Глава 30
Застило небеса вороново крыло...
Был день, светило холодное предосеннее солнце, и оно слепило глаза, но на сердце царила ночь. Будто ворон — чернее черного — пролетал над городом и остановился в небе, раскинул крылья. И теперь этот ворон с мрачным лиловым глазом правил миром.
— Кар-р!... — ворон поводил головой, а затем добавлял хрипло: — Кх-кхар-р-р!...
И переставал веять ветер, и не текли воды реки, умирал город, гасло солнце.
— Кхар-кар-р-р!...
И умирала надежда, и останавливалось сердце Аполлона.
Ворон царил...
Аполлон с утра стоял на площади перед императорским дворцом и вглядывался в темные окна, в темный фасад. Ворон сидел на одном из карнизов и удивленно смотрел на Аполлона. А может, это был не ворон; быть может, там был вылеплен герб — далеко, не разглядеть...
За полдня неподвижного стояния Аполлон устал, но был полон решимости добиться аудиенции государя. Аполлон намеревался стоять здесь и день, и ночь, и, если понадобится, еще день и ночь — пока хватит сил, пока не упадет, пока не умрет... Это было унижение, конечно, великое унижение — стоять здесь столбом на виду у всего города, на виду у остроязыких придворных, но иного выхода, иного способа добиться аудиенции и тем помочь Милодоре Аполлон не видел. Ради Милодоры он готов был не только унизиться, но и жизнь отдать. Он никогда не унизился бы — зайди дело о его собственной персоне (так и правитель «Священной Римской империи германской нации» Фридрих I Барбаросса счел возможным унизиться перед папой Александром не для собственного блага — император, гроза Европы); мелкопоместный русский дворянин позволил себе унизиться от отчаяния, дабы сохранить жизнь любимого человека.
Аполлон просил... просил аудиенции.
Но во дворце его как будто не замечали.
Только после полудня на площади вдруг появился молоденький лощеный офицер. Еще издали офицер внимательно осмотрел Аполлона. Подойдя ближе, офицер не без пренебрежительности спросил:
— Что вы здесь стоите, сударь?
Аполлон не ответил, поскольку ему не понравился тон. Аполлон, не шелохнувшись, продолжал созерцать окна дворца.
— Что вы хотите? — оглядываясь на дворец, уже иным тоном вопросил офицер.
— Аудиенции...
Офицер так и выпучил на него глаза:
— Вы с ума сошли! Вы же не в средневековье... Пойдите... пойдите прочь! Это не положено...
Аполлон продолжал молча стоять. Офицер, озираясь на него как на безумного, пошел обратно ко дворцу; на ходу предупредил:
— Ежели через пять минут вы еще будете здесь, я пришлю караул. И вас со скандалом выдворят!...
Однако угроза оказалась всего лишь угрозой. Никакой караул через пять минут не явился.
Аполлон стоял, крепился духом.
... Прошел день, на город опустились сумерки. В окнах дворца стали зажигаться огни. Только тогда Аполлон позволил себе немного расслабиться: не сходя с места, перенести тяжесть тела с ноги на ногу. Он и не подозревал ранее, что стоять — просто стоять — так трудно и может доставить такие мучения. Ноги болели, как от долгой ходьбы, как от лазания по горам.
Когда сумерки сгустились, Аполлон заметил, что к нему опять идет кто-то от дворца. На сей раз это был какой-то придворный: средних лет очень худой человек с большим хищным носом.
Он спросил с некоторой даже учтивостью:
— Вы здесь долго собираетесь стоять — на виду у всего мира?
Аполлон разомкнул губы:
— Я прошу аудиенции...
— Но ведь есть же для этого канцелярия... — начал было придворный.— Это долго, — перебил Аполлон. — А дело не терпит отлагательств. Вопрос жизни и смерти...
— А вы думаете таким диким способом — быстро?
— Не знаю... Надеюсь... — бесцветным голосом молвил Аполлон.
— Дело по поводу...
— По поводу Милодоры Шмидт, заключенной в крепость по недоразумению.
Придворный вздохнул:
— Увы, государя во дворце нет. Он на водах... поправляет здоровье. И рассмотреть ваше дело не сможет. Вы напрасно теряете время... Вам бы следовало действовать иным образом, для таких случаев и существующим: подать прошение...
— Я не верю вам. Государь здесь. И он весь день смотрел на меня в окно, — сказал убежденно Аполлон, но это была лишь уловка с его стороны.
