в городе жилье на зиму почти невозможно.

— Не спешите съезжать. Как еще повернется... Но девочка заговорила о другом:

— А я переживаю за вас. Зачем так убиваться — будто кончилась жизнь?..

— А разве для меня она не кончилась? — Аполлон вдруг подумал, что Настя — это сейчас единственный в мире человек, которому он мог бы раскрыть душу (он не раскрыл бы ее ни Федотову, ни Холстицкому, ни Устише).

— Не говорите так, — блеснула на него глазами девочка. — Разве можно не ценить то, что даровано свыше?.. Вы же умный. Вы должны знать, что со временем все проходит... Сейчас придет зима — настынут стены, а потом — опять весна, и в садах распустится сирень. Вы любите сирень?

Аполлон посмотрел на девочку грустными глазами:

— По правде говоря, умом я понимаю, что все так и есть. Но сердцем...

— Вот и крепитесь, — подбодрила Настя.

— Сердце многого не принимает. Оно не слушается разума, живет своей жизнью. Я ничего не могу с этим поделать. Да и не желаю... А о том, что я видел Милодору, ты угадала, — голос Аполлона стал тише, Аполлон поверял девочке сокровенную тайну. — Можно этому верить, можно не верить, но душа Милодоры недавно являлась ко мне. И как будто хотела что-то сказать. Однако была бессловесна... Возможно, душа человека вообще не умеет говорить; она умеет чувствовать, понимать, радоваться, может болеть, скорбеть, обливаться кровью, но говорить — не может...

— Вы верите в это? — с некоторым сомнением взглянула на него девочка.

— Верю. А ты? Веришь мне? -Да.

— Меня теперь мучит это: что хотела сказать Милодора, куда звала?.. Она ведь не просто так приходила.

Настя подавила вздох:

— Я, вероятно, могу вам помочь.

— Ты и так помогла. Я чувствую себя много лучше. И остаюсь в превеликом долгу у тебя и у твоего папаши... Ума не приложу: что случилось со мной ночью...

Теперь Настя была грустна; возможно, в последнее время она опять болела: только сейчас Аполлон рассмотрел бледность ее лица, сероватые круги под глазами.

Девочка покачала головой:

— Я не о том... — она глянула задумчиво на подвальное окно, через которое лился сверху сумеречный свет. — Вы знаете тумбу на нашей улице?

— Не раз читал афишки на ней. А что?

— Госпожа Милодора обучила меня грамоте. И я теперь читаю все, что попадается на глаза... Когда вы окрепнете, сходите к тумбе... А еще лучше... — у девочки загорелись глаза; она подхватилась с места, накинула что-то на плечи и бросилась к двери; крикнула уже с порога: — Подождите. Я скоро...

— Настя!...

Но ее уже и след простыл.

Спустя полчаса стукнула входная дверь, и Аполлон опять увидел Настю.

Девочка шумно дышала — как после бега; щеки ее покрыл румянец. Глаза светились радостью. Аполлон обратил внимание: она была еще нескладный подросток — с какими-то угловатыми порывистыми движениями; но не мог не отметить: в хрупкой фигурке Насти намечалась уже округлость линий; из этой девочки яснее начинала проглядывать хорошенькая девушка.

Настя засмеялась — будто зазвонил серебряный колокольчик:— Вот... я сорвала... Смотрите...

И она развернула большую афишу из плотной серой бумаги:

Впервые в Петербурге знаменитая прорицательница, наследница древних оракулов, гадалка, таинственная сомнамбула ФИЛОМЕНА СТАНЦА!!! А с нею всемирно известный магистр черной и белой магии АРТУРО!!! Прозрение в прошлое и будущее, гадание по картам и по линиям на руке, отворот и приворот, толкование снов, общение с душами умерших... Помощь всем страждущим, глубоко и нежно чувствующим, сбившимся с пути.

Прочитав афишу, Аполлон поднял на Настю глаза:

— Неужели ты веришь в это?

— Так написано же!...

Аполлон не мог не восхититься этой детской наивностью.

— Помилуй Бог! Написать можно все, что угодно.

— Людей обманывать? — девочка в некоторой растерянности взглянула на афишу, но потом упрямо тряхнула головой. — Нет... Вы непременно должны сходить сюда. Иначе не будет вам покоя.