Глава 24
Аполлон не ждал гостей спозаранок.
Как всегда, ранним утром ему хорошо работалось. Он был обложен книгами античных поэтов и словарями. Он составлял по заказу издателя сборник элегий. Среди выбранных Аполлоном были и о любви. В последнее время ему особенно хорошо удавались переводы элегий о любви. Ведь все они, написанные полторы-две тысячи лет назад, были о Милодоре.
И в самую вдохновенную минуту, когда перо Аполлона, не зная покоя, выписывало строку за строкой, когда голова была полна мыслей, просящихся на бумагу и грозящих в противном случае кануть в небытие, когда левой рукой он держал антологию, причем так, что каждый из пальцев служил как бы закладкой (ах, как красив бывает человек, когда работает!), в дверь постучали...
Аполлон, невольно вздрогнув, выронил книгу, и та, упав на стол, закрылась; Аполлон с возрастающей досадой отметил, что мысли, которые он удерживал в памяти усилием воли, вдруг стали таять...
Он бросил в раздражении перо:
—Кто?...
Из-за двери не ответили.
—Кто там?...
Стук повторился.
Раздражение, охватившее Аполлона, было очень велико; он даже опасался, что не сдержится и обидит человека, который (за каким-то ведь делом) постучал. Аполлон подумал, что только Милодора, только любовь, имеет право потревожить его, когда он работает.
Он открыл дверь. Но перед ним стояла не Милодора.
Аполлон увидел пожилую женщину — красивую (у него мелькнула мысль: ах, Бог мой, некоторым красавицам удается на всю жизнь сохранить красоту!), со строгими проницательными глазами, с благородной осанкой, какую встретишь не у каждой дамы из высшего света и ее возраста, но скромно одетую.
Он прежде не знал эту женщину.
—Вы ко мне?...
Увидев Аполлона, женщина покачала головой и сказала:
—Я не за вами. Я ошиблась!...
Аполлон был очень раздражен, и если бы перед ним сейчас оказался дворник Антип, или если б его потревожил хоть барон фон Остероде (образчик вежливости и такта), а не эта женщина, он бы вспылил.
Аполлон вздохнул, подумав о тех мыслях, которые испуганной стайкой рыб унеслись прочь из его головы.
—А к кому вы, сударыня?... — все-таки сдержался, не нагрубил.
—Марта...
—Спросите этажом ниже. Но она, кажется, больна...
Женщина кивнула и, не сказав больше ни слова, отступила в полумрак коридора.
Аполлон запер дверь и вернулся к рукописи.
Однако больше ему не работалось; перед внутренним взором все стояли глаза этой незнакомой женщины — благородной дамы, которой неизвестно что понадобилось от больной чухонки Марты. Почему-то женщина заинтриговала Аполлона. И эта ее странная фраза: «Я не за вами...» Аполлон решил при случае спросить у Марты, кто это был... Родственница? Или прежняя госпожа?...
Однако случая поговорить с Мартой больше не представилось. Вечером того же дня Аполлон узнал, что Марта умерла.
Боже, как плакала Устиша!... И как подавлена была Милодора!...
Марту нашли мертвой у порога ее комнатки. Лекарь Федотов, осматривавший горничную, сказал, что она умерла от остановки сердца; сердце у Марты было слабое. Федотов же и закрыл Марте глаза, а Милодоре сказал:
— Если, сударыня, это вас утешит, то знайте: служанка ваша была обречена. Пороком сердца она страдала с детства, и помочь ей ни вы, ни я не могли... Врачебная наука наших дней развита не многим более, чем во времена Парацельса... А Марта... Марта должна была ставить Богу свечку за каждый прожитый день...
Аполлон спросил у Антипа, у Устиши, и даже у сапожника Захара, не видели ли они накануне красивую пожилую даму в доме. Но никто не видел эту даму — что было удивительно. Кто-кто, а дворник Антип должен был видеть ее, поскольку в его обязанности входило сидеть у парадного. Но, верно, Антип дремал, как всегда...
Конечно, Аполлон не был ни суеверным, как неграмотная цветочница с улицы или как Настя, дочь сапожника Захара, ни чересчур простодушным, как крестьянин Орловской губернии, явившийся в столицу на заработки, и не очень-то верил он во всякую мистику, но его не покидало ощущение, что в проеме своей двери он стоял недавно лицом к лицу с самой Смертью...