— Вы заблуждаетесь, молодой человек. Я не обязан вам говорить, но говорю: его величество на водах. И давно...
— Я видел тень его. Вон в том окне. Придворный господин оглянулся:
— Этого не может быть...
Но уже одно то, что он оглянулся, Аполлон расценил как хороший знак. Аполлон сказал:
— Я буду стоять. Мне нужно говорить с государем...
— Как хотите, — придворный развернулся и ушел.
Этот человек не угрожал Аполлону караулом. Однако спустя полчаса караул появился — нижний офицерский чин и двое гренадерского роста солдат.
Ни слова не говоря, офицер показал на Аполлона пальцем. Солдаты грубо схватили Аполлона под мышки и потащили к набережной. Он пытался сопротивляться, но к успеху это не привело, несмотря на то, что был он не из слабого десятка.
У самой воды Аполлона отпустили.
Офицер, приняв суровое выражение лица, предупредил:
— Не извольте больше показываться перед дворцом, сударь. На другой раз не пожалеем — высечем на парапете и столкнем в Неву... Пусть вы и благородного звания...
У Милодоры давило в груди, трудно было дышать. Она нашла положение — на левом боку, — при котором дышать ей было легче. Знобило. Но Милодора знала: если не двигаться, если не тратить силы и не терять тепло, можно вытерпеть эту пытку. А то, что это была пытка, Милодора не сомневалась. Такая, видно, была судьба. Судьба эта несчастливая была заключена уже в самом имени. И благодарить за нее можно было мамашу, родившую Милодору на свет в один из сентябрьских дней, и священника, давшего новорожденной имя Минодоры по святцам... Легендарную Минодору, целомудренную и блаженную в благочестии, вместе с сестрами ее Митродорой и Нимфодорой мучил некий князь по имени Фронтон... Такое смысловое совпадение (там — Фронтон, здесь — Карнизов), открывшееся сейчас Милодоре, поразило ее и еще более убедило в предопределенности судьбы. Вероятно, как и легендарную Минодору, Милодо-ру ждала смерть в муках. Карнизов не тот человек, что выпустит жертву, не добившись своего...
Милодора уняла озноб, на некоторое время у нее как будто полегчало в груди. Милодора грезила...
Она понимала теперь, что и в имени Карнизова легко просматривается его судьба — судьба мучителя, судьба князя Фронтона. И находила тому новые подтверждения. «Кар» — ведь это в языках многих восточных народов — «черный»... «Кар-р...», — каркает у Карнизова ворона... Милодора поражалась самой себе: как она не поняла этого раньше, как не разглядела в Карнизове свою грядущую беду! Быть может, тогда все в ее жизни развивалось бы по-другому... И тут же давала самой себе ответ: понять это прежде она не могла, в этом и заключается предопределенность судьбы. Всякое знание, всякое понимание приходит только в свое время: открытием, приобретением, откровением свыше, а иногда... указанием — как движением перста Божьего.
— Господи! На что указываешь мне, — шептала воспаленными устами Милодора, — за что наказываешь меня? Я старалась не грешить...
Из угла послышался ехидный старческий смех:
— Грешила, грешила, голубушка! Уж я — то знаю... И свидетельствую...
— Что ты говоришь, старик?
Федор Лукич торжествующе посмеивался и хлопал себя по худым коленкам:
— Меня — законного супруга — не любила? Грех!...
Милодора поспешно крестилась, но поручик Карнизов не давал довести крестное знамение до конца — брал за руку, сдавливал пальцы:
— Скажите, сударыня, а не носит ли граф колечко на мизинце по обычаю масонских мастеров? В кабинете у него не лежит ли циркуль на видном месте?..
— Нет, нет... — пугалась Милодора. Федор Лукич хихикал:
— А ты ей циркулем в глаза! В глаза, сердешный!... Все бабы — стервы!...
Карнизов, не слушая его, ходил вокруг да около:
— И «всевидящее око» не рисует на полях книг?
— Нет, нет... Мы ходили с ним в оперу... Откуда-то издали раздавались голоса:
— Недужит она, господин поручик. В Обухов-ку бы ее...
— Пшел вон, любезный! Твое дело — сабля и коридор... Чтоб не ржавая и чтоб — тихо...
— Помрет — жалко...
