Глава 9
Как ни гнал от себя Аполлон те подозрения, что возникли у него после разговора с сапожником Захаром, ничего не получалось. Они, кажется, были неистребимы. То есть он бы справился с ними, конечно, если бы... если бы они в скором времени не стали получать некоторые подтверждения. Аполлон и сам стал невольно замечать тайные появления гостей — очень поздних, ибо после десяти вечера как будто не принято у добропорядочных господ являться с визитами к даме и засиживаться у нее далеко за полночь... А господ появлялось не один и не двое, а по десять и пятнадцать. Были среди них и штатские в цилиндрах и черных плащах, подбитых светлым шелком, были и офицеры со сверкающими золотом эполетами — таких в хорошую погоду немало встретишь на дворцовой набережной, прожигающих дни, волокитствующих, поставивших лямуры, выпивку и удовольствия карточного стола далеко впереди службы...
До Аполлона стал потихоньку доходить смысл слов его приятелей, что, дескать, от этой дамы надо держаться подальше, что дурная слава идет о ней. Хотя — какая именно слава, он не слышал.
Впрочем, немного поразмыслив, Аполлон уже понял, что вряд ли о Милодоре говорят как о путане, даме полусвета (пожалуй, кроме сапожника Захара, человека очень простого, никто так и не считал). Аполлон начал подумывать о Милодоре как о масонке... Он знал, что в Петербурге есть несколько масонских лож. И слышал, что эти ложи посещают весьма высокопоставленные особы, а некоторые из этих особ даже приближены к императорской семье. Здесь — у Милодоры — не была ли одна из таких лож?..
Аполлон унимал эти домыслы трезвой мыслью: не спешить составлять мнение; Милодора — женщина умная — в этом у него уж была возможность убедиться; ужели умная женщина станет окружать себя людьми недостойными? Ужели ум не зарок порядочности?
Господи, какие в этом могут быть сомнения!...
Так подумав, Аполлон всякий раз вздыхал облегченно.
А Милодора уже несколько привыкла к новому жильцу. При случайных встречах с ним была неизменно любезна и улыбчива. Напряженность во взгляде ее исчезла. Взгляд, наоборот, теперь стал приязненный, теплый — теплый, как гнездо птицы, — такое сравнение пришло однажды на ум Аполлону. И хотя Аполлон все еще был смущен своими неистребимыми подозрениями (человеческая натура слаба) и, пребывая в растерянности, несколько дней не искал с прекрасной Милодорой встреч, думать о ее глазах, а тем более заглянуть в них, продолжало оставаться для него величайшим из удовольствий, сравнимым разве что с удовольствием поцеловать птичку, или — с удовольствием от созерцания ребенка, от созерцания игры ребенка...
Он продолжал работать над переводом, но дело шло трудно — ибо по-прежнему не было покоя на душе, и думы о Милодоре занимали в сознании слишком много места. Аполлон писал, потом рвал написанное, писал опять, зачеркивал, терзал свой текст, а что оставалось — переписывал набело. Но не было удовлетворения — значит, не было хорошо сделанной работы. И Аполлон опять рвал то, что пять минут назад с прилежанием переписывал.
Это была мука...
Побросав обрывки в корзину, Аполлон молился. У него висела маленькая иконка в углу... Он не знал, кто наслал на него в тот недобрый час искушение — прекрасную Милодору, но он знал, что это искушение давно правит им, человеком сильным, незаурядным. Аполлон все чаще в последнее время просил Господа утвердить его дух...
Аполлон много размышлял над своим состоянием в поисках средства для излечения — именно излечения от этого наваждения, захватившего и разум, и сердце, и душу. Аполлону казалось, что Милодора, поставив перед собой некую непонятную ему цель, забавляется с ним, и ее доброе отношение к нему неискренне. У Милодоры была какая-то закулисная жизнь, какая-то тайна, в которую она и не думала никого пускать, и его, Аполлона, в частности; какая же может быть при этом искренность в их отношениях — даже при самых искренних ее глазах!...
Тут он осаживал себя: какие отношения? кто он вообще Милодоре? жилец — один из жильцов... Приязненный взгляд, вежливый кивок, слово, произнесенное мимоходом, — вот и все их отношения. А он возомнил, а он принимал и принимает близко к сердцу... Почти уж ревнует... к тайным сборищам.
Господи! Что за мука: томление души, влечение сердца, уязвление разума!...