Более всего Аполлона удивляла и даже обжигала холодком мысль, что в женщине этой, в Смерти, он видел что-то родное — это припомнилось некоторое время спустя, — как порой угадывается что-то родное в чертах дальней родственницы, которой не видел давно; так и сын, оставленный во младенчестве матерью, но встретивший ее в зрелые годы, узнает ее среди многих других женщин благодаря этим родным чертам.
Это сравнение совершенно ошеломило Аполлона.
Быть в родстве со Смертью — вон куда хватил!... Еще он подумал: из Смерти вышел, в Смерть и войдешь — вот и все родство; вопрос в том, когда вернешься к Смерти, когда она придет и скажет: «Вот сейчас я за тобой. Собирайся»... А пока... Она будто закружила где-то рядом. Не укорачивает ли поводок?
... Думая об этом лежа на кровати, Аполлон в последнее время часто смотрел на крюк в потолке. Эта женщина уже знает сюда дорогу, побывала в сих печальных стенах...
«Не ты ли следующий?...»
Вот мысль, достойная того, чтобы ее отогнать, и Аполлон гнал ее.
... Одного ямщика, что часто бывал в Ревеле, попросили заехать на хутор, — на мызу по-чухонски, — откуда происходила Марта. Это было от наезженной дороги рукой подать. Через неделю ямщик вернулся и сказал, что мыза пуста, что порог ее пророс репейником, а на камнях-валунах в изобилии птичий помет, — то есть птиц в этих местах никто не пугает, и даже не у кого спросить, куда подевались хозяева... Тело Марты все это время лежало в леднике у доктора Федотова.
Не дождавшись родственников горничной, Милодора похоронила ее по лютеранскому обряду.
Господа должны были собраться у Милодоры как раз в тот день, когда она похоронила Марту. Но Милодора, несмотря на подавленность, не стала отменять собрание. Граф Н., явившийся пораньше, скоро заметил, что у Милодоры тяжело на душе, и быстро доведался о причине этого состояния. Он по согласию Милодоры взял на себя в этот вечер роль хозяина, чем в очередной раз продемонстрировал, что он тот человек, на которого Милодора в трудную минуту может положиться.
Не было никакого сомнения, что помощь графа бескорыстна, ибо с появлением в жизни Милодоры Аполлона граф как бы отошел для Милодоры на второй план и уже не искал взаимности; граф, человек мудрый, отлично понимал свои перспективы (а точнее — отсутствие оных) и принимал все как есть, и находил в себе достаточно сил и выдержки, чтобы хранить внешнее спокойствие.
Аполлон впервые в этот вечер имел удовольствие слушать графа Н. Ведь до этих пор граф обыкновенно отмалчивался, предпочитая слушать других, или изредка вставлял в общий разговор отдельные, хотя и веские, хорошо продуманные фразы. А в этот день он говорил много и хорошо... Впрочем говорил еще и фон Остероде. Они выступали как бы оппонентами по отношению друг к другу. Спор разгорелся довольно жаркий и захватил внимание присутствующих господ.
Говорили о судьбе России и ее завоеваний.
Фон Остероде, обычно склонный к позе и к красивой фразе, не изменял своей наклонности и сейчас. Речь его была полна пафоса, и изредка в словах не столько угадывалось смысла, сколько проступало самолюбования (он был, конечно, красивый офицерик, но, кажется, на этой внешней красивости его достоинства и заканчивались; ах, нет! он был еще патриот: он часто, перебивая оппонента, вскакивал с места со словами «Мы, русские...», «Наша русская история...» и дальше следовала собственно суть замечания).
Граф его порой осаживал — достаточно едко, чтобы это было заметно, но не настолько едко, чтобы обидеть... К примеру, фон Остероде с жаром уверял общество (которое, собственно, нисколько в этом не сомневалось), что Россия стараниями государя и талантливых военачальников первенствует в Европе, а стараниями свободолюбивых умов задает тон и направление европейской прогрессивной мысли, что Россия в этом как бы перехватила бразды у Франции... Граф Н. против этого не возражал, однако оговорился, что не все так благополучно, как представляется склонному идеализировать состояние дел барону... Многие из нас глядят на мир со своей прекрасной колокольни и не замечают с высоты изъянов. А между тем многим идеям в России служат дураки (что уж является чуть ли не национальной традицией); разве дорогому барону не известна истина, что если хочешь погубить прекрасную идею — призови дураков служить ей; хочешь победить врага — наполни его лагерь дураками?... Разве барону не представляется очевидным, что кто-то давно мечтает победить Россию и, не жалея денег, неутомимо наполняет ее лагерь дураками? И дураки-то все не простые, а титулованные. Чем больше титулов, тем больше дурости — как будто это вещи взаимозависимые... И самая богатая история должна быть у страны дураков, ибо последние совершают множество замечательных поступков (в этом плане хороша та страна, у которой совсем нет истории)... А люди бесчестные и непорядочные, роняющие человеческое лицо во взяточничестве, лести, лжи, унижающие человеческую природу в похоти... не хуже ли дураков?... Какой урон наносят они государству, можно ли подсчитать?... А армия чинуш! Вспомните, сударь, как грызутся чиновники за доходные места, за большие деньги. Какая уж порядочность может быть среди них — во власти!... А если порядочности нет, какова цена власти? Куда эта власть заведет?...
