II
Когда Сергей вернулся после своего разбойнического подвига в силу мести – что, впрочем, в те поры считалось обычным делом, – старый Иван Федорович набожно перекрестился.
– Слава Создателю, – сказал он, – а то я уж больно за тебя опасался! А самого-то забил?
– Насмерть! – ответил Сергей. – Как уходили, он ровно колода лежал.
– Всякому по делам его! – вздохнув, произнес отец. – А холопов много привел?
– Да людишек тридцать! Двоих убили, а человек пять в лес ушли!
– Ну, ну! И пусть их побегают, а этих у себя оставим. Все холопы! Поеду в город, надо будет в писцовые книги вписать!
– Это там уж как знаешь!
Сергей прошел к себе в повалушу и вытянулся на лавке с чувством облегчения.
Тем временем Первунок разместил по избам забранных холопов, а двух баб сдал ключнице.
На другой день старик Лукоперов сказал Первунку:
– Возьми двух молодцов, Митька, да сходи на вчерашнее место. Все же Ваську-то схоронить надобно!
Первунок ушел и через полтора часа вернулся смущенный.
– Нету его! – сказал он. Старик всполошился:
– Как нету? Волки растащили?
Первунок покачал головою.
– Сдается, ровно бы уволок кто либо сам ушел. Только не мог сам, – прибавил он от себя, – больно люто били! Не иначе как убрали.
– Кто?
Старик совсем растерялся и пошел к сыну с этой вестью. Сын презрительно махнул рукою:
– Ежели и уволокли его, так помрет. От такого боя не проживет долго.
– А ежели нет? Судиться станет…
– Воевода на нашей стороне.
– А на Москву дойдет?
– Эх, батюшка: говоришь ровно малый ребенок, право! Здесь один воевода, а там их, может, десять! Пусть его сунется с голыми руками.
Старик ушел от сына, но тревога закралась в его душу.
«Разбойник Васька этот! И усадьбу спалить может, и убивство учинить, поопасаться надоть!»
Он везде расставил сторожей и увеличил число собак, которых спускали на ночь. Каждый шорох будил его ночью и заставлял испуганно вскакивать, всякая мелочь наводила его на тревожные мысли.
– Ты смотри за его холопами! – наставлял он Ермилу, своего дворецкого. – Того гляди, они с ним стакнутся. Слышь, любили они его.
– И сейчас вздыхают, его поминаючи!
– Ну вот! А ты их за эти вздохи-то дери, да крепче!
– Я и то!..
И Ермил старался. У лукоперовской челяди, которая толкалась на дворе, человек двести, этот Ермил считался палачом. Ни к кому он не знал пощады, за малую повинность драл нещадно, и не было человека, который бы любил этого рослого, рыжего мужика, со злым, разбойничьим лицом.
Лют был с холопами Иван Федорович, лютее его был сын, Сергей, который, вспылив, ударом кулака валил холопов на землю, но Ермил был всех лютее. Опасался теперь и он холопов Чуксанова!
Один Сергей оставался беспечным. Каждый день ездил он на полевание то с борзыми, то с соколом, бражничал с соседями и у них похвалялся:
– Не бойсь! Васька Чуксанов меня век поминать будет теперь. Приласкал я его, ах как!
И соседи одобряли Сергея.
– Первый разбойник был. Мою собаку ни за что убил. Вишь, будто она курей у него подушила. Так ведь то и собака! – говорил один.
– Весь в отца, – подхватывал другой, – тот тоже ни к себе соседа, ни сам к ним. Что волк. И этот тоже.
– Всем, можно сказать, что чирей был! – заключил Паук и прибавил: – Поделить бы его земельку-то!..
Так прошла добрая неделя, когда вдруг на двор Лукоперовых приехал от саратовского воеводы боярский сын Калачев.
Лукоперов даже руками развел, а Калачев говорил ему:
– Боярин-то по дружеству к тебе упредить прислал. Пусть, мол, приедет; поговорим, а там, говорит, видно будет, зачинать сыск делать али нет. Может, облыжно все.
– Облыжно и есть, – торопливо заговорил Лукоперов, – ты всех опроси: первейший разбойник этот Васька. Сам всех забижал. Помилуй, кто его тронет.
– Ну, вот и скажи воеводе так-то. А мне прости, Иван Федорович, и назад надо не мешкотно.
– Что так? Ты бы заночевал, милостивец!
– Не можно, государь! Там у меня дело есть!
Калачев собрался. Лукоперов, зная обычай, щедро одарил его сукном, холстом, дал денег три рубля и сказал:
– Еще с собою привезу. Только ты, милостивец, замолви слово у воеводы.
– Да мы что! Мы тебя всегда за свово благодетеля почитаем. Спокоен будь, на то к тебе и приехал.