Аполлон пару раз заговаривал с лекарем Федотовым о «поздних гостях» Милодоры. Но Федотов сразу становился сумрачным и молчал. Горничная девушка Устиния тоже замолкала, едва улавливала в словах Аполлона намек на таинственных гостей хозяйки дома, хотя обычно была весьма речиста. С художником Холстицким Аполлон пару раз встречался на лестнице, но они не были еще представлены друг другу и потому лишь обменивались замечаниями о погоде...
С другой стороны: на какую искренность рассчитывал Аполлон? Каких признаний ждал? Они ведь с Милодорой были знакомы едва неделю... Это в его воспылавшем очарованном сердце время летело быстро; день этого сердца вмещал в себя столько, сколько холодное сердце вмещает за год...
Подумав так, Аполлон старался взглянуть на себя со стороны. И ему представлялось, что он слишком возомнил о себе. Он должен был быть благодарен Милодоре и за ее приязненный взгляд, И за вежливый кивок, и за слово, произнесенное мимоходом. И, увы... не требовать большего.
Так, дух Аполлона пребывал в смятении. И Аполлон догадывался: из этого шаткого состояния дух его выйдет в другое — либо поднимется на ступень, либо опустится. Страсть совершенно завладевала им: любовь или ненависть... Скорее всего это были две ее грани.
Однажды рано утром в дверь к Аполлону постучал Карп Коробейников — привез из поместья продукты (Аполлон за всеми сердечными заботами в последнее время частенько забывал о еде и потому даже несколько похудел).
Карп доставал продукты из корзины:
— Вот хлеб от Марфы. Еще теплый был, когда в платок заворачивал...
— Как поживает Марфа? — спрашивал без интереса Аполлон.
— Хорошо, слава Богу!... А вот масло от Феклы...
— Как Фекла поживает? — Аполлон невидящими глазами смотрел за окно.
— Хорошо, слава Богу!... А вот сало от Степана...
— Здоров Степан?
— Здоров. Что с ним сделается... А барышни Кучинские все спрашивают о вас, Палоныч...
Барышни Кучинские... Аполлон сейчас думал о них не более чем о какой-нибудь остзейской баронессе, с которой не имел чести быть знакомым...— А как брат Аркадий Данилыч? По мне не скучает?
— Да как знать! — разводил руками Карп. — Может, скучает. Нам о том не говорит. То ворчит, то вздыхает, то попросит страничку перевернуть.
Аполлон улыбнулся лишь краешками губ:
— Что ворчит — хороший знак.
— Вот и мы так думаем. Ворчит — значит, в силе барин...
Устиния — Устиша, как ее любовно называли некоторые жильцы, — являлась к Аполлону в комнату ежедневно для уборки; несмотря на то, что в комнате у него царил почти идеальный порядок. Всякий раз входя после стука, Устиша делала довольно сносный книксен и начинала вытирать пыль. Если Аполлон был не занят особо, девушка разговаривала с ним о том о сем. А если он был занят... она тоже разговаривала. Поговорить — это было ее слабое место. А может, наоборот — сильное... Она этим жила...
Как-то Устиша передала приглашение хозяйки: если господину Романову надобно, он может пользоваться библиотекой. Аполлону, конечно же, было «надобно», и он не упустил возможности познакомиться с библиотекой.
Собрание книг в доме было большое, но у Аполлона сложилось впечатление, что подобраны были книги без должного вкуса. Среди авторов известных и весьма достойных довольно часто попадались и никчемные, и даже плохо отредактированные. Это и книгами-то назвать было нельзя — одна видимость... Кто был человек, собиравший эту библиотеку? Василий Иванович Федотов говорил как-то — Шмидт. Этот старик Шмидт имел позументную мануфактуру — процветавшую в конце прошлого века, но пришедшую в некоторый упадок ныне. Наверное, Шмидт был очень далек от литературы...
Однако все, что нужно, Аполлон в библиотеке нашел (он долго не хотел себе признаваться, что больше всего в библиотеке ему нужна была Милодора — эту «книгу», пока закрытую, хотел он читать, не думая о времени). Книги греческих и латинских авторов — в оригинале и переводные (хотя с неразрезанными страницами) — стояли на полках... Также нашлись довольно редкие словари. Попались под руку и несколько томиков из немецкой и французской философии.
... Милодора часто писала что-то, стоя за конторкой. У нее была красивая маленькая очень гибкая — словно без костей — рука; пленяли глаз округлое плечо, которое так и хотелось погладить, беломраморный нежный локоток...