—О ком вы, граф? — задал опасный вопрос фон Остероде.
Но граф Н. ушел от прямого ответа:
—Те, кто нас когда-то пугал, оказались со временем просто клоунами; они и были клоунами, только мы этого не замечали. Верно?...
Последнее заявление графа показалось Аполлону афористичным и даже достойным того, чтобы записать это на манжете...
Фон Остероде, приняв несколько огорченный вид и поглядывая на красавицу Милодору, тихо сидящую в кресле в углу, посетовал, что тайные сборища их слишком невинны и не представляют из себя даже подобия брожения умов (сетование это красноречиво свидетельствовало о том, что фон Остероде играл в тайное общество и отдавал этой игрой дань романтизму, столь модному во все времена); барон съязвил, что не хватало еще собравшимся господам заняться презренным спиритизмом — побеспокоить дух великой Екатерины II, либо Вольтера (каждый имеет что-нибудь у него спросить), либо уж снизойти до духа Емельки Пугачева, грубияна и развратника, подлого разрушителя отечества... В то время как господам, лучшим представителям нации, пристало бы более думать о совершенствовании России — величайшего из государств. Сказано это было, опять же, с чересчур одухотворенным лицом — готовой уж моделью для портрета. И всем, кроме самого Остероде, это было заметно; более же всех — Милодоре, поскольку и эта поза адресовалась ей.
Граф Н. не замедлил ответить тонким иносказанием. Граф рассказал о присной памяти французском короле Людовике XVI, который, обладая незаурядной смекалкой, усовершенствовал ужасное творение врача Гильотена. Король не раз наблюдал, как застревал нож гильотины в позвонках несчастных жертв, и предложил сделать нож под углом к направляющим. Так и сделали. Но история распорядилась зло: усовершенствованную Людовиком гильотину опробовали... на самом Людовике. Действительно, теперь гильотина работала хорошо...
Мораль в этой притче несложно было увидеть, однако граф специально для Остероде пояснил: усовершенствовать государство — это хорошо, но как бы усовершенствованное государство не обернулось к ним самим злобным оскалом; как бы не пострадать от собственного детища!...
И закончил словами:
— Что поделаешь! Этого поворота бывает не избежать: уходят люди умные, приходят удобные. А в основе хитросплетений политики часто лежит обыкновенная человеческая глупость.
Господин Бастурмин, пригубливая бокал с французским вином, поддержал тему разговора; он выразил негодование по поводу того, что люди недостойные, оказавшиеся близко к государю, все более забирают власть в государстве. Ежели такие люди, как Аракчеев, и дальше будут унижать и угнетать свободолюбивый и гордый русский дух и смешивать с грязью золотое русское дворянство, то Россия начнет повсюду уступать: и турку, глядящему вожделенно на Крым, и дикому чечену, живущему от грабежей и режущему, как барану, горло своему соседу, и хитрому англосаксу, мечтающему видеть Россию не царицей на европейском троне, а в образе изможденной оборванки-нищенки с протянутой рукой...
Граф Н. имел свое мнение и на этот счет. Он, человек осторожный, не стал отзываться как бы то ни было о деятельности всесильного господина Аракчеева, с которым, говаривали, был в противоречиях (в недавнем прошлом деспот даже жаловался на графа государю), но по поводу положения политических дел в государстве сказал:
— Говоря о прошлом Отечества и имея в виду его будущее, не следует так болезненно реагировать на поражения. Поражения в некоторые времена — вещь неизбежная. Во всех государствах были свои поражения и свои победы. Приходит ночь, приходит день... И недруги России обречены...
