Предчувствие недоброго недаром овладело старым Лукой, когда он, повинуясь желанию внучки, с одной стороны, а с другой — влечению своего сердца, решил оказать помощь несчастному беглецу.

Да и как он мог отказать в этом Изоку? Ведь он был ему родной по духу, по крови, по родине… Ведь он был славянин.

Стар был уже Лука, всякая надежда когда-нибудь увидеть родину давно уже покинула его. Он состарился здесь, переменил даже веру отцов, но ничего не могло заставить его забыть родной Днепр, с его беспредельными береговыми равнинами. Постоянно не выходил он из головы старика, который грезил, мечтал о нем… И вот, теперь перед ним явился сын родной ему страны и просит о помощи…

Лука не решился ответить отказом.

Он прекрасно понимал, что в случае, если погоня найдет здесь Изока, ему, жалкому рабу, придется плохо, но не за себя он боялся, а только за Ирину.

В жилах девушки текла чистая славянская кровь. Старик знал, что его внучка смела, отважна, сумеет постоять за себя, не дать себя в обиду, но он не рассчитал того, чему его, казалось бы, должен был научить опыт всей его жизни: Ирина была сильна и смела, но она была одна, а не одной же ей было бороться и одолеть целую Византию…

Раз решившись приютить и укрыть у себя Изока, Лука разом откинул все свои сомнения и думы. Его решение было твердо, и оставалось только привести его в исполнение, то есть, другими словами, во чтобы то ни стало укрыть беглеца.

Но, прежде чем сделать это, ему нужно было дать отдохнуть, подкрепить свои силы, а потом уже и спрятать его.

Скромный ужин, поданный Ириной, был моментально уничтожен голодным Изоком. Не осталось даже крошек, которыми внучка Луки кормила обыкновенно своих любимых птиц. Рыба была обглодана до костей. Первое чувство голода было утолено. Сытым себя Изок далеко еще не чувствовал, но силы все-таки были несколько подкреплены.

Теперь его стало клонить в сон, но он не хотел казаться невежей и не узнать, кто так радушно приютил его и разделил с ним более чем скромную трапезу.

— Скажи мне твое имя, старик? — заговорил Изок, стараясь преодолеть дремоту.

— Лука.

— Лука? Она сказала — ты с Днепра.

— Да!

— Но там нет таких имен!

— Ты прав… Это имя я получил уже здесь.

— А как звали тебя раньше, у нас на Днепре?

— Я готов тебе сказать это. Там, у себя на родине, я носил имя Улеба…

— Улеба, Улеба!… Знакомое имя! — проговорил задумчиво Изок. — У нас на Днепре до сих пор свято хранится память одного Улеба.

— Какого?

— Старейшины полянского… Он был взят в плен варягами, и с тех пор о нем ничего не слышно.

— Что же говорят об Улебе?

— Что это был один из лучших старейшин на Днепре, и боги покарали полян, отняв их у него… Но ты плачешь, старик, ты, может быть, знал Улеба…

— Знал… О, Боже! Благодарю Тебя!… Юноша! Ты после стольких лет горя, тоски, первый приносишь мне счастье! Ведь тот самый Улеб, о котором ты только что сказал, что его память не забыта на родном Днепре, этот Улеб — я!

— Ты!

— Да, мальчик… Ты первый узнаешь это…

Изок вскочил. Сон разом отошел от него. Глаза его загорелись радостным огнем.

— О, боги! Боги! Великий Перун! Ты дал мне встретиться с ним!… Ты, ты — Улеб?… Скажи мне это еще раз!

— Да, я… Но что с тобой, я не узнаю тебя, ты весь переменился…

Как будто весь горишь…

— Да, я горю…

Горю от счастья… Еще спрошу тебя. Эта девушка, которую ты зовешь своей внучкой, кто она?…

— Как кто?

— Имя ее отца… Ради богов, ради Перуна… Ведь ее отец — твой сын? Ирина, слушавшая весь этот разговор из угла хижины, теперь встала и подошла. Женским чутьем она поняла, что сейчас должно совершится что-то очень важное, что произведет окончательный переворот в ее жизни.

— Скажи ему, Лука, как звали моего отца, — произнесла она. — Ты только что называл мне его имя…

Старик, однако, молчал. Он не понимал этого странного восторга, охватившего юношу.

— Скажи, Улеб, как имя ее отца? — по-прежнему настойчиво говорил Изок. — Или ты забыл?

— Нет…

— Не Всеслав ли?

— Да, Всеслав! Но откуда ты можешь это знать?

— Откуда? О, боги! О, Перун! Да как же мне не знать имени моего родного отца?!

— Родного отца? Что я слышу! Отца? Всеслава?

— Да, да! Всеслава, сына Улеба, полянского старейшины, увезенного в плен варягами… Если это — это его дочь, — Изок указал на Ирину, — то она — моя сестра!

Вслед за этим признанием в хижине разом воцарилось мертвое молчание. Все трое стояли и молча, в каком то изумлении, смотрели друг на друга. Первым пришел в себя старик.

— Бог христиан и вы — боги моей родины, — полным восторга и слез голоса заговорил он, — за что посылаете вы мне такое неслыханное счастье? Или для того, чтобы скрасить скрывающееся за ним новое горе?… Изок — сын Всеслава, того Всеслава, которого я давно считал мертвым… Всеслав жив… О, Боже, Боже!… Ирина, что ты молчишь? Ведь, это — твой брат! И как же я сразу не узнал тебя… Ведь ты так похож на твоего отца… Приди же, обними меня!…

Старик переживал чуть ли не первые счастливые минуты с той поры, как потерял все самое дорогое для человека на свете: родину, свободу, жену, детей…

Радость его не знала пределов. Ирина и Изок тоже сияли восторгом. Спать уже никто не ложился, до сна ли было счастливцам в эту ночь?

Изок рассказал деду, что его сын, Всеслав, так полюбившийся варяжскому вождю, был взят этим последним к себе. Сперва он был у него рабом, но потом варяг увез его в свою родную страну, где он был освобожден и стал свободным воином. Вместе с норманнскими викингами бывал Всеслав в их походах, приобрел славу и честь и стал известен даже самому Рюрику, приемному сыну короля Белы. Вместе с ним он ходил войною на Ильмень, а затем, когда приильменцы призвали Рюрика княжить и владеть ими, он пошел в родную землю вместе с варяжскими дружинами. Потом, когда Аскольд и Дир ушли на Днепр, он ушел с ними и теперь живет на родной стороне и в большом почете у норманнских витязей. Еще до прихода на Ильмень, он женился на норманнке, и Изок родился там, в суровой Скандинавии. За отцом он пошел на его дальнюю сторону, полюбил приволье Днепра, но злая, как он думал, судьба привела его сюда, в Византию…

Юноша воодушевлялся, когда говорил о Днепре…

Видно было, что в его жилах текла славянская кровь. Норманн по матери, он все-таки был славянин по отцу. Славянское простодушие сливалось в нем с скандинавской суровостью.

Он был силен, храбр, любил отца, князей, свой Днепр, свою вторую родину, и вот теперь он, встретив этих людей, к которым его, очевидно, привела судьба, был просто сам не свой и не знал, что и подумать о таком странном стечении обстоятельств.

Он остановился на минуту.

— О, говори, говори! — восклицал старик. — Я так давно не слышал родного наречия, что твои слова мне кажутся музыкой.

И Изок снова говорил, не утомляясь и не уставая.