Аполлона разбирало любопытство: что же она писала?.. Заглянуть из-за спины он не позволял себе, а спросить прямо считал бестактным — если человек сам не говорит. Аполлон как-то присмотрелся к одной из книг, из которой Милодора делала выписки. Книга эта была... «Римское право». По мнению Аполлона — одна из скучнейших книг, написанных за время существования всех цивилизаций, хотя, без сомнения, и полезная. Удивительно, удивительно... Да, эта молодая красивая женщина была загадка...
... А однажды Аполлон поймал на себе взгляд Милодоры.
Аполлон внезапно, будто почувствовав некий магнетизм, обернулся и увидел, что Милодора смотрит на него. Глаза у нее были грустные. И даже, быть может, печальные... Словно она видела нечто такое, чего он не видел, причем видела в нем самом — так ему показалось. Однако, что бы ему ни казалось, само обстоятельство — Милодора смотрит на него — было так волнующе и так обнадеживающе!
Милодора вдруг смутилась и отвела взгляд:
— Я задумалась, простите...
Аполлон снял с полки какую-то из книг, сердце его взволнованно билось.
— Если вам угодно, — почему бы и не задуматься?
— У вас хорошее лицо... вдохновенное... — Милодоре нелегко дались эти слова. — Глядя на вас, хорошо писать... — она улыбнулась и отвернулась к своим запискам.
— Имеете в виду записи в домовую книгу? Приход — расход?
Милодора никак не восприняла его шутку.
— Иногда так хочется заглянуть в будущее...
Он не увидел связи этой фразы с их разговором, потому затруднился ответить. А спустя некоторое время подумал, что в Милодоре есть что-то от провидицы. В каждой красивой женщине, наверное, есть что-то от провидицы, от колдуньи — не случайно ведь в средневековой Европе инквизиторы сожгли тьму красавиц.
Дабы развеяться от этих мыслей (самокопания, известно, могут довести до безумия), Аполлон опять вышел в свет. Некоторые дамы пришли в оживление при появлении его, и не удивительно — он был высокий, приятной наружности, умный и обходительный, мог поддержать модные разговоры, и в обществе о нем отзывались хорошо. Складный добрый молодец; какой-то острослов отпустил про Аполлона шутку — дескать, внешне и внутренне он соответствовал своему имени...
Светские дамы и не догадывались, что Аполлон бежал к ним... от себя. Иначе очень бы огорчились. Через молодых господ-литераторов, с коими был Аполлон накоротке, интересовались дамы, где он ныне живет и куда ему можно посылать приглашения на «интересные» четверги и пятницы... Аполлон отшучивался, делал вид, что отвлекается, но никому не открыл, где обрел себе кров. А найти его можно, говорил, через господина Черемисова...
Про графа Н. слышал, что у того неприятности с Аракчеевым: будто возникли разногласия по поводу военных поселений, и будто Аракчеев о тех разногласиях доложил лично государю; но государь, что удивительно, вдруг вступился за графа Н. Граф, говорили, — корабль непотопляемый. Должно быть, государь Александр Павлович чем-то очень был обязан ему либо крайне рассчитывал на него в будущем...
Упоминали и Милодору вскользь (тут Аполлону стоило многих усилий не обнаружить свое повышенное внимание и не начать выспрашивать подробностей): будто с графом Н. ее видели в Эрмитажном театре, и там она была представлена государю; Александр Павлович посмотрел на нее не без интереса и заметил, что госпожа Шмидт так свежа, словно только что приехала из Таганрога (говорили также, что император не вполне здоров и в последнее время только и помышляет, что о поездке в Таганрог)... Дамы язвили по поводу Милодоры: граф Н., конечно, милый человек, с заслугами и с известным влиянием, но что эта женщина находит в старцах?.. Акцент дамы ставили на слове «эта»; так они выражали свое небрежение. Потом между собой тихонько злословили; что именно они говорили, никто не слышал, однако любому было видно, каким ярким румянцем вдруг покрывались при этом щеки дам, как загорались глаза их и с какой нервностью дамы принимались обмахиваться веерами...
Посетив два-три бала, Аполлон устал от них. В Вечной книге сказано точно: суета и томление духа... Это и о балах сказано. Когда через издателя Черемисова ему передавали новые приглашения, — перевязанные благоухающими шелковыми лентами, разрисованные сердечками и озорными амурами, — Аполлон втайне злился, он сразу вспоминал тот злой румянец на щеках неумных дам... но за приглашения письменно благодарил. Обычно сказывался нездоровым. Должно быть, в высшем петербургском свете нездоровье Аполлона Романова скоро стало притчей во языцех. Но Аполлона это не тревожило.
Наконец Федотов познакомил Аполлона с Холстицким.