Выслушав эти его слова, Аполлон подумал, что не скорбеть о былых поражениях и не торжествовать недавние победы надо бы русскому человеку, и не зариться на чужие райские кущи, а надо бы ему навести порядок в собственном доме, который усилиями прежних государей и прежних поколений россиян только возведен под крышу, а внутри еще не отстроен... Вот она — русская идея. Это — русский Дом. Он заблистать должен чистыми окнами, он прославиться должен разумным укладом, а не патриархальным «Домостроем» и не провинциальной дикостью помещиков-самодуров, не краснобайством титулованных бездарей, ведущим к обнищанию страны. Русский дом должен стать чудным дворцом посреди земли обетованной, должен воссиять, чтобы в свет и в будущее его поверили и чтобы к Дому этому потянулись...
Так Аполлон подумал и так сказал.
Многие посмотрели на него удивленно — столь неожиданной показалась его мысль. А кое-кто (господин Бастурмин, например, человек воинственных взглядов) и раздраженно — поскольку не мыслили политику российского государства без влияния вовне, без новых завоеваний...
... Все эти разговоры по существу и оставались только разговорами, ибо собравшиеся господа были слишком далеки от мысли о переходе к практическим действиям. И последний забулдыжный казак в мятежном войске помянутого Пугачева сделал в свое время для подрыва державной основы более, чем все господа, нескучно проводившие время в доме Милодоры. Разве что разговоры эти, могущие быть отнесенными к разряду досужих, в некоторой степени отражали формирующееся в славном Санкт-Петербурге общественное мнение. Вряд ли даже влияли на него, — что уже было бы зерно...
Пожалуй, граф Н. лучше других господ понимал, что общество их беззубо и безвинно, и только человек наивный мог воспринимать тайные собрания всерьез. Кто-то из собирающихся здесь попросту отдавал дань моде (быть в оппозиции Алексею Андреевичу Аракчееву стало в моде), кто-то тешил самолюбие — вот ведь какой я деятельный человек! на что-то да пытаюсь влиять!., а кто-то (фон Остероде) занимался откровенным самолюбованием.
Граф Н., должно быть, просто тихо любил. И каждый раз, приходя в дом Милодоры, приходил только ради Милодоры — ради того, чтобы видеть ее. Так это представлялось Аполлону.
И, по всей вероятности, Аполлон был не далек от истины. Человек достаточно проницательный, он не отказывал себе в удовольствии понаблюдать за графом. Граф был стар — много старше при внимательном рассмотрении, чем казался на первый взгляд. Граф был сухощав и отличался здоровым цветом лица и даже легким румянцем, поэтому казался моложе. Видно было по его поведению, что он старался насладиться настоящим. Он не торопился, не суетился. Он проживал с чувством каждую минуту настоящего: любовался светом, играющим в гранях хрустального бокала, любовался, не иначе, блеском золотых куполов, любовался Милодорой, наслаждался звуком ее голоса... Он, конечно же, был эстет... Он ощущал себя среди красоты (в присутствии Милодоры что ему, мудрому мужу, эти пустопорожние споры молодых!); наверное, ощущал себя сопричастным к красоте. Так понимал его Аполлон: граф, кажется, был и этим светом в гранях бокала, и этим золотым блеском, и самим голосом красавицы Милодоры. Граф, пожалуй, не сожалел о прошлом, которого не вернуть, — не искал вчерашнего дня, — и не мечтал о будущем, которого осталось мало. Он ничего из деяний прошлого не хотел повторить или исправить. Он был добрый старик, и он был сильный старик. И, конечно, страдал от той любви, что припозднилась.
... Граф продемонстрировал в эту ночь, что он не только искусный собеседник и опытный спорщик, но и то, что очень тонко чувствует настроение человека и понимает, чем живет этот человек; продемонстрировал и умение свое управлять обществом, умение подталкивать общий разговор в то русло, какое ему интересно, и, раззадорив публику, как бы отходить в тень.
Аполлон составил о графе Н. достаточно высокое мнение: этот человек, хоть и старик, при желании умел быть душой общества; граф вполне мог владеть вниманием любой красавицы из света, и то, что Милодора сейчас была не с ним, зависело не только от ее желания или нежелания, но и от его согласия и одобрения. Верно, граф счел, что Аполлон более подходит Милодоре, и не стал мешать Аполлону. Каких усилий воли это стоило графу, не трудно было догадаться, бросив лишь один взгляд на красавицу Милодору. И Аполлон признателен был графу за его мудрость и мужество.
