Весь шум, гул, борьба Византии никогда не долетали даже в незначительных откликах до того укромного уголка, где жили старый Лука и Ирина. Они даже не знали того, что давно было известно каждому мальчишке Нового Рима.

Михаил после некоторого перерыва, когда несколько утихло его увлечение красавицей Ингериной, словно спешил наверстать в вихре безумных удовольствий то время, которое отняло у него сердечное увлечение.

Пиры в императорском дворце не прекращались. С вечера до позднего утра раздавались пение невольниц, звон кубков, говор, смех, пьяный лепет пирующих…

Но и это в конце концов наскучило византийскому Нерону…

Ингерина потеряла уже для него прелесть новизны, желания не волновали владыку Византии, а вместе с этим в нем пробуждалась жажда новых сильных ощущений, без которых пресыщенному деспоту и сама жизнь была не в жизнь. Он вспомнил, что давно уже не был на ипподроме.

Не бывать на ипподроме, забыть о ристалищах, не знать, кто теперь побеждает, голубые или зеленые…

Это — ужас, это — позор, это…

Это — явная опасность для династии и опасность самого близкого будущего… Что скажет народ, так долго не видавший своего императора?… Он отвыкнет от него, забудет его, а тут долго ли и до открытого возмущения?… Такие примеры бывали не раз. Кругом враги, они всегда готовы воспользоваться каждой оплошностью своего повелителя…

Нет, скорее на ристалище…

Но кто теперь в фаворе у византийцев? Голубые или зеленые?…

Михаил с грустью сознался сам пред собой, что он этого не знает…

Он даже забыл, какая партия — дворцовая…

У кого спросить? У Фотия!…

Нет, нет… С тех пор, как этот не так еще давно блестящий царедворец стал против своей воли монахом, он изменился до неузнаваемости. Он углубился во внешнюю политику, в церковные дела, воюет там с латинянами, спорит с ними до слез, до обморока, и нет ему никакого дела ни до голубых, ни до зеленых, ни до какого-либо из тех светских удовольствий, которые так любят византийцы…

Да и страшно подступиться к нему… Михаил не на шутку побаивался патриарха, имевшего огромное нравственное влияние на народ. Он всегда такой холодный, суровый, строгий… Кого же спросить?… Да! Вот этого молодца, которого он заметил на последнем пиру…

Михаил был обрадован этой новой мыслью. Теперь он знал, кто выведет его из неловкого, по его мнению, положения, в которое его поставило увлечение Ингериной. На последнем пиру он случайно заметил совсем нового человека. Он не принадлежал к царедворцам, держался в стороне от них, но, вместе с тем, был полон необъяснимого в его положении достоинства. Он мог рассказать Михаилу об интересовавших его предметах, и притом с ним можно было говорить более откровенно, не сдерживаясь особенно, потому что это было новое, еще во дворце мало кому известно, лицо, и в случае чего-либо неприятного его можно легко, без всякого шума, убрать куда-нибудь подальше, и никто не заметит отсутствия нового человека.

Император, сразу пришедший от этой мысли в хорошее настроение духа, громко захлопал в ладоши.

На зов его явился протостратор «главный дворцовый служитель».

— Что изволишь повелеть, несравненный? — вкрадчиво проговорил он, склоняясь в три погибели перед своим владыкой.

— Э…

Э…

Ты?… Да…

Позови ко мне…

Как его… Тут новый…

Молодой, высокий такой, я его видел…

— Ты говоришь о македонянине Василии, великий?

— О нем…

Может быть…

Не знаю, как его… Позови македонянина…

— Сейчас он явится пред твои ясные очи, — и протостратор исчез из императорского покоя.

Успокоившийся Михаил задремал в ожидании. Подремать ему пришлось недолго, протостратор очень скоро снова появился перед ним, ведя молодого человека с загорелым мужественным лицом и открытым взглядом.

Заснувший было император очнулся и устремил на вошедшего свои помутневшие от головной боли и попойки глаза.

— Э…

Ведь…

Ты — Василий? — промычал он.

— Да, несравненный!…

— Я знаю…

Видишь, я все знаю… Македонянин?

— Македония — моя родина!…

— Знаю…

От меня ничего не укроется…

Я все знаю…

— Всему миру известна твоя проницательность, несравненный. Все народы удивляются ей, а я, теперь испытавший это на себе, могу сказать: они правы, нет более проницательного, всеведущего на земле, чем Михаил порфирогенет — повелитель Византии. Он читает сердца людей и их мысли, как открытый свиток.

Михаилу очень понравилась эта речь. Он всегда был склонен к лести, и, чем беззастенчивее была лесть, тем более она была ему приятна.

Поэтому македонянин произвел на него очень приятное впечатление.

— Я… Знаешь, хочу говорить с тобой о делах… О важных делах… Нас никто не должен слышать… Оставь нас! — кивнул император протостратору. Тот моментально исчез с поклоном. Михаил и Василий остались с глазу на глаз.