– Вот и дождались от него, окаянного! – сказал отец сыну, когда тот вернулся с охоты.
– А что?
– Да, слышь, челобитную подал на тебя. Воевода засыл сделал. Теперь вези ему!..
– Я не поеду, батюшка. Я горяч. Могу убить Ваську этого.
– Эх, эх! Теперь уж что, тогда надо было!.. Поеду, вестимо, я. Скорей столкуюсь…
И Лукоперов начал собираться в дорогу. Сборы его были бы не велики, если бы не дума, как воеводу ублажить. Ради такого дела он снарядил ему целую подводу. Навалил на нее рыбы соленой и вяленой, птицы битой, меду кадушку сотового, да с десяток сулей со всякими наливками, да холста, да сукна, да камки – всего понемногу из своего помещичьего обихода, да взял еще ко всему с собою денег двадцать рублей воеводу порадовать.
Воевода встретил его как лучшего друга.
– Садись, садись, Иван Федорович, в красный угол, гость дорогой; устал, чай, с дороги-то? Ну, ну, отдохнешь у меня. Я тебя домой-то не пущу. Мой гость. Ей! Осип, Петра!
Он выставил всякого пития и закусок и говорил не умолкая.
– Времечко теперь, не приведи Бог, тревожное. Слышь, все Стеньки Разина опасаются, антихриста. Так я до тяжб неохоч ныне-то. Пришел Васька Чуксанов, ну, я и за тобой. Кушай, кушай! Знаю я, что он разбойник. Справимся с ним, не бойсь! Нате!.. Чтобы я ему свово благодетеля головой выдал? Ах он, рачий сын! Ха, ха, ха! А уж усладил ты меня ноне, Иван Федорович. Что за мед! Господи Боже мой! Дух с его, дух!.. Прошлого года?.. Да! – перевел он дыханье. – Беды теперь, беды!.. Знаменья в небе всякие: сходятся, слышь, столпы огненные, ровно два полчища, и бьются в небесах. Комета с хвостом, трус по земле. Царь пишет, держи себя с бережением. И на все один!..
Долго еще, как два близких друга, беседовали воевода с Лукоперовым, а наутро позвали на суд Василия Чуксанова.
Известно, что это был за суд и чем он кончился.
После него пошли они обедать и весело смеялись, как они проучили ябедника.
– Хи – хи – хи! – заливался воевода. – Попомнит он кузькину мать. Я его еще закажу в строгостях держать. Ништо, что дворянский сын. Ишь, я, говорит, до царя!
– Хе – хе – хе, – подхватывал его смех Лукоперов, – со мною тягаться задумал; Щенок! Рыло посконное!
– Мало ты засыпал ему!
– А ты через недельку ему еще! Я тебе, Кузьма Степанович, добра не пожалею.
– Да знаю, знаю, милостивец!
Три дня не отпускал от себя воевода тороватого на подарки гостя, и что ни день пили они с ним и за обедом, и в повечер, и в ужин, и только на четвертый собрался Лукоперов домой.
– Господь с тобой, друже! Что же! Держать не буду боле, только ты ввечеру. По прохладе. А пока выпьем на дороженьку, чтобы кони не захромали.
Воевода с Лукоперовым чокнулись и уже поднесли чары к устам, когда Осип вошел в горницу и сказал:
– Стрелец Антошка до тебя просится. Говорит, дело.
– Дело! – недовольно передразнил воевода. – На то у меня приказ есть, пусть бы туда и шел. Ну, да зови его! – и пока Осип ходил за стрельцом, он не преминул попечаловаться: – Так-то, Иван Федорович! Видишь сам, чарки испить не дадут. Все ко мне да ко мне, за всякой милостью. Что тебе? – спросил он вошедшего стрельца.
– Смилуйся, – завопил стрелец, падая на колени, – поруха вышла!
– Кака така поруха? В чем?
– А вчерашнего молодца выпустили! Убег!
Лукоперов уронил даже чару:
– Как? Куда?
– Как было? – заревел воевода, вскакивая.
– В утро, боярин, в утро! Ранним – рано. Проснулись мы это с Митькою, а его и нету! Мы, твой наказ помня, на коней сели да из города. Выехали это за надолбы, а он и тут! Митька-то к нему: вернись, гыт, молодец; а ен его саблей по уху да толк с седла. Митька на землю, а он на конь да и ну! Я за им – куда! И убег, а Митьку насмерть засек!..
– Так ему, собаке, и надо! А тебя, песий сын, повесить прикажу! Так ты воеводе прямишь? Вору потатчик? Так государеву службу несешь?
– Смилуйся, воевода, непричастен! – снова завыл стрелец.
– Осип! – закричал воевода. – Сведи его к голове. Скажи, воевода велел двадцать батогов ему в спину. Я вас, воров! – погрозил он.