— Идиот!... Пронзительно визжали несмазанные петли двери. Ах, нет!... Это опять смеялся Федор Лукич Шмидт:
— Плохо грела мне коленки — грех!
Темная фигура склонялась над ней, качала головой. Это напоминало Милодоре приход смерти.
— Сударыня, вы должны поговорить со мной. Это важно.
Милодора молчала. О чем говорить со смертью?
Тень смерти покрывала ее.
— Вы нужны мне... Я не столько мучаю вас, сколько себя мучаю. Я не нахожу себе места от боли, что испытываете вы. Противоречивые чувства разрывают меня надвое: днем я ненавижу вас, а ночью люблю... Но в жизни моей становится все больше ночи... Вы хотите знать, откуда происходит сия раздвоенность?
Милодора не ответила. Что толку отвечать смерти?
— Братцы берут надо мной власть. Братцы говорят: хочешь взять — бери, иначе завтра может быть поздно...
Милодора удивилась:
— Разве у смерти есть братцы?
— Не говорите так!... Какая смерть! Ведь я люблю вас. И прошу: смилостивитесь над собой... И надо мной...
Милодора закашлялась и очнулась от тяжкого, не несущего отдохновения полусна. Открыла глаза. Хотя в номере было темно, Милодора могла что-то видеть — какой-то свет все же проникал снаружи сквозь запыленные стекла окна. И она увидела наяву тот черный силуэт, ту черную расплывчатую в полумраке фигуру человека, с которым, кажется, только что разговаривала о чем-то в полусне. О чем — она уже не помнила. Ей подумалось, что сон продолжается, но Милодора испугалась так сильно, как не пугаются во сне.
Она вскрикнула и отодвинулась от края кровати, прижалась к стене. И тут ей почудились некие знакомые черты в фигуре этого человека...
Да, это был Карнизов. Он стоял на коленях возле кровати...
Сильно колотилось сердце Милодоры.
— Вы, сударь... почему здесь?
— Вы должны простить меня...
— За что? — в волнении тихо молвила Милодора. — Что я не виновата?..
— Нет, вы виновны. Для меня это очевидно... — так же тихо отвечал Карнизов. — Но я ничего не могу с собой поделать. Меня тянет к вам. Я хочу взять вас, как советуют братцы, хочу вас любить; это придаст вам сил, мне — терпения... А завтра опять буду мучить вас. Вы согласны?..
— Согласна с чем?
— Я знаю, что это плохо и что я выгляжу не геройски. Таких, как я, не любят такие, как вы...
— Что же вы хотите? — оторопь Милодоры сменилась растерянностью.— Вы должны понять, что я люблю вас, когда мучаю. А мучаю — потому что люблю...
— Вы пришли меня мучить?
— Или подарить блаженство... — кажется, Карнизов сам был в лихорадке; его так и трясло.
Милодоре опять стало страшно. Она ладонью вытирала слезы с лица.
— Прошу вас: уйдите...
Карнизов молчал с минуту, потом вдруг безмолвно поднялся с колен и покинул номер. Дверь с знакомым тяжким визгом закрылась.
Милодору опять душил кашель. Сердобольный солдат пытался помочь — отпаивал ее кипятком. А поручик Карнизов до самого рассвета сидел у себя за письменным столом, составляя донесение в тайную экспедицию.
В донесении этом поручик самым подробным образом излагал все явные и подозреваемые «прегрешения» Милодоры Шмидт против устоев государства, связывая свои кое-какие домыслы с признаниями других членов общества, цитируя целые страницы из литературного творения Милодоры Шмидт, наиболее красочно, по мнению Карнизо-ва, иллюстрирующие ее пагубные воззрения по вопросам построения государства, по вопросу отношения к власти и к избранным людям, власть предержащим, равно как и к самому государю императору...
Поручик, почистив перо о побитую молью старенькую бархатную занавеску на окне, не преминул заметить, что связи оной Милодоры Шмидт не ограничиваются людьми ее круга, а тянутся в общество, допускаемое пред лицо августейшей персоны, посему разлагающая деятельность указанной особы (поручик, будучи в отличие от Милодоры не силен в построении фразы, не указал, разлагающую деятельность какой особы имел в виду — «оной Милодоры Шмидт» или «августейшей персоны») может быть расценена как весьма опасная... «Однако по причине недуга, привязавшегося к Милодоре Шмидт в один из последних дней, дело о ней временно останавливается, — писал поручик. — И требуется присутствие в равелине опытного врача...»