Напрасно однако повелитель Византии считал себя проницательным… Напрасно он верил в этом отношении льстецам… Если бы он мог хотя на миг приподнять завесу будущего и заглянуть в него, он принял бы все меры, чтобы этот человек, теперь смиренный и почти что приниженный, с таким подобострастным вниманием ожидающий, что скажет ему повелитель, был как можно скорее уничтожен, стерт с лица земли…

Увы! Даже мудрецы не могут проникнуть в тайны будущего… Михаилу недоступен был истинный смысл совершающихся перед ним событий настоящего, а о том, чтобы он мог проникнуть в будущее, не могло быть и речи… Македонянин стоял перед своим повелителем. С тех пор, как они остались одни после ухода протостратора, Василий изменился. Он прямо и смело смотрел в глаза Михаилу, смущая его этим своим до дерзости вызывающим взглядом.

Император некоторое время подыскивал выражения для начала разговора. — Э…

Знаешь ли? Я все знаю, все… Но ты был в народе?

— Был…

— Что там говорят?…

— Прославляют твое имя, несравненный!

— Знаю… А что говорят об ипподроме?

— Жалуются, что ты забыл его… Ведь, давно уже не было ристалищ.

— Так, так…

И это я знаю…

Ты видишь, мне все известно. Но что же делать! Мы были во благо народа заняты важными делами…

Чуть заметная улыбка скользнула при этом возгласе по губам Василия.

Михаил заметил это.

— Ты смеешься, несчастный? — воскликнул он. — Над кем? Может быть, надо мной?

Он приподнялся даже со своего золотого кресла, ожидая ответа. Участь македонянина висела на волоске…

Однако, он быстро нашелся.

— Прости, несравненный, — спокойно заговорил Василий, — прости мне это невольное мое преступление, но я знаю, что твоя проницательность уже подсказала, что эта невольная улыбка относилась вовсе не к тебе…

— Я знаю!… Я все знаю, но я требую, чтобы мне говорили правду, одну правду!…

— Мое сердце открыто пред тобой… Моя улыбка относилась…

— К кому?

— К тем безумным, которые уверяли, что ты забыл ипподром ради восторгов любви… Разве не безумцы те, кто мог хотя на миг один предположить это?…

Лицо Михаила прояснилось. Гроза над головой македонянина пронеслась, не разразившись.

— Так, так, — закивал головой Михаил, — я верю тебе… Ты говоришь правду… Но кто были эти безумцы? Назови мне их!

— Прости, несравненный, я — человек новый и мало кого знаю по именам…

— Хорошо, когда узнаешь, приходи и скажи мне, прямо скажи! Я все знаю, но требую правды, да, вообще, ты приходи ко мне прямо, хочешь, я прикажу назначить тебя моим протовестиарием «хранитель императорского гардероба». Ты мне очень нравишься!… Или нет, подождем, зачем возбуждать лишнюю зависть? А ты мне скажи потом имена безумцев, осмелившихся так думать обо мне.

Македонянин низко поклонился императору.

«Если мне кого-нибудь нужно будет устранить со своей дороги, я назову тебе его имя!» — подумал он.

— Теперь скажи, народ очень скучает по ристалищам? — снова заговорил Михаил.

— Он ждет их с нетерпением, как твоей великой милости.

— И народ получит ее!…

— Тогда он будет счастлив, как в тот день, когда после дождя и бури из-за туч появляется солнце на небе.

— Ты так думаешь?… Разве народ так уж любит ристалища?

— Он любит солнце…

— Какое?

— Его освещающее, оживляющее, ободряющее…

— Что ты говоришь? Что за солнце?

— Ты, несравненный! Кто же, кроме тебя, может быть для Византии солнцем?

Эта новая лесть окончательно расположила Михаила к македонянину.

— Так, так, ты хорошо говоришь, я очень люблю правду, — закивал он головой. — Но скажи мне, ты это должен знать, за кого народ?

— За кого ты, великий.

— Мы и все наши предки всегда были за зеленых… Это — хороший яркий цвет, мы любим его, но разве есть вкус у низменной черни?

— Ты справедлив, как всегда, несравненный!… Ведь, победы зеленых знаменуют собой урожай.

— Так, так! Хлеб — это богатство страны, но чернь не понимает этого… Она за голубых?

— Не думаю… Теперь так мало мореходов в Византии.

— Тогда примут ли «голубые» состязание?

— Они никогда не отказывались…

— Так, вот, ты все это узнай и мне сообщи… Но ристалища во всяком случае будут, я извещу об этом сегодня же протоскафория «начальник телохранителей» и великого эпарха «начальник варягов», пусть они будут наготове к моему выходу, а ты теперь иди, узнай все и сообщи мне. Вот, тебе мой перстень…

С ним и эпарх «градоначальник», и даже сам великий логофет «верховный блюститель законов; высший чин в государстве; нечто вроде канцлера» окажут тебе помощь… Иди…

А мы, отдохнув немного, будем заниматься государственными делами…

Василий, преклонив колена, поцеловал протянутую ему в знак особой милости руку и быстро скрылся.