Лукоперов сидел, словно ошеломленный. Все душевное довольство трех дней исчезло сразу.
– Куда убег? – сказал он растерянно.
– Куда? – сердито повторил воевода. – Известно, к разбойникам. У них, у воров, один Стенька Разин теперь в голове.
Но волнения утра не окончились на этом. Воевода сходил по делу в приказ и вернулся оттуда бледнее холста.
– Уф! – воскликнул он, хлопаясь на лавку. – Дождались! Оська, меду!
– Чего? – испуганно спросил Лукоперов.
– Вора, милостивец! Вора окаянного, Стеньку Разина, Иван Федорович свет!
– Али близко?
– Суди сам, государь, – жадно выпивая стопу меду, ответил воевода. – Царицын взяли, Камышин взяли, на Астрахань пошли! А народ, слышь, холопы везде шумят. Чаво! – махнул он рукою. – Слышь, стрельцов на Волге разбили, что намеднясь мимо нас из Москвы в Астрахань плыли! Ох, горе мое! – и он схватился за голову.
Лукоперов поспешно встал.
– Ну, прости, Кузьма Степанович! Теперь и не держи меня. Я домой!
– С Богом! – ответил воевода и встал. – Да что домой! Ты домой-то домой, а там соберика-ка все животы да к нам. Смотри, скоро сюда будут воры-то! Я пошлю с оповесткою везде окрест. Пусть народ скликают. Придешь ты с холопами, другие – ан и оборониться можем! А то вы там вразброд. Всех перебьют! Ну, помоги тебе Бог, а мне теперя хлопот да хлопот!
Лукоперов крепко поцеловался с воеводою и вихрем помчался домой. Слуги едва поспевали за ним и дивились его прыти.
Он приехал домой и сейчас позвал к себе в горницу сына.
– Управился, батюшка, с Ваською?
Лукоперов махнул рукою:
– Воевода ему еще сто отсыпал да в стрельцы записал…
– Вот так важно! – засмеялся Сергей.
– Да ты слушай! А он, песий сын, убег, одного стрельца саблей зарубил, на коня вскочил да и сгинул!
– Куда?
– А куда? Теперь думает воевода, что к разбойникам, к самому Стеньке Разину, и тот Стенька Разин…
– Знаю, Прилуков сказывал.
– Ничего не знаешь! Тот Стенька Разин на Волгу-то вернулся, Царицын да Камышин взял, царское войско разбил, теперь на Астрахань идут, а кругом смута.
– Да ну?
– Вот тебе и ну! Надо умом раскинуть! – Лукоперов взмахнул руками и тревожно забегал по горнице.
Сергей молча следил за отцом, не понимая, чего тот волнуется. Разбойники! Мало ли их! Чего им-то за дело?
Лукоперов остановился против сына.
– Воевода говорит, в город переезжать. В осадный дом! Неравно, говорит, что будет. Здесь мы вразброд, а там все вместях будем. Защитимся со своими холопишками!
Сергей потряс головою.
– Пустое! – ответил он. – Это воевода со страху, чтобы спать спокойнее. Виданное ли дело, чтобы разбойники нашу усадьбу разбили? Двести холопов во дворе да псы!..
– Дурень! Сказывал тебе, что Царицын взяли, Камышин, государевых стрельцов побили!
– Ну и пусть! А нам животы не след бросать! – твердо решил Сергей и прибавил: – Пождем. Там видно будет!
– Напужал меня воевода очень. Трясусь весь!
– То-то и есть! А что Васька сбежал, опять – нам что! Поймают, на кол посадят! Ты ей-то скажи!
– Кому? – не понял отец.
– Да Наталье-то! Услышит, одумается…
– И то, и то! – согласился отец. – Ишь ведь, чертов сын, совсем сбил голубку нашу!
– Пожди! Выйдет за князя, вся дурь вон уйдет. А уж и полюбил он ее!
Лицо старика озарилось улыбкою:
– Что говорить: царю впору, не токмо князю, краля!
На другой день рано утром он позвал Ермила.
– Слушай, ты! – сказал он ему. – Теперь, друже, держись! Слышь, вор объявился, за холопов, слышь, заступник. Всех противу дворян да бояр мутит. Так ты следи! Коли кто поведет супротивные речи, сейчас до меня доводи. Да еще воевода сказывал, нищие, калики перехожие, бродят да прелестные речи говорят. Так ежели соследишь таких, сейчас вяжи и опять до меня доводи! Тебя-то холопы не жалуют, – прибавил он, – так, гляди, первого убьют! За свою шкуру оберегайся!..
Ермил поклонился:
– Дослежу, государь!
– То-то! И бабы коли ежели язык распустят, повадки не давай.
– Не сумлевайся! – ответил Ермил, и по его осанке было видно, что от него холопы повадки не увидят.