Господин Холстицкий показался Аполлону мягким покладистым человеком. Даже не верилось, что такой может вспылить и покромсать ножом портрет, над которым долго трудился. По всему видать, сильно обидел его тот полицеймейстер...
Михаил Холстицкий, оказалось, был давний друг Федотова (живописец в юности брал у Федотова уроки анатомии) и во всем, кроме живописи, уступал ему роль принципала — первого. Поэтому Василий Иванович обыкновенно задавал тон. Замысел издать отечественный анатомический атлас принадлежал тоже Федотову...
Лекарь и живописец нагрянули как-то к Аполлону вечерком, и Холстицкий в пять минут набросал оловянным карандашиком вполне приличный и даже романтический портрет Аполлона. Холстицкий был хороший художник: он подметил и сумел изобразить беспокойство в глазах Аполлона. Глядя потом на портрет, Аполлон сам изумился, как верно передана была деталь и насколько портрет соответствовал душевному состоянию изображенного.
Потом они все трое спустились проведать дочку Захара.
Насте-Настюхе было лет двенадцать. Она очень тяжело перенесла простуду, но теперь уже пошла на поправку. Василий Иванович, послушав ей грудь трубочкой, сказал, что теперь выздоровление пойдет совсем быстро, ибо вредный северозападный ветер сменился на южный.
Пока Федотов выслушивал ей легкие, пока разговаривал, девочка все посматривала на Аполлона — чем-то он приглянулся ей. Когда Василий Иванович замолчал, Настя спросила Аполлона, умеет ли он танцевать.
— Умею, у меня был хороший учитель из Рима, — улыбнулся Аполлон, вспомнив женолюбивого Риккардо. — А почему ты спрашиваешь?
Глаза у девочки блестели.
— Мне приснилось сегодня, будто мы с вами танцевали.
— Вот как! — вскинул брови Аполлон. — А разве ты видела меня прежде?
— Нет, я впервые вас увидела во сне...
— Ну и что же мы танцевали? Мазурку, гавот?..
— Нет... Мы танцевали на крышке гроба.
— Какой странный сон, — Аполлон изменился в лице; он подумал: достойна сочувствия девочка, которую тревожат подобные сны.
— А вокруг была вода... Вы думаете, это пророческий сон? — девочка, сев в постели, заглядывала Аполлону в глаза. — Разве в этом сне нет ничего такого?..
— Я в этом не понимаю. Никогда не разгадывал сны и никому не поверял то, что сам видел.
— Вот и напрасно... А мне было хорошо-хорошо, словно бы вы — мой жених...
Тут Захар, который сегодня был трезв как стеклышко, и что-то шил на коленях, ловко управляясь с граненой шорной иглой, перебил дочь:
— Настюха! Не испугай молодого господина. Может, он не собирается в ближайшее время жениться, — улыбнувшись, он перекусил суровую вощеную нить.
Но девочка продолжала:
— А я будто бы не я, а госпожа Милодора...
Наверное, Аполлон побледнел в этот миг — каким образом эта маленькая болезненная девочка, только начавшая жить и неискушенная в знании человеческих характеров и поступков, эта мышка, не покидавшая неделями своей норки, сумела рассмотреть тайну его сердца?..
Настя заулыбалась и стала успокаивать его:
— Не пугайтесь... Я часто вижу такие сны — особенно когда болею. Но воду, много воды, видела впервые. К чему бы это?.. Не знаете? — обратилась она к Федотову.
— Нет, детка... Знаю только, что тот, кто понравится тебе, — хороший человек. Поэтому за господина Романова я спокоен.
— Да, он мне нравится...
— Может, у нее опять жар? — подсказал Захар.
—...но он что-то побледнел, — продолжала Настя, не обращая внимания на отца. — Не пугайтесь! Что мои сны!... Как дым!... Вот папеньке не так давно наяву дьявол показался, с копытами и с деньгами, пахнущими козьим навозом. А глаза у дьявола горели огнем и голос был скрипучий, как дужка у нашего старого ведра.
Захар засмеялся:
— Антип говорит, что я пьяный был — вот и привиделось. А я ведь ни в одном глазу...
Федотов велел девочке больше спать и греться на солнце. А отцу ее — чаще варить кашу и добавлять в котелок масло... да на зелень медяка не жалеть... да меньше рассказывать ребенку всякой чепухи. У девочки и без того болезненное воображение — это скажет всякий, кто переговорил с ней хоть пять минут...
Захар, слушая наставления доктора, мыл руки. Потом тщательно вытер их о фартук и достал потрепанную книгу из-под подушки:
— Почитаю ей. Она любит. Некто Пушкин